Линия Хибия (отправление с Нака-Мэгуро) Поезд В711Т
Линия Хибия
(отправление с Нака-Мэгуро)
Поезд В711Т
Задание распылить зарин в поезде линии Хибия, следовавшем с Нака-Мэгуро до Тобу-Добуду-Коэн[59], возложили на команду Тору Тойода и Кацуя Такахаси. Тойода — исполнитель, Такахаси — водитель.
Тойода родился в 1968 году в префектуре Хёго. На момент инцидента ему было двадцать семь лет. Один из примечательных членов секты, суперэлита естественных наук. В Токийском университете специализировался по прикладной физике, добился выдающихся успехов. Затем присоединился к элитной лаборатории, где защитил кандидатскую диссертацию. Следующим этапом была степень доктора, но он внезапно все бросил и ушел из дому.
В секте Тойода принадлежал к Министерству науки и техники и действовал в бригаде химиков.
На скамье подсудимых он сидел в белой рубашке, черном пиджаке, наголо постриженный, с впалыми щеками и напряженным лицом. Будто у студента в сложную зимнюю сессию. Похож на тип беспокойного правдоискателя. Не исключено, что по характеру, если что-то задумал, всего добивается, чего бы оно ни стоило. Если потребуется, способен даже умереть. Таково первое впечатление от взгляда на этого человека. Чем-то он напоминает нож для разделки сырой рыбы. Чувствуется острый ум, который направлен непосредственно лишь на конкретные объекты.
Долго занимался «сёриндзи»[60], благодаря чему прекрасно развиты мышцы спины. Подбородок выпячен, смотрит прямо перед собой, глаза слегка (или же вежливо) прикрыты, будто он размышляет. Сколько бы ни длился суд, он ни разу не изменил позы. И лишь когда происходило нечто важное, тихо открывал глаза, а в остальное время почти не шевелился. Тору Тойода выглядел человеком, прошедшим суровую подготовку. Хотя для него она и в самом деле оказалась суровой.
Сидевшего рядом наивного мальчугана Кэнъити Хиросэ с ним и сравнить было нельзя. О чем думал, что чувствовал Тойода на процессе? Уловить это было практически невозможно. Любые колебания эмоций полностью блокировались силой воли.
18 марта Тойода получил приказ от начальника по Министерству науки и техники осуществить распыление зарина в метро. Глубоко причастный к планам вооружения организации, Тойода уже запятнал себя различными незаконными действиями, но даже он поразился и испугался, узнав о планах руководства секты. Как человек, обладавший точными химическими знаниями, как ответственный за производство в 7-м павильоне секретного зарина, он с легкостью мог представить масштабные трагические последствия выполнения этого проекта. Это попросту массовое поголовное убийство людей. Тем более собственными руками.
В душе Тойоды, разумеется, царил раздор. С позиций здравого смысла, чувств нормального человека, это будет недопустимым зверством. Но пойти вопреки приказу уважаемого им сэнсэя он не мог себе позволить. Он словно сидел в машине, несущейся на огромной скорости под откос. Выпрыгнуть из нее, избежать неминуемой катастрофы у него уже не было ни мужества, ни решимости. Но даже выпрыгни он, деваться было некуда — все мосты сожжены.
Тойоде оставалось лишь — так же, как и Кэнъити Хиросэ, — пуще прежнего верить в «религию истины», подавить ползучие сомнения, убить чувства, закрыть окно воображения и искать теоретическое обоснование поступку. Чем прыгать по своей воле и решению из машины, нести последующую ответственность, куда проще было последовать приказу. Тойода решился: другого не остается. И стоило ему решиться, все пошло как по маслу.
Тойода вышел из конспиративной квартиры на Сибуя в полседьмого утра и поехал на станцию Нака-Мэгуро линии Хибия. Завернул в купленную по ходу газету «Хоти Симбун» два пакета с зарином.
Ему было приказано сесть в поезд, отправляющийся до зоопарка Тобу в 7:59. Номер поезда В711T. Тойода сел в первый вагон и разместился на месте у двери. Поезд, как и во всякое обычное утро, наполнялся спешащими на работу клерками. Вряд ли для пассажиров этого вагона день 20 марта был каким-то особым. Лишь один неприметный день жизни. Тойода поставил сумку под ноги, тихонько вынул завернутые в газету пакеты зарина и опустил их на пол.
Ехал Тойода в том поезде недолго — минуты две. Не успел поезд отойти от начальной станции Нака-Мэгуро и остановиться на следующей, Эбису, как Тойода не колеблясь несколько раз проткнул концом зонтика пакеты, сразу же встал и вышел. Быстрым шагом поднялся по лестнице и сел в машину поджидавшего его Такахаси. Все прошло, как и планировалось, без происшествий. Будто он не зарин распылял, а чертил на белой бумаге по линейке длинную линию. Единственный просчет — это симптомы отравления зарином, которые проявились у водителя Такахаси по дороге на квартиру в Сибуя. Эффект дали зарин на кончике зонта и впитавшийся в одежду Тойоды газ. Но Эбису и Сибуя совсем рядом, поэтому конкретного ущерба не возникло.
Тойода проделал в пакетах дырки очень умело, и 900 мл зарина полностью, без остатка вытекли на пол. В районе Роппонти пассажиры первого вагона почувствовали дискомфорт, а перед станцией Камиятё паника достигла апогея. Люди, отталкивая друг друга, бросились открывать окна, но только это предотвратить беду уже не могло. На платформе Камиятё многим стало плохо, и их отвезли на «скорых» в больницу. Погиб один человек, еще 532 получили травмы разной степени тяжести.
Поезд В711Т, высадив пассажиров первого вагона, продолжал движение до Касумигасэки, где из поезда вышли все остальные, и состав вернулся в депо[61].
Ты что, не увидишь своего первого внука?
