Первые три минуты

Первые три минуты

На строгий режим осужденный Ю. попал за двойное убийство.

– Одного я убил сразу на месте, а второй был свидетелем – его я тоже убил.

И немного поразмыслив, Ю. подытоживает:

– Не хватало мне адреналина, наверное. Хотел чего-то экстремального. У меня вообще была бурная жизнь. Сначала я был наемником в иностранном батальоне…

Осужденный Ю.:

– Я жил и работал в городе Стрежевом Томской области. Это базовый город нефтяников, на границе с Тюменской областью. Шестьдесят тысяч человек населения, глухая провинция, в тысяче километров от областного центра. Сначала я работал в службе безопасности частного предприятия – объединения «Томскнефть», потом ушел в отдел внутренних дел, стал милиционером группы немедленного реагирования. В этой должности я проработал полтора года… Осудили меня за ряд разбойных нападений и двойное убийство. Подельник был, он старше меня, достаточно взрослый мужчина. Сейчас сидит где-то там у нас, в местной зоне.

– Как вы осуществляли свой разбой?

– Нападали на магазины.

– И убивали?

– Нет. Убийство произошло во время второго разбойного нападения. Я могу вам рассказать свою версию всего этого… как я попал сюда. Я работал в милиции, нам платили зарплату, такую низкую, что… Но даже не это повлияло на мои действия, не столько материальный фактор толкнул меня на все это… Ну, каждый человек пытается найти оправдание тем или иным своим действиям. И я тоже пытался как-то себя оправдать. Почему я совершил преступления? Что толкало меня, что двигало, чем я руководствовался? Я долго думал над этим, и… начать, наверное, нужно со срочной службы. У меня, скажем так, бурная была деятельность во время службы. Сначала я попал на грузино-абхазский конфликт. Потом завербовался в батальон ООН в Югославии…

– То есть по контракту?

– Да. Прошел переподготовку и поехал… За свою миротворческую деятельность получил медаль «За службу миру». Потом была замена миротворческого состава ООН, нужно было уезжать в Россию, но я не поехал, а ушел в добровольческий российский отряд.

– Тоже по контракту?

– Нет.

– Что это был за отряд? Кто там служил?

– Просто русские, добровольцы. База у нас была в Сараево. Мы воевали на стороне сербов. Разумеется, это было незаконное участие в вооруженном конфликте, в качестве наемников. Хотя у меня остался загранпаспорт, который был выдан, когда я служил в составе войск ООН, этот паспорт был действителен в течение пяти лет. А получилось все как? Просто командир добровольческого отряда оказался моим знакомым, я знал его еще по грузино-абхазскому конфликту, и он предложил мне пойти к нему в отряд. Я согласился.

– Кем вы там были?

– Бойцом.

– Чем отряд занимался?

– Наш отряд был отдельной мобильной ротой в составе сербского батальона. Мы осуществляли такие точечные вылазки…

– В России вас кто-нибудь ждал?

– Ну… ждала мама. А мне нужно было самореализоваться, что ли. И потом, это же все затягивает, вместе с этими людьми многое проходишь.

– Сколько вам лет сейчас?

– Двадцать девять.

– Ну хорошо. Что было дальше?

– Командира убили, поставили другого. Мне дали отпуск. Поехал я домой. И то ли контраст с мирной жизнью меня поразил, то ли просто духу не хватило поехать обратно, вернуться, но я остался дома. У меня были знакомые, как сейчас говорят, из бандитского круга. Приблизили к себе эти знакомые, поддерживали отношения постоянно. Но я хотел работать и чтобы работа была связана обязательно с повышенным риском. Не хватало мне адреналина, наверное. Хотел чего-то экстремального. Устроился сначала в службу безопасности при объединении «Томскнефть», занимался инкассацией денег, сопровождением, охраной банкетов вот этих всяких… Не было риска! Разочаровался. И вот узнаю, что при нашем ОВД создают группу немедленного реагирования. Я пошел туда работать, но тоже вскоре разочаровался. От командования многое зависит… У нас город маленький, отряд ОМОНа как таковой не нужен. А наша группа была двенадцать человек, и мы выполняли функции ОМОНа. Что мне не понравилось. Субординация и все такое… мышиная возня между сотрудниками. Грубо говоря, стукачество… Да много еще чего я не принимал по работе. Если мы, допустим, напрягаем кого-то, знаем, что он виноват, а наш начальник подходит к нам и говорит: «Ребята, этого не трогайте». Спрашивается: для кого работаем? И для чего? Меня такие моменты в работе не устраивали. Ну… коррумпированные органы у нас. Это же все знают.

