Банная компания

Банная компания

Раз в неделю они втроем приходят на определенный сеанс. Деловито располагаются: один у них «ответственный» за пиво, другой – за закуску, третий, Чернов, как «самый бедный» и единственный обремененный семьей, – за шампунь.

«Банное трио» непьющих интеллигентных мужчин показалось интересным тем, что являет собой относительно новую и неоднозначную форму погружения, как они говорят, «в тину».

… После священнодействий с шайками и вениками у нас зашел разговор о моральных факторах самоустранения, что теряет человек при этом, что обретает и надолго ли.

Послушаем их.

Бывший инженер Николай Силаев, ныне лифтер:

– У тебя нет лампадного масла? Жаль… Тоже дефицит. А образа без горящей лампады выглядят мрачновато… Пытаюсь вызвать в себе религиозность – все не получается, честно говоря. Хочу «заморозиться в недомыслии». А что? Соблазнительно это богатство завораживающих красок, обаяние и новизна литературно отточенных веками формулировок. Ты скажешь, религия – это одна из форм самокопания, а следовательно, дрожжи эгоизма, отчужденности. Правильно, я сам так могу говорить. Но даже с бесплодными мечтами, украшенными, однако, пусть даже самоварным золотом религии, человек, уставший от жизни– такой, как я, – выглядит не столь сиротски, эгоист– такой, как я, – получает вроде бы обоснование своей нещедрости.

Я работал на маленьком заводике, в бригаде обслуживания холодильных установок. И, знаешь, мне покоя не давала мысль, что – есть я, нет меня – делу от этого ни жарко, ни холодно, хоть наизнанку вывернись! Я марки собирал, открытки. Живописью увлекся, как старательный любитель. Теперь все, что могу, трачу на книги. И времени свободного навалом.

Тяжело мне было сознавать, что я предназначен всю жизнь в поте лица трудиться ради крохотного сектора бытия. Винтиком быть органически не могу, тем более что нет уверенности, что «мой» механизм действительно приносит пользу обществу: предприятие наше выпускало такую продукцию, что лучше б ее и не было.

Я думал как-то, что же изначально повело меня к мысли уйти «в тину»? И вспомнил: наша пионерская речевка! Что-то было очень монотонное и заканчивалось «… пионерский коллектив». Кто их сочиняет, интересно? Так вот, я помню, как перед очередным торжественным мероприятием, смысл которого нам, детям, был неясен, нас битый час водили по спортзалу. Кругами. Добивались, чтоб мы чеканили шаг, и– дружно, еще дружней!!! – скандировали. Помню момент, когда эти слова потеряли для меня всякий смысл. И другой момент, когда, услышав их вне спортзала, я захотел убежать на край земли. Мы ведь орали до хрипоты и с тоской вглядывались в грудь четвертого человека, а хотелось на каток или в поле, хотелось прыгать, петь и состязаться.

Вплоть до окончания политеха я был пай-мальчиком. Я привык учиться. Привык к самому процессу. Мне страшно было думать, что он закончится. Бывали минуты, когда мне казалось, что все мои знания никому никогда не пригодятся. Но только теперь, «в тине», потребность в знаниях стала настоящей, несуетной. Они стали приносить наслаждение.

А что касается осуждения «ухода» – оно чаще всего несправедливо. Мало у нас людей, формально функционирующих «во благо», так сказать. Они словно исполняют роль при космической пустоте внутри. Разве это не «уход»? Только, быть может, более постыдный.

Хорошо бы, конечно, прочистить атмосферу, при которой удобно отсидеться, разыгрывая инициативность и бодряческую принципиальность. Может, что и получится. Да только я в этом не участник: побился головой об стенку, хватит. Да и возраст не тот. И лампадное масло все-таки действительно волнует– пока говорил, о нем все помнил…

Бывший учитель Анатолий Чернов,

ныне ночной сторож:

– У меня, надо признать, все не так безоблачно. Снимаю с женой и ребенком комнатку в коммуналке. У родителей-то хоромы, да нам у них жизни нет. И сколько можно на шее сидеть. Не надо спрашивать, почему я ушел из школы, – меня трясти начнет, и вся польза от бани пойдет насмарку.

… Общаясь с детьми, я исходил из того, что любовь к Родине – это и боль, и правда, какой бы горькой она ни была. А если на авансцену выходит полуправда, то получается ложь в любви – трудно представить что-либо более омерзительное.

Помню, устраивали факельное шествие в честь Дня Победы. С одной девочкой случился припадок эпилепсии. Мои коллеги-учителя отворачивались с гримасой отвращения. Взрослые, даже ветераны, делали вид, что не замечали ее. Но все видели дети. Хорошо, что физкультурник наш знал, что делать в этих случаях… А через несколько минут педагоги вдохновенно говорили святые слова, в том числе о человечности и тому подобном.

Еще эпизод.

Был я на стажировке в небольшом городке. Неподалеку от центральной улицы собиралась первомайская демонстрация. Плакаты и транспаранты на велосипедных колесах, гирлянды бумажных цветов… и огромная молчаливая очередь у магазина. Мальчик лет десяти спрашивает у отца:

– За чем это стоят, папа?

– За маслом.

– А почему же все вокруг радуются?…

Думаю, мысль понятна.

Что до индивидуальных причин «ухода», то здесь буду самокритичен до предела. Есть много людей, похожих на меня, и еще больше – более способных. Так инфант, всю жизнь готовившийся к трону, вдруг узнает, что он сын трубочиста. Нас, не привыкших постоять за себя, обходят, оскорбительно «задевая», – как такое стерпеть. Начинается: «Я – ничтожество» или «Я – потерянное нечто». И виноваты все – от уборщицы в родном институте до Президиума Верховного Совета, от мамы родной до ректора института. Все зависит от темперамента и степени «ущемленности». Скажу в свое оправдание, что этот этап давно пережил.