Хиросигэ Сутадзаки (58 лет)
Сугадзаки-сан работает исполнительным директором в компании «Здания и менеджмент Мьёдзё», входящей в группу предприятий страховой компании «Мзйдзи». Новое прекрасное здание, в котором расположен офис его фирмы, в основном используется для обучения персонала страховой компании «Мэйдзи».
Старомодный, словно сошел с картины, уроженец Кюсю. По характеру прямолинеен, ненавидит бессмысленность и нечестность. С детства любил подраться, из-за чего пришлось сменить две средние и три старшие школы, что говорит само за себя. Родился в семье производителя саке, но алкоголь почему-то почти не употребляет.
Щуплый, но худощавое тело выглядит крепким. Всегда говорит, будто что-то уточняет. Прекрасная до удивления память. Настолько, что расспрашивавшие его полицейские усомнились: «Странно, что он помнит все так отчетливо и до мельчайших подробностей». Полный хозяин в семье, упрямый отец, последовательно жестко воспитавший трех дочерей, которые с рождения понятия не имеют, как перечить отцу. Редкий случай в наши дни.
Но при этом — не тупоголовый, не «упертый». Смотришь на него и думаешь: все мы не без греха. Сам он говорит: «Пожалуй, раньше я бывал суров, но сейчас несколько смягчился как человек. На работе стараюсь не навязывать свою волю, скорее веду себя как фонарь, оставшийся гореть при свете дня».
После встречи с зарином г-на Сугадзаки доставили в больницу с остановившимся сердцем и легкими. И врачи, и домашние начали готовиться к худшему. Но после трех дней без сознания он чудом выжил. Слушаешь его подробный рассказ и понимаешь, что граница между жизнью и смертью — такая призрачная вещь.
Младшая дочь по дороге на работу случайно села в тот же поезд той же линии Хибия, но, к счастью, в другой вагон, и это ее спасло.
Наш дом расположен по линии Тойоко. Переехали мы в него в 1962 году, там и живем уже больше тридцати лет. Дело в том, что дом построил отец к моей свадьбе. Все девять лет студенчества я обманывал отца, выманивал у него деньги. Тот признавался, что и сам обманывал своего родителя — с этим ничего не поделаешь. И на следующий год после свадьбы мы переехали в этот дом.
Просыпаюсь я в полседьмого. Слегка перекусив, в 7:05 минут выхожу из дома. Поездка по линии Тойоко до Нака-Мэгуро занимает около получаса. Нельзя сказать, что вагоны набиты битком, но сесть почти не удается. Я по характеру нетерпелив, поэтому по пути могу пересесть на экспресс. На платформе линии Хибия пропускаю первый и сажусь в следующий. Нака-Мэгуро — конечная станция, и, подождав следующий поезд, получается занять сидячее место.
Усевшись, я, как правило, читаю книги. После происшествия я перестал это делать, устают глаза… А так — люблю книги по истории. Тогда я читал «Истребитель Ноль». В детстве хотел стать летчиком, и до сих пор питаю интерес к самолетам. Я начал читать еще в поезде линии Тойоко, книга интересная, и я не заметил, как поезд прибыл на Нака-Мэгуро.
По правде говоря, ожидая в трехколонной очереди на платформе Хибия, я стоял шестым по счету. Обычно я встаю третьим, но в тот день зачитался и немного припозднился. Третьим садишься без проблем, шестым — уже проблематично.
Двери открылись, я пошел направо и сел на третье с краю место, но затем туда втиснулась женщина, и я оказался четвертым. Стало тесно. Я подумал немедля достать книгу. Иначе потом придется возиться — окружающие могут истолковать неверно. Я был в весеннем плаще, из кармана вынул начатую книгу. Сосредоточился и продолжил чтение. До конца оставалось страниц десять-двадцать, и я собирался дочитать их до своей станции. Но сосредоточиться я смог лишь спустя две-три минуты. Когда поезд миновал Эбису и подъезжал к Хироо.
Очнувшись в районе Хироо, я заметил сидящего слева человека в кожаной куртке. Я не отрывался от книги, но на Хироо почувствовал сильный запах. Подумал: как воняет кожа. Будто запах дезинфекции, похожий на крезол, или жидкость для снятия лака. Я подумал: какой вонючий малый, — и в упор смотрел ему в лицо. Он ответил мне взглядом: мол, что тебе нужно?
Однако вонь не прекращалась, и я продолжал пристально смотреть ему в лицо. Вдруг понимаю, что он смотрит не на меня, а сквозь меня назад. Я тоже посмотрел в ту сторону и увидел предмет размером с тетрадь. Под ногами второго от меня справа человека, отверстием по направлению движения поезда. Показалось обернутым в полиэтилен, но, по мнению прессы, то была газета. Однако мне она показалась полиэтиленом. И оттуда что-то протекало.
Вот откуда запах, подумал я. Но продолжал как ни в чем не бывало сидеть. К тому времени троих справа от меня уже не было. Я обратил на это внимание между Хироо и Роппонги.
Окружающие, ссылаясь на запах, попросили открыть окно. Окна открыли. Пассажиры даже не переговаривались, они возмущались в один голос. Но я подумал: на улице холодно, разве есть смысл открывать окна из-за такого запаха. Запах-то пустячный. Тем временем радом со мной села старушка. Потом увидела лужу и пересела на другую сторону. При этом она однозначно наступила ногой в зарин.
Как бы то ни было, за мной больше никого не оставалось, все перешли в переднюю часть вагона. Они только повторяли: «Какая вонь, какая вонь». — На все это я обратил внимание, подъезжая к Роппонги. Но к тому времени в голове начало шуметь. Слыша объявление по вагону: следующая станция — Роппонги, — я подумал о собственном малокровии. Сегодня оно, похоже, давало о себе знать. То есть состояние, похожее на малокровие. Немного подташнивает, глаза не видят, липкий пот.