– И вы знали, когда шли работать в милицию?

– Не знал. Но меня предупреждали. А когда увидел воочию… Почему вот начальнику моему можно, а мне – нельзя, с меня спрашивают. Хотя не столько это закусило, думаю, причина была в другом: я не смог и здесь самореализоваться.

– А чего вам нужно-то было?

– Боевых действий, грубо говоря.

– Зачем?

– Привычка, наверное. Там все было проще, в Югославии, все было ясно. Я стрелял из снайперской винтовки. Убивал.

– За это платили?

– Ну… не так много.

– На что тратил деньги?

– Большую часть денег потратил, когда ехал домой. Как в мирную зону въехали, так сразу и потратил.

– А проще в чем там было? Поехал, убил, вернулся?

– На войне было ясно: здесь друг, там враг. А тут и среди друзей оказываются враги… Просто под маской все скрываются. Это сейчас я воспринимаю такое положение вещей как норму. А тогда я не мог понять, почему люди лживы, лицемерны, почему ходят под маской… Понимаете, я приехал с войны, где такая маска практически не нужна. Вот свой, а вот он – враг, чужой. Черное и белое. И незачем лицемерить, вернее, не перед кем… А здесь другой мир, другие законы. Человек человеку волк, здесь все враги… как в зоне. Я в зоне пытаюсь сохранить в себе хоть какую-то порядочность, грубо говоря, не оскотиниться. Я один здесь…

– В каком смысле один?

– Во всех смыслах я один. Даже если кто-то рядом, если мы выполняем какие-то совместные функции по работе, так вот он сможет в любой момент меня предать.

– В колонии полторы тысячи человек. И каждый сможет предать?

– Да.

– Зачем?

– Ну… он будет лучше питаться, в лучших условиях жить, курить хорошие сигареты. Основное в зоне – это выживание, это на грани разумного эгоизма. А я вот не хочу, когда освобожусь отсюда, выйти таким вот… Я хочу выйти нормальным человеком, потому что у меня скоро будет семья. Я собираюсь расписаться с девушкой, с которой переписываюсь, она приезжала ко мне. Может быть, у меня будет ребенок. И я не хочу со своей женой жить так, как живу сейчас в зоне. Я на самом деле этого не хочу… А на преступление толкнула жажда приключений. Это адреналиновая зависимость, наверное. Мне предложили вариант разбойного нападения, я согласился. Один раз сделали. Срослось! Свою порцию адреналина я получил.

– И в это же время вы продолжали работать в милиции? Вечером – на разбой, а утром – на службу?

– Но я видел, как поступали мои начальники.

– И этим вы себя оправдывали?

– Да, оправдывал.

– Но они, наверное, не разбоем занимались?

– Да, не разбоем… воровали вагонами. Один эпизод меня очень сильно задел. Мы взяли подпольный спиртзавод, всех их приволокли в отдел, а через три часа их отпустили. И они ходили – лица кавказской национальности – и смеялись мне в лицо. И потом начальник еще мне сказал: «Вы их больше не трогайте».

– Он объяснил, почему нельзя трогать?

– Да это все было понятно. Почему? Потому что его купили. У нас город маленький, там все предельно сжато и все видно, кто, с кем и когда. Там впору у нас сейчас снимать вывеску «Стрежевой» и вешать новую: «Гудермес».

– Понятно, вас задело. А других?