В общем, «необходимо выдернуть пассивность из нашего актива», как говорил на педсоветах наш военрук. Но, видно, делать это уже поздно – я согласен с Николаем. Розовые очки, в свое время прикипевшие, сдернуты с мясом, и раны болят, но не заживают.

Но я бы не хотел, чтобы уход «в тину»… или в баню, если хотите, расценивался однозначно.

Может быть, нас троих объединяет абсолютная неплодотворность. Бессознательная солидарность товарищей по этому несчастью. А несчастье – в собственном характере. Конечно, человек устроен так, что связан с обществом множеством духовных «пуповин» – и «зреет» всю жизнь в его, общества, утробе. А боль чувствует только тогда, когда пуповины обрываются или зажимаются. Обидно, когда сам в этом повинен.

Но тех, кто остро понимает, что невозвратное время расходуется впустую – можно ли назвать несознательными? Конечно, поиски себя утомительны. Снова мы придем к необходимости вспомнить о «пуповине», вспомнить, что замкнутая система нежизненна. Личность вне общества деградирует, все так. Но ведь общество прежде всего – это коллектив, группа людей, часто случайных. Если нет жадной привязанности к делу – начинаются дрязги, подсидки, сплетни. В лучшем случае – питие чая до умопомрачения, разжижение мускулов, квелость мозга, как хотите называйте. Не подумайте, что я основываюсь только на опыте работы в школе, но коллектив может быть и чрезмерно навязчивым, и несправедливо жестоким…

Здесь монолог бывшего учителя прервал упредительный звонок, столь досадно звучащий для любого завсегдатая бани. Все трое вскочили – и попариться напоследок. Продолжения разговора не состоялось. Но, как выяснилось, Виктор Громов жил неподалеку. Мы попрощались с Николаем, спешившим в гости к знакомому букинисту, с Анатолием, спешившим «в семью», и вдвоем отправились к Виктору.

… Он благоговейно протер иглу проигрывателя и поставил пластинку «Пинк Флойд».

Виктор Громов, музейный работник:

– Чернов роман пишет. Многоречив, а об этом умолчал. О чем роман? Не знаю… Но тебя интересую я, насколько я понял? Я буду краток, хоть и филолог по образованию: мир кажется мне серым, несовершенным, враждебным, потому стараюсь соприкасаться с ним как можно меньше. Может быть, в этом моя беда. «Загораюсь» только у прилавков с пластинками, но «жучков» всегда сторонюсь. Нет, не из принципа. Страшно ввязываться. Может, этот страшок – самый яркий признак жизни во мне?… Смеюсь…

Да, да, чувствую, немного рисуюсь, ты прав. Постараюсь сосредоточиться. Твой эксперимент должен быть чистым, не так ли?

Я задумался – не такая уж амеба! – куда девалось из нас здоровое тщеславие? Не рассосалось ли еще в нежном возрасте, когда в суши собраний и трепыхании юношеского максимализма жухнут и лысеют «наивно р-распахнутые крылья»?

Мы молоды, но долгие, может быть, главные для нас годы слышали, как стальные голоса таили неуверенность, как биение в грудь отзывалось фальшивыми звуками, а гладкие формулировки скрывали явную ложь. Вот такие, как я, и нырнули в свой собственный сок и в нем варимся. Может, нам не повезло – не вовремя родились? Но нас не переделать, как бы мы сами этого ни хотели. Ребята сегодня вспоминали юность. Наверное, в этом что-то есть. Вспомню и я. Как вступали в комсомол.

Принимали всех, без разбора. Между тем все хорошо знали, что один – хулиган, терроризировавший младших, другой – мелкий воришка, третий – мелкий подхалимчик, которого за это никто не уважал.

Именно равнодушие рождало нечистоплотное руководство, а оно, в свою очередь, своей запрограммированной некомпетентностью множило апатию.

Одни приучались руководить, не считаясь с мнением товарищей, другие – мыслить себя на общественной «обочине». Кто «моральней», по-твоему?… Так-то. Другое дело, что много позже вальяжные позы философствующих диогенов перешли в горестную скрюченность «непонятых гениев». Это я тоже понимаю.

Слишком часто несло формализмом, заданностью от участия, от сострадания, даже помощи. Это прямо заставляло или искать «неформальные» объединения, или уходить «в тину».

Сейчас что-то стронулось, это я способен еще понять. Что-то долгожданное началось – то, о чем шептались, мечтали мы лет десять-пятнадцать назад. Но, видно, переждали. Чувствуем себя не у дел. Стариками отжившими себя чувствуем… Я тут после многолетнего перерыва стал телевизор смотреть. Песни передают, за которыми мы в свое время в леса ездили, ночи не спали, записывая. Но спит душа, ничто в ней не пошевелится. Раз только… когда «Битлз» показали… Перегорели, в общем.

Не знаю, возродимся ли. Так-то…

Шел я от Виктора по ночной Москве, все повидавшей. «Пинк Флойд» еще звучал во мне в унисон с горечью трех монологов. Чувствовал неловкость – как монах-расстрига, подслушавший исповедь. Как бы хотелось, чтобы мои собеседники поскорее нашли себя, были востребованы обществом, подумал я, уверовав, что их цинизм наигран, как и бравада «робинзонством». Но тут же засомневался. А способны ли они отозваться? Не растеряли человеческого и профессионального умения на это? Ведь даже призвание к какому-то делу не должно быть самоцелью. В целеустремленности необходима примесь альтруизма. Только щедрость души породит веру в свои силы. А если нет ее, этой щедрости?

Так отзовутся ли?…

Данный текст является ознакомительным фрагментом.