Тогда я даже не догадывался, что состояние напрямую связано с запахом. Не задумываясь, грешил на малокровие. Среди наших родственников немало медработников, поэтому запах алкоголя или крезола я знал хорошо. Вот и подумал, что какой-то медик забыл свой пакет, а его раздавили, и жидкость протекла. Меня возмущало: почему никто не уберет пакет? И в самом деле, мораль нынче ни к черту. Не было бы мне тогда уже нехорошо, глядишь, сам бы подхватил и вынес пакет на платформу.
Пересесть у меня мысли не возникало. К подобному запаху я привычен, неприятным его не считаю. И чего все всполошились? Лучше бы закрыли окно, а то холодно. Кроме того, на меня навалилась какая-то усталость.
Однако поезд миновал Роппонги и резко затормозил. Нет, это никуда не годится. Поезд остановился прямо перед станцией Камиятё. Малокровие — не шутка, я решил выйти на этой станции и немного передохнуть на платформе. Пропущу два-три поезда, ничего страшного. Пытаюсь встать — и не могу. Ноги не держат. Ухватился за поручни и как бы повис. Перехватил другой рукой. Книга упала.
Цепляясь за поручни, я добрался до шеста сбоку от дверей, кое-как добрел до выхода. Выйдя на Камиятё из поезда, я собирался прислониться к стене в конце платформы. Помню, в мыслях крутилось, не дойди я туда, не присядь на корточки, упаду и разобью себе голову. Вскоре правая рука наткнулась на холодный предмет — то была стена. Больше ничего не помню.
Но на самом деле из вагона я не выходил. Ухватившись за шест, я постепенно осел на пол. За стену платформы я принял пол вагона. Вот и почувствовал холод правой рукой. В спортивной газете поместили фотографию, где я лежу на полу. Так я и узнал, как было дело. Держась левой рукой за шест, я так и съехал на пол.
Меня засняли на видео, показывали потом по телевизору. Вглядываясь в кадры, я понял, что до 8:45 как есть лежал на платформе. Минут тридцать пять лежал неподвижно. Этак привольно распластавшись (смеется). Затем работники станции вынесли меня на воздух. На видео видно, как они вдвоем-втроем открутили желтоватое кресло поезда, вынесли его на платформу, усадили меня и понесли.
В себя я пришел в больнице Оомори университета Тохо. Но когда это произошло, не знаю. Где-то к обеду того дня. Мгновенно так пришел в себя, а потом опять забылся.
А окончательно я пришел в сознание 23-го. Врачи сказали: теперь все в порядке, и перевели из реанимации в обычное отделение. Я полагал, что прошло не более одного дня.
Спрашиваю жену, какое сегодня число, а она отвечает: вторая половина дня, 23 марта. Выходит, я пролежал без сознания три дня. Сознание бессвязно. Время без сознания — настоящий рай. Ничего нет. Пустота.
Состояния клинической смерти у меня не было. И лишь доносится ветром откуда-то издалека голос: вау, вау. Например, играют дети в бейсбол и подбадривают друг друга криками «дава-ай». Похоже на их крик. И слышится так тихо-тихо. На мгновенье прервется ветром, и слышится опять… примерно так.
Дело в том, что моя дочь недавно вышла замуж и была беременна, на четвертом месяце. Однако я узнал об этом накануне происшествия. И вот как-то приходит в больницу старшая сестра жены и говорит:
— Ты что, не увидишь своего первого внука?
До того момента кто бы и что бы ни говорил, я никак не реагировал. А, услышав эти слова, подумал: не увидеть нельзя. Эта мысль промелькнула, когда я ненадолго пришел в себя. Я с нетерпением ждал, когда дочери сделают меня дедом. Когда дочь, сидя рядом со мной, причитала: папа, крепись! Не умирай! — ее слова казались лишь отдаленным шумом, каким-то галдежом. И только фраза: «Ты что, не увидишь своего первого внука? » — четко отразилась у меня в памяти. Больше ничего не помню. Внук родился в сентябре. Можно сказать, я выжил благодаря ему.
Вот так спустя три дня вернулось сознание. Но, даже придя в себя, я не мог связать куски памяти. Буквально полчаса назад с кем-то разговаривал, и вот уже совершенно не помню. Похоже, особенность отравления зарином. Несколько раз приходил проведать меня наш директор фирмы, но я ничего этого не помню. Ни как встречался, ни как беседовал.
Некрасиво получается. Всего он побывал у меня около десяти раз, но я ничего не помню.
Память более-менее восстановилась на восьмой день. Примерно в то же время я смог опять есть. Пока лежал в больнице, никаких физических симптомов не возникало. Не болели ни глаза, ни голова. Вообще, ни боли, ни зуда не было. Только что-то странное со зрением. Хотя сам я так не считал.
Может, так говорить неприлично, но все медсестры — красавицы как на подбор. Я и говорю своей жене: вон та, смотри какая красивая. Красавицы обычно холодные, но эта ничего, любезная.
Правда, спустя время я пришел в себя… но до того все в этом мире казалось красивым (смеется).
Хотя по ночам мне становилось страшно. Лежишь на кровати и видишь перед собой край трубы рамы. Прикасаешься к этой трубе, и кажется, что мокрая рука затягивает тебя в темноту. Днем светло, всегда кто-нибудь есть рядом, и такого не происходит. А ночью, когда собираешься спать, касаешься этой трубы, и выдвигается мокрая рука, и втягивает за собой внутрь. И чем отчетливей сознание, чем яснее память — тем сильнее страх. Не обращаю внимание на то, что это — галлюцинация, но вдруг в этой комнате в самом деле есть мертвец, который манит меня за собой? Страшно, а при этом стыдно — никому об этом не расскажешь. Я ведь главный в нашем доме, не могу же я сказать домашним: страшно (смеется).
Поэтому я решил поскорее выйти из этой больницы. Что не мог съесть, жена выбрасывала в полиэтиленовый пакет, чтобы показать, как я выздоравливаю. С помощью таких ухищрений я выписался, против здравого смысла, уже на одиннадцатый день. Хотя должен был там провести как минимум пятнадцать.