– Ну, другие…

– Все пошли на большую дорогу?

– Нет, люди разные. Кто-то предпочитал из последних сил тянуть семью на эти копейки. А я уже почувствовал вкус больших денег…

– Но ведь кто тянет эту копейку, он там и остался, на воле. Он может в отпуск пойти, он свободный человек! Вы не захотели тянуть копейку и оказались в колонии.

– Дураком был, совсем не ту позицию жизненную выбрал. Очень много раз пожалел об этом.

– На что вы потратили деньги, добытые преступным путем? Ваш материальный уровень сразу возрос?

– Ну не возрос, а скажем так, подстраивался мой материальный уровень под… В общем, я жил с женщиной, которая была из богатой семьи, и я хотел дать этой женщине то, к чему она привыкла. У нее папа большим начальником был… Я вот под это подстраивался. А преступления совершал по глупости. Я был наивной торпедой, так можно сказать. У меня был знакомый, взрослый человек, коммерсант, он как-то подошел ко мне и сказал: «Вот, Алексей, так и так, звери у нас в городе – кавказцы, они совсем оборзели. Смотри, мол, что в городе творится. Надо, наверное, их наказать». И я рот открыл, уши развесил. Конечно, дайте мне дубину. И полетело… Заскочили в палатку, где торговали кавказцы, там деньги на столе были разложены. Один из кавказцев попытался оказать сопротивление, хотел выхватить у меня пистолет из руки…

– Пистолет служебный?

– Нет. Служебных пистолетов у нас на постоянном ношении не было… У меня инстинкт сработал: раз он попытался завладеть оружием, я его тут же на месте убил. А второй, как получалось, был свидетелем. Его я тоже убил.

– А ваш напарник как вел себя? Или ему было все равно?

– Я бы так не сказал. Потому что когда мы обратно в машине ехали, у него руки тряслись, он светофоры не замечал. То есть он, наверное, представлял себе все это несколько по-другому…

– А тут подельник взял да убил?

– Это называется эксцесс исполнителя.

– Как вас нашли, арестовали?

– Подельник разболтал, поделился кое с кем… просто оперативная информация дошла, приехали домой и взяли.

– В самом начале нашего разговора вы сказали: «Я расскажу вам все, как было, с моей точки зрения». А есть другая версия происшедшего?

– Понимаете, я ведь оправдываю себя… хотел оправдать! Вот этой адреналиновой зависимостью. Не хочу оправдывать своей тупостью, а какое-то более-менее цивилизованное объяснение нашел…

– Все-таки интересно, на что же были потрачены деньги, взятые из ларька?

– Купил музыкальный центр, золото…

– Жена не удивилась, откуда такие деньги?

– Не жена, а подруга…

– Она спрашивала?

– Спрашивала.

– Что отвечал ей?

– В духе времени отвечал. У нас шла активная приватизация нефтяной отрасли. Нефтеоборудование перепродавалось. Кто-то где-то купил по дешевке, потом перепродал подороже. Вот так я объяснил своей подруге, что я занимаюсь перепродажей нефтяного оборудования. Ну а преступление… ну что преступление? Грубо говоря, я оказался торпедой у более взрослого, более продуманного человека. Когда его арестовали, он все отрицал, вообще какую-либо причастность. А я сразу был в сознанке, надеялся, хоть что-то выиграю от этого. А потом, когда мне дали восемнадцать с половиной лет… Значит, решили, чтобы я уже никогда отсюда не вышел. Ни-ког-да! Своей подруге я сразу сказал, чтобы меня забыла. Она пыталась писать мне письма, но я не отвечал на них. Сохранил отношения только с родителями, там все нормально… Ну то есть как нормально? Отношения нормальные. Мама никогда свое чадо не бросит, какое бы оно ни было. Ну вот, полгода меня держали в ИВС, в нашем городе, а затем повезли в область, в Томск. Месяцев семь я сидел один в камере, а потом меня подняли в красную хату. То есть не к бывшим сотрудникам, а к уголовникам, которые ранее в лагерях работали на администрацию. Меня сюда поднимали на разработку, хотя что меня было разрабатывать, если я во всем сознался. Они, наверное, думали, что, может, еще до чего-то докопаются. Ничего… А я потом как-то присиделся там, понял, что сидеть всю жизнь и что надо познавать быт лагерей. В зоне главное отличие от свободы – своеобразные межличностные отношения. Здесь каждый преследует только свои меркантильные цели. Повторяю, каждый! И я в том числе. Мне тоже хочется и вкусно есть, и курить хорошие сигареты…

– В зоне реально выбиться из общей массы?

– Нет, из общей массы мы никогда не выберемся. Все одинаковые, но… я ведь могу сесть с человеком, поговорить, он мне даст свои сигареты, а кто-то и не даст. Кому-то посетую на бедность свою, и это примут за чистую монету. Хотя, правда, те, кто отсидел много лет, уже ни на какие байки не клюют.

– Вы говорите: «своеобразные межличностные отношения». Но ведь в зону все пришли с воли. Выходит, уже на воле они были такими?

– Здесь нацепили маску, которую периодически меняют в зависимости от обстоятельств. В общении с вами он будет одним, со мной – другим… И на воле, по большому счету, все в масках. Все играют в эти игры. Только на воле эти игры более нравственные, что ли, когда играют в семью, играют в работу. У каждого своя роль: на работе он может быть исполнительным сотрудником, а в семье – эгоистом. Так же и в зоне: в общении с зэком он один, с работником администрации – другой.

– Попробуйте дать характеристику среднему типу осужденного. Что это за человек?

– Ну… если он будет общаться с администрацией и поймет, что это ему выгодно, он будет делать вид, что они идут к общей цели. Да вроде как по одной дороге. Но у сотрудника администрации своя цель, а у зэка – другая. Хотя дорога – общая. На тех же принципах зэки общаются и между собой. Вроде одна масса людей, все одинаковые, в одних условиях живут, но у каждого свои интересы. Знаете, еще старый, со времен царя Гороха, воровской прием: «Здравствуй, братик!» И лезет обниматься, а сам ножом в спину. То же самое происходит и сегодня. Конечно, не нож в спину, а какую-нибудь «козу» все равно нужно сделать. Некоторые из-за какой-то зависти это делают. Ага, вот он живет лучше меня, значит, надо ему отомстить. Например, не дал я ему сегодня заварку для чая. Он воспринял это по-своему: что я к нему плохо отношусь. Но если я к нему плохо отношусь, то он ко мне и гораздо хуже будет относиться. Я вам приведу такой пример. Меня привезли этапом в колонию, определили в режимный отряд, где все осужденные – такие же большесрочники. Никуда сам не лезу и хочу, чтобы меня тоже не трогали. Но у меня вышел конфликт с теми же зэками только потому, что я получил посылку, перепрыгнув через их голову. А как было дело? Подхожу к бригадиру, говорю: «Отведи меня получить посылку». По зоне нельзя передвигаться самостоятельно. Должен кто-то сопровождать. Тем более бригадир, он почти что на госслужбе находится – в отряде он старший зэк, следит за общим порядком. И вот он мне отвечает, дескать, некогда меня вести, мол, туда-сюда… Ну ладно, вопросов нет. Подхожу к начальнику отряда, обращаюсь к нему с той же просьбой – отвести меня, и он отводит. Я получил посылку, вернулся в отряд. Подходит бригадир, говорит: «Че, самый умный, да? Через нашу голову получил посылку, да?» И с этого все началось. Оказывается, им не понравилось, что я свои проблемы решаю помимо их. Они же вроде как актив отряда, они должны быть в курсе всего. И должны вроде бы все регулировать, прежде всего, в свою пользу. А я вдруг выпал из этого процесса и сам решил свои вопросы. Кому это понравится? Не понравилось! И началось… Полетели «ракеты». Вплоть до того, что мне в тумбочку чужой кипятильник подкинули. Чтобы объявить меня «крысой»: якобы я украл этот кипятильник. Но они недоработали… подошли к тумбочке, просто кинули, захлопнули и убежали. Пока мы на ужине были. Вот если бы куда-нибудь дальше спрятали в тумбочку этот кипятильник, я бы, может, не обнаружил его. А вечером они пришли бы и сказали: «Так, братцы, вот у нас нездоровая тенденция появилась – пропадают вещи. Давайте-ка посмотрим, у кого что в тумбочках». И нашли бы у меня. А так я зашел, тумбочку открыл, увидел – вот он, лежит. Вещь не моя. Сразу говорю всем, кто вокруг меня был: «Братцы, вот у меня почему-то чужая вещь оказалась. Может, кто-то запарился и положил неправильно?» А потом я просто подошел к бригадиру и сказал, что не надо этих «ракет» запускать, потому что я тоже умею. Тоже сижу немало и знаю, как это все делать. Поэтому, говорю, угомонитесь. Да, меня многое не устраивает в зоне. Меня коробят такие порядки. Я еще не оскотинился до такой степени. Я пытаюсь строить нормальные человеческие отношения с кем-то… Но, опять же, это все будет временно. Потому что в зоне стабильных человеческих отношений быть не может. Каждый хочет выбиться из общей массы, чтобы его заметила администрация. Руководитель СДП [5] – это уже начальник. А он такой же осужденный, как остальные. И все его привилегии сводятся к одному: лучшему месту в спальном ряду.