Но и дома все осталось по-прежнему. Стоило ступить ногой на татами, прикоснуться к чему-нибудь холодному, как происходило все то же самое. Страх возродился. Он приходил, даже когда я принимал ванну. Я уже не мог находиться в одиночестве, мне было страшно. Страшно, когда все перед сном расходились по своим комнатам. Страшно заходить в ванную — начал специально звать жену потереть спину. Та потрет и собирается уходить, а я ей: не уходи, пока я не выйду первым (смеется).
Так вот, дикий страх от прикосновения к холодным предметам не покидал меня вплоть до конца апреля. В мае он пропал, но возникли проблемы при ходьбе — меня покачивало, — но со временем и это прошло.
Далее: книги и газеты я читать мог, а вот со словарями на долгое время пришлось расстаться. Начинаешь подбирать буквы по алфавиту — и становится тошно. Длилось такое вплоть до недавних пор. В последнее время не пробовал, но, думаю, сейчас все в порядке.
Похоже, среди пострадавших есть такие, кто до сих пор боится ездить в метро. По правде говоря, мне тоже сначала было страшно. В фирме подумали, что со мной так и будет, и предложили доезжать до Токийской станции на «синкансэне». Уже собирались купить проездной, но я отказался. Не хотел, чтобы меня баловали, не хотел бежать от неприятного. На работу вышел с десятого мая. Через неделю решил сесть в тот же поезд линии Хибия, в 7:59. Причем в тот же вагон, на то же место. Проезжая станцию Камиятё, обернулся и подумал: вот здесь. Было не по себе. Но я сдержался, и стало легко на душе. Так улетучился мой страх.
Что касается погибших, думаю, они до последнего не собирались умирать. В считанные минуты потеряли сознание. И времени прощаться перед смертью с детьми и женами у них тоже не было. Кто мог предположить, что все так случится? Может, кто-то выразится лучше меня, но я хочу сказать одно: Зачем нужны были эти жертвы?
Сотворивших это людей нужно подвергнуть лютой каре. Это я могу сказать вместо двух погибших. Я могу это сказать, потому что выжил: ради чего они должны были умирать? «И не для того, и не для сего… я не знаю, делали мои ученики». Такой ответ не годится. Они убили людей как насекомых, ради собственного эгоизма и желания. И нет им прощения. А тем временем я молюсь за упокой жертв.
Как офицер, я кое-что знал о зарине.
Кодзо Исино (39 лет)
Исино-сан, окончив военный институт, поступил на службу в воздушные силы самообороны. Теперь — в звании подполковника, то есть большая шишка.
Хотя изначально он идти в армию не собирался. Обычный парень без царя в голове. Думал закончить что-нибудь неплохое да пристроиться в хорошее место. Когда в тот же институт поступил его старший брат, съездил на экскурсию. Да, институт ему понравился, но даже предположить тогда не мог, что сам туда поступит. Он и экзамены сдавал с настроением лишь попробовать силы.
Однако после экзаменов становиться простым клерком ему не захотелось. Подумал: нет ничего плохого в том, чтобы прожить жизнь не так, как другие, — и, решившись, стал военным. Стремления «защищать страну» у него тоже особо не просыпалось. Как говорит (слегка приглушив голос) сам Исино-сан, среди поступающих в военные институты таких патриотов немного.
Характер покладистый. Не зная, что он военный, ни за что и не подумаешь. Костюм (в котором он ежедневно ходит на работу) сидит хорошо, улыбчивый, убедительный и логичный, больше похож на компетентного молодого технократа. При этом он, если можно так выразиться, работяга, имеет четкий и серьезный взгляд на мир, собственную систему ценностей. В разговоре прям. Да и не в наших интересах, чтобы он уклонялся от беседы.
Очень занят по работе. В условиях хронического недосыпа любезно согласился на интервью, за что мы очень признательны.
С детства я любил самолеты. Но не настолько, чтобы, например, фанатично собирать модели. Просто считал, что человек — создание маленькое, и хотел увидеть нечто большее. Поэтому, решив вступить в силы самообороны, я захотел стать военным летчиком. Старший брат тоже в военной авиации, но это скорее случайность. Я воспитывался в обычной семье, не имеющей никакого отношения к силам самообороны и авиации.
Но в конечном итоге я, к сожалению, пилотом не стал. Есть правило, согласно которому со зрением ниже единицы к полетам не допускают. За четыре года учебы мое зрение постепенно ухудшилось. Нельзя сказать, чтобы я изо всех сил корпел над учебниками… Хотел было обмануть комиссию, но у меня ничего не вышло (смеется). Меня срезали на допуске к полетам. Так путь летчика оказался для меня закрытым. Пришлось служить в наземных службах.
С тех пор моя должность — офицер ПВО. По всей стране в 28 местах оборудованы радары, которые следят за воздушным пространством Японии. Моя работа заключается в следующем. Если к нашей территории приблизится неопознанный самолет, я должен поднять в воздух и вести штурмовики. Отслеживая по радару, вести переговоры с летчиками и давать им указания.
Когда я понял, что не смогу стать пилотом, признаться, в душе что-то дрогнуло. Думал: что же будет дальше? Однако после долгих раздумий понял: пусть пилотом мне стать не судьба, но путь свой я уже выбрал, и нужно по нему идти. Вот с тех пор и иду.
Первое место службы было в местечке Вадзима на полуострове Ното префектуры Исикава. Почти все начинают с этого места. Звание — старший лейтенант, то есть младший офицер. Прослужил я там шесть лет.
В то время продолжалась «холодная война». Место — у самого побережья Японского моря. Чуть ли не каждый день кто-нибудь напрягал обстановку. Разумеется, сразу же поднимали в воздух самолеты. К службе я приступил в 1980 году. Вскоре после того, как Советский Союз ввел свои войска в Афганистан. Царило заметное напряжение.