– С какого года вы отбываете наказание?

– С февраля 1998-го.

– Сколько остается до окончания срока?

– До льгот, позволяющих условно-досрочно освободиться, еще четыре года нужно отбыть. Как участник боевых действий, я попал в 2000 году под амнистию, по которой мне сократили срок.

– В колонии есть еще участники боевых действий?

– Да это семьдесят процентов всех осужденных. У многих есть госнаграды. Кто-то по срочной службе прошел войну, кто-то ездил в горячие точки от своих отделов, в командировки, работая в силовых структурах.

– Вы рассказываете страшные вещи: в колонии каждый сам за себя и главная цель – не оскотиниться… В то же время среди осужденных много участников боевых действий. А ведь на войну едут не худшие. И многие едут добровольно, если он срочную службу там не проходил. И награды получают. Выходит, там он был героем, а попал в зону – и все мерзкое из человека выходит?

– Не то что мерзкое… Можно стараться от этого держаться подальше. Но у многих, очень многих, вырабатывается такой стереотип: дескать, со мной по-хорошему поступают, и я – по-хорошему, а если со мной плохо поступят, то я с ними гораздо хуже поступлю. Их же методами – плохими методами – поступит с ними. Сделал первый раз – ух, нормально! Вроде никаких угрызений совести. И главное, если окружение, то есть другие осужденные поняли тебя правильно. Мы же как-никак общаемся. И вот как происходит обычно. Тебе сделают гадость, и ты думаешь: простить его – закрыть на это глаза или сделать так же? Один советует: «Да ладно, черт с ним, забудь». А другой скажет: «Тебя что, перекосит, если ты с ним так же поступишь?» Словом, плюрализм мнений! Выбирай то, что ближе тебе. И вот, я говорю, что стоит раз попробовать – ага, получилось, значит, можно и в следующий раз то же самое сделать. Никакой такой червяк вроде не грызет тебя, душу не точит.

– Но так можно вообще дойти до крайностей: убедить себя в том, что все можешь делать, и сам тоже станешь предавать и продавать. Как в поговорке: за что боролся – на то и напоролся.

– Это уже от человека зависит.

– Можно сказать, что зона – это место, где человек раскрывается?

– Нет, не раскрывается.

– На свободе вы думали, что когда-нибудь окажетесь в зоне?

– Думал. Как раз когда я связался с подельником, я уже знал: да, я сяду.

– Зачем вам это надо было? Червь-то сомнения что подсказывал?

– Да жил одним днем просто-напросто.

– После убийства вы еще работали в