Не успел я поступить на службу, как произошел инцидент с советским самолетом, вторгшимся в пространство Японии. Я увидел его на экране радара и впервые познал жестокость мирового сообщества. Задумался на личном опыте, что это такое — нарушение суверенитета страны. Приближающимся самолетам делается предупреждение: смените курс, иначе вы вторгнетесь в воздушное пространство страны. Слышит, не слышит, но курс не меняет. Приблизившись еще, самолет пересек границу. В тот момент я был в состоянии невесомости — никому такого не пожелаешь.
Вадзима — захолустье. Летом еще куда ни шло. Приезжают туристы, молодые девушки. Но с наступлением зимы остаются школьники и старики. Тоска невыносимая. Получаешь увольнение — а делать нечего. Внешняя информация поступает, но вокруг того, что хочется, нет. Я холостяк, стресс накапливается. Служить приходится под началом старших по званию, в какой-то степени зависишь от них. И это тоже своего рода стресс. Летом можно понырять с аквалангом, проехаться на машине и тем самым разрядиться, а зимой ничего этого нет. Я родом из Осаки и к суровой зиме не привык. Не сразу освоился в этих условиях. Но все же Вадзима — место прекрасное. Для меня будто вторая родина.
После шестилетней закалки меня внезапно перевели в Токио. Кардинальный поворот, да? (Смеется.) С тех пор я почти без переводов служу в Центральном штабе воздушных сил на Роппонги. За это время окончил курсы высшего командного состава в школе на Итигая (в то время), после чего меня направили в МИД. Проведя некоторое время опять на Роппонги, меня отправили на год и семь месяцев на стажировку во Францию, в Университет обороны.
Выходит, вы — элита?
Нет-нет, просто представился такой случай (смеется). Правда, все занятия велись по-французски. Пришлось попотеть, прежде чем освоил язык. Ладно диалоги, а то заставляли учить все — от европейской экономики до финансовой системы. Затем необходимо писать сочинение.
Женился я десять лет назад, вскоре после перевода в Токио. Товарищи познакомили. Двое детей. Восемь лет мальчику и пять девочке. Сейчас живу в Сайтаме. Шесть лет назад купил дом. На волне «мыльного пузыря», что ли… Просто мне выпал по лотерее выставленный на продажу дом.
По дороге на работу я пересаживаюсь на линию Юракутё. Когда погода хорошая, выхожу на Сакурадамон и иду до Касумигасэки пешком. Потом по линии Хибия до Роппонги. На дорогу в один конец уходит час пятнадцать минут.
У нас, военных, нет такого понятия, как рабочее время. Каждое подразделение служит в круглосуточном режиме. По ночам несется дежурство, чтобы моментально среагировать на происшествие. Однако мое нынешнее подразделение занимается разработкой структур и планов, войск в прямом подчинении у нас нет. Выход на службу по уставу в две смены: в 8:30 и 9:15. Требуется явиться к тому или иному времени. Хотя все приходят между полдевятого и девятью. В девять начинается совещание.
Возвращаюсь домой поздно, бывает к полуночи. Дети, естественно, спят. Работы много. Как повышать нашу обороноспособность, как развивать связи взаимопомощи между США и Японией, какой делать вклад в мероприятия ООН по поддержанию мира? Приходится один за другим доводить до ума как локальные, так и масштабные планы. Пример локального плана — замена устаревшего копировального аппарата, масштабного — выбор штурмовиков следующего поколения. Даже один копировальный аппарат — собственность государства, поэтому покупать нужно с толком. Мы же тратим налоги народа.
20 марта — период окончания финансового года, относительно спокойное время. Работы немного. Многие взяли выходной, так как это был единственный рабочий день посреди вереницы праздников. Я тоже был не против отдохнуть, но все не могут отдыхать одновременно. Поэтому поехал на службу. Показалось, что в поезде свободнее, чем обычно. Помню, ехал сидя до самой станции Сакурадамон. Совещание в тот день не проводили, и можно было ехать не торопясь. На Сакурадамон приехал в 8:20. Оттуда прошел перед Управлением полиции до Касумигасэки и через ближайший выход (А2) спустился к платформе.
Но когда я собирался пройти через турникет, увидел стоящий рядом плакат: «Произошел взрыв, движение остановлено». Я быстро пробежал глазами, но, кажется, там так и было написано. Спустился вниз, смотрю — действительно много народу скопилось. Подумал, что поезд может показаться в любую минуту, встал в очередь и жду. Но поезд и не собирался приезжать. Тогда я решил не ждать и пошел на платформу Тиёда. Там со станции Ногидзака до Министерства обороны рукой подать.
Но линия Тиёда тоже стояла, и вся платформа была полна народу, не протиснешься. На другой платформе стоял пустой поезд с распахнутыми дверьми. Я решил пройти внутри этого поезда линии Хибия, следовавшего с Нака-Мэгуро до Кита-Сэндзю. Прошел я четыре или пять вагонов. В поезде никого. Несколько человек последовало моему примеру. Внутри вагонов ничего подозрительного. На платформе тоже все спокойно. Казалось, поезд просто стоит из-за неисправности электропровода[62].
Линия Тиёда двигалась. С небольшим опозданием в расписании, но двигалась. Стоило лишь немного подождать. Но незадолго до того, как выйти на Ногидзаки, я почувствовал какую-то слабость и вялость. Уже вышел, и тут учащенно забилось сердце. Подниматься по лестнице трудно. Но у меня из-за постоянной работы было хроническое недосыпание, и я плохо ощущал собственное состояние здоровья. Подумал, усталость от недосыпа. Вокруг все темно, несмотря на ясный солнечный день. Тогда я только хмыкнул. Неладное я почувствовал, уже войдя в здание Министерства обороны. Подумал: они что, освещение ремонтируют, что ли?
Тем временем в новостях передали о сумятице на станции Касумигасэки. Поезд остановился, и происходит нечто непонятное. Мой начальник посоветовал позвонить домой, сообщить, что добрался благополучно. Я согласился и набрал домашний номер. Тогда еще о зарине было неизвестно. Думал, простое происшествие. Я сел за стол и начал печатать. Стучу по клавишам словопроцессора, а экран темный, его почти не видно. Спустя время поступило сообщение о зариновой атаке. Зарин. Выходит, я им надышался.
Нет, военные не знают подробностей о зарине. Но во время службы в МИДе я находился в отделе сокращения вооружений. Правда, сам не отвечал ни за что, но участвовал в переговорах по заключению договора о запрещении химического оружия. Поэтому я кое-что знал о зарине. Естественно, знал о применении зарина в Мацумото, но персонального интереса не было. Я не думал, что это зарин, казалось, что это какой-то другой газ. Представить себе не мог, что в Японии изготовляют такое химическое оружие. В конечном итоге, его не так-то и просто сделать.
Раз зарин, должно возникнуть сужение зрачков. Я пошел в туалет и умылся. Посмотрел в зеркало. Зрачки превратились в точки. Когда пришел в медпункт, там уже было несколько человек. Все — жертвы зарина. В Министерстве обороны таких оказалось немало. Может, даже больше, чем где-либо. Время начала работы раньше, чем у остальных, многие пользуются линиями Тиёда и Хибия. Но, насколько мне известно, никто сейчас не страдает от последствий инцидента[63].
Нельзя сказать, что в Европе теракты вещь обыденная, но происходят достаточно часто. Однако в Японии такого до сих пор не было. Проживая во Франции, я остро ощущал, насколько Япония страна безопасная. Причем не только я. Миру в нашей стране завидовали. Но не успел я вернуться, как произошел инцидент. Массовый террор с применением химического оружия — для меня это стало двойным шоком. Ради чего, думал я. Например, организация ЭТА[64]. Способы они тоже не выбирают, но если подумать о преследуемой ими цели, с их же точки зрения, то кое-что можно понять. Однако нынешняя ситуация — сверх всякого понимания. У меня, к счастью, обошлось без осложнений, но что касается лишившихся жизни и страдающих от осложнений — каково им? Куда им девать свою злость? Конечно, мертвым разницы нет, но каким способом умирать — не все равно.
Нынешний инцидент следует внимательно рассмотреть со всех сторон. Лично я прощать этих подонков не собираюсь. Однако Япония — страна закона, поэтому хотелось, чтобы в этом случае полемика ясно очерчивала уровень ответственности. Думаю, нужно очень осторожно продумать, как они искупят свою вину за содеянное, как определить меру искупления. Промывка мозгов — до сих пор беспрецедентный случай. И нужно создать надлежащий прецедент. В дальнейшем на этот случай будут ссылаться в судебной практике. Кроме того, в целях предотвращения подобных событий государство должно провести референдум о мерах контроля, выработать план мероприятий.
Предыдущее поколение создало богатую и мирную страну Японию, мы должны ее защитить и передать нашим потомкам. С позиции пережитого инцидента я глубоко уверен в этом. Нынешней Японии необходимо стремиться к широте души. Если мы будет продолжать стремиться только к вещам, у нас нет будущего.
С этой точки зрения, вы оптимист или пессимист в отношении будущего Японии?
Скорее пессимист.
После инцидента я думаю еще вот что. Мне исполнилось сорок. До сих пор я жил как попало, но в дальнейшем нужно себя контролировать. Глубже задумываться о своей жизни. Подобный страх я ощутил впервые. Всю жизнь занимался военным делом, но настоящий страх, к счастью, видимо, так еще и не испытал.
Я обнял девушку и, спотыкаясь, поспешил к выходу.
Майкл Кеннеди (63 года)
Майкл — известный во всем мире наездник из Ирландии. Он принимал участие во множестве скачек, часто побеждал. Сейчас вышел на пенсию и по приглашению Японской центральной ассоциации скачек на лошадях преподает в расположенной в префектуре Тиба школе скачек молодым наездникам правила профессиональной верховой езды.
Родился в городке Дандлоу в пригороде Дублина. У него там свой дом. Имеет трех сыновей и двух дочерей. Все они состоят в браке и живут в пределах десяти миль от дома отца. Семья у них очень дружная. Сам Майкл считает свой дом неким подобием штаба. Дважды дедушка.
Щупловатый, но здоровый и веселый. Очень любознателен, любит общение и беседы с людьми. Япония ему нравится. Счастливо прожил здесь без каких-либо особых жалоб. Единственное, чего ему не хватает вдали от родины, — это общения. Он живет достаточно далеко от крупных городов, а людей, понимающих по-английски, в округе мало. Скучновато.
Работая над этой книгой, я впервые узнал о существовании подобной школы, и был приятно удивлен ее прекрасным оборудованием. Особенно великолепны скаковые дорожки. Думаю, Майклу очень приятно передавать свой опыт способным молодым наездникам в таком отличном заведении. Полезная практика. Когда он заговаривает о своих учениках, у него на лице непременно сияет улыбка.
Это интервью бралось на английском языке. Затем мы прослушали ленту и обнаружили только одно плохо слышимое место. Майкл рассказывал о происшествии внутри вагона. Все остальные части интервью наговорены чисто и понятно, однако едва речь зашла о самом происшествии, как речь Майкла стала быстрой и трудноразличимой, усилился ирландский акцент. В некоторых местах он как бы проглатывает фразы, не договаривая их до конца. Сколько ни слушай, в нескольких местах разобрать, что он говорит, было невозможно. Чтобы восполнить пробелы, пришлось обратиться за помощью к одному моему знакомому англичанину, воспитанному в Ирландии.
Наверняка этот инцидент оказался для Майкла потрясением, и он до сих пор не отошел полностью — невзирая на то, осознает он это сам или нет, — от психического шока.
Для ущерба от подобного инцидента нет разницы, кто жертва — японец или иностранец. Но нельзя не посочувствовать Майклу, оказавшемуся вовлеченным в такое жестокое событие на чужой и не всегда ему понятной земле. При том, что он не злится, не жалуется вслух.
Спустя несколько недель после этого интервью Майкл завершил работу в школе и вернулся на родину в Ирландию.
В Японии я уже четыре года. Долго, скучаю по семье. Грустно, когда их нет рядом. Но два раза в год я беру отпуск и езжу домой. Жена обязательно раз в год приезжает в Японию. Выходит, у меня трижды в год медовый месяц (смеется). Тоже неплохо.
На родине я тридцать лет был наездником. Первый раз сел на лошадь в четырнадцать. Затем шесть с половиной лет учился. Обычно учеба в этой школе длится пять лет, но наставник сказал мне: у тебя хорошие результаты, ты молодой, перспективный, оставайся еще некоторое время и занимайся всерьез. Вот так я прошел продленный курс обучения. И это лишь пошло мне на пользу. Я получил прекрасную профессиональную подготовку.
В то время таких превосходных школ больше не было нигде. Нас поселили в какой-то конюшне, вначале заставляли выполнять грязную работу, убирать навоз, прибираться в конюшне… делать то, делать сё… не давали нам продыху, пока мы не падали с ног. Но постепенно начали подпускать к лошадям. В нашей конюшне было несколько выдающихся наездников, у которых мы набирались ума-опыта. Денег ученикам никаких не платят. Работаешь за так. Ну и за харчи. Жизнь — тяжелая, денег нет. Лишь выдают самое необходимое для жизни. Рубашек всего две. Сейчас такого нет, но раньше говорили: если хочешь стать наездником, должен начать жизнь с ее самого дна.
Почему вы захотели стать наездником?
Недалеко от нашего дома был ипподром. Мы часто бегали туда играть. Мне понравилось, я влюбился в профессию жокея. В Ирландии скачки очень популярны. Количество ипподромов из расчета на душу населения в стране больше, чем где-либо еще в мире. Ирландия — страна маленькая, но ипподромов в ней очень много.
Еще учеником я выиграл несколько важных скачек, а когда исполнилось двадцать, стал профессиональным жокеем. Хорошо помню свою первую победу. В 1949 году мне было семнадцать. То были скачки лошадей-трехлеток по средам. Вообще-то смешная история.
Среди четырех учеников нашей конюшни я был самым младшим и самым мелким по ранжиру. Меня ни во что не ставили и относились ко мне с пренебрежением. Поэтому даже представить себе не мог, что меня выставят на ту скачку. Состязания были важные. Но в тот день, в среду, с утра я, как всегда, убирал навоз. Вдруг ко мне подходит тренер и, не дав мне слова сказать, говорит: эй, сегодня будешь участвовать в скачках, так что готовься. Меня словно окатили ушатом холодной воды. Я ошалело открыл рот. Слов нет. «По… почему я?» — спрашиваю наконец. — «Потому что — делай, что говорят», — прикрикнул он. Они же ничего не объясняют. Только приказывают. У меня поджилки затряслись. Другие ученики поблизости обалдели. Сбились в угол и давай судачить: почему именно этот шкет?
Но я в той скачке победил. Этот шкет взял и оставил всех с носом. Хоп! Как в сказке. Я этого не забуду до самой смерти. Давно это было, но я отчетливо помню, будто случилось вчера. Прямо чудо какое-то!
Слушая ваш рассказ, начинаешь понимать, что вы обладали талантом. Что самое важное в этом деле?
Способность поддерживать контакт с лошадью. Это самый главный талант любого наездника. В большинстве случаев — талант прирожденный. Объяснить на словах, что нужно делать, очень трудно.
Я не устаю повторять молодым японским жокеям: как можно чаще обращайтесь к лошади. Хотя на самом деле таких людей немного. Особенно в японских наездниках видна тенденция агрессии к животному. Как правило, они стараются подействовать на лошадь силой. Мне нравятся ученики местной школы, они прекрасные ученики. Но нельзя отрицать все равно — такая тенденция есть.
Конечно, лошадь можно заставить скакать силой. Чтобы избежать жестокого обращения, животное может выложиться полностью. Например, когда спасается от огня, спасается изо всех сил от чего-нибудь негативного.
Но я считаю, что, наоборот, — от лошади больше толку, если ее уговаривать, брать справедливостью. Стать приятелем лошади, ее другом, объединять силы для общего дела. Слиться с ней в единую команду. Думаю, это самое главное.
Конечно, среди лошадей попадаются вредные и строптивые, с испорченным характером. Но в большинстве случаев они становятся такими после зверского обращения, издевательств ездоков. Изначально лошадей со скверным характером практически не бывает. Поэтому, если потратить на лошадь достаточно времени, она станет другом.
Я вот что скажу: в любой скачке, у любой лошади есть «точка надлома». В этой точке лошадь понимает, что больше не может. Нечто вроде ментального кризиса. И жокей это понимает. В такие минуты лошадь ржет (Майкл воспроизводит лошадиный язык, и звучит это примерно так: «вагаф! » Или «а-а-ауф! »).
В скачке мы можем отчетливо различить этот голос лошади на фоне крика зрителей. В такие минуты лошадь нужно поддержать. Я разговариваю. Да, на ходу, на финишной прямой я громко и от всего сердца обращаюсь к лошади. И мой голос ей непременно слышен. Однозначно слышен.
Это средство лучше плети. Ударишь плетью — она будет автоматически инстинктивно скакать до финиша. Но я обращаюсь к лошади: ну, давай, скачи! Хорошо! Давай, давай вместе, а? Такая поддержка для лошади очень важна. Во время скачки такой момент хоть раз, но происходит. Важно его ухватить. У меня получается.
У меня это получалось с молодости. Даже не так — я был молод, и это вышло само собой. У молодых есть некая сила. Говоришь что-нибудь лошади, и она тебе отвечает. Я чувствую эту силу. Она называется «приводной силой».
Я стал профессиональным наездником. Жизнь профессионала — сплошное путешествие. Постоянно на колесах. Таким был мой стиль жизни. В самые напряженные годы приходилось выдерживать по 250 скачек в год. Вечно напряженная и в каком-то смысле — полная стрессов жизнь. Человеку трудно все время оставаться на плаву. Случаются победы, нередки и поражения. Преследуют опасности.
Тяжелых травм у меня не было. Мне повезло, но шрамами я покрыт с головы до ног. Почти все кости переломаны. Плечи, поясница, ребра… Но, к счастью, тяжелых травм не было.
Из всех гонок ярче всего воспоминания от одной — в столице США Вашингтоне. Я тогда ездил на очень сильной лошади. Тогдашний президент Америки — тоже ирландец, мой однофамилец. У меня был шанс встретиться с ним, но я из скромности отказался. В Белый дом пригласили двести наездников, и только я один остался в гостинице. А осенью того года его убили. Очень жаль.
Закончил я выступать в 1979 году. Стал менеджером тренировочного центра в графстве Килдэр. Тренировал около полутора тысяч лошадей. Помимо того, дважды в неделю частным образом преподавал в школе верховой езды «RACE»[65], объяснял молодым наездникам правила нашего дела. Передавал им жокейский опыт. Там я встретился с несколькими представителями Японской центральной ассоциации верховой езды. Они искали иностранного наставника и обратились ко мне с предложением приехать в Японию.
Я был занят работой, в Ирландии жила моя семья, поэтому я как-то отшутился. Но они не унимались, говорили: тогда приезжайте хотя бы посмотреть. Так я поехал в Японию. Провезли меня по историческим местам, свозили в Киото, побывали мы на ипподроме. Меня все это сильно заинтересовало. Красивая страна, приветливые люди. Спустя две недели я вернулся в Ирландию, но уже тогда по уши влюбился в Японию. Люблю и сейчас. По уши.
Вернувшись в Ирландию, я заявил, что решил ехать в Японию. Все так и попадали (смеется).
За последние четыре года уровень японских наездников заметно повысился. Когда я только приехал, их манера езды, признаться, была очень старомодной. Однако в последнее время молодые наездники стали ездить с фантазией. Это прекрасно! И техника тоже выросла. Но я тут ни при чем. Хвастаться здесь нечем. Конечно, кое-чему я их научил, но в целом заслуга — в их персональном таланте. Несколько моих выпускников тоже можно назвать прекрасными мастерами.
Но даже при этом им есть над чем работать. Как я уже говорил, быть коммуникативнее. Жить душа в душу с лошадью. Это не техника. Никакая не техника. Но это — самое прекрасное в отношениях с животным.
Теперь об инциденте. Я как раз был в Токио. В конце той недели был День святого Патрика. Вы знаете о Дне святого Патрика? Это один из самых важных религиозных праздников ирландцев. Живущие в Токио ирландцы собирались 17-го в пятницу в Торговом представительстве Ирландии на Омотэ-Сандо, танцевали и веселились. В ту ночь я остановился в представительстве. Я поступал так каждый год: ехал в Токио, принимал участие в вечеринке и ночевал в представительстве.
На следующий день в субботу я поехал к знакомому по фамилии Ягути. У него дом в Сэтагая, там я остановился на следующую ночь. В воскресенье на Омотэ-Сандо проводился парад. Я с утра уехал от Ягути и вернулся в центр Токио. Разумеется, перед этим нужно было зайти в церковь. В Сэтагая есть церковь святого Франциска, вот туда и пошел.
На параде мы встретились с послом Ирландии Джеймсом Шарки. Он пригласил меня на прием, пообещав, что придут все. Прием проводился в «Хард-Рок Кафе» на Роппонги. Знатная выдалась вечеринка. Когда она окончилась, возвращаться в Тибу уже было поздно. Посол предложил мне остаться у него. Ничего страшного, если я вернусь в школу утром. Его резиденция тоже на Роппонги. Я воспользовался столь любезным предложением и остался у него. Я почти не пью. От силы стакана два пива.
Утром проснулся в полседьмого, поблагодарил за гостеприимство и собирался уже откланяться. Посол предложил не торопиться и вместе позавтракать. Я согласился. То есть немного расслабился. Поблагодарил еще раз, вышел из резиденции и направился к станции метро Роппонги. Собирался проехать на линии Хибия до Каяба, а там пересесть на линию Тодзай до Западного Фунабаси.
Первый подъехавший поезд был переполнен. Время точно не помню, но где-то полвосьмого или чуть позже. Сесть в первый поезд я не смог. Пропустив первый, стал ждать следующий. Смотрю — а у подошедшего поезда первые несколько вагонов пустые. Даже глазам своим не поверил. Интересно, почему? Но раз пустой, значит, мне повезло. И я вошел в первый вагон через заднюю дверь. Гляжу: на полу — лужи какой-то жидкости и рядом валяется газета. Похоже, что газетой вытирали жидкость. Что это такое? Люди, сторонясь луж, скопились в голове вагона. Странно, подумал я, но и только, а понять ничего не мог. Обогнув лужу, я уселся на сиденье. Кто-то открыл окна. В нос ударил какой-то запах. Не то чтобы сильный, но у меня нюх очень острый.
Это был противный запах. Точнее, хорошим его назвать было нельзя. Первым делом у меня защипало в глазах. Но в тот момент двери уже закрылись, и поезд тронулся.
Тем временем сидевшая рядом женщина начала съезжать на пол. На вид ей было года 21-22. Я не знаю, спаслась она потом или нет. Когда поезд прибыл на Камиятё, мы вышли из вагона — словно выпали. Там находилось очень много пассажиров, будто спасавшихся от наводнения. Царила паника. Самая что ни на есть паника. Но при этом все помогали друг другу. Мы присели на корточки. Мне казалось, что если присесть пониже, все будет хорошо. Но ничего хорошего в этом не было. К тому времени станция Камиятё была заражена газом.
Когда поезд остановился на Камиятё, несколько человек побежали в начало поезда к машинисту — объяснить, что случилось. Тот увидел, что творится в передних вагонах, и сразу же связался по рации с диспетчерской.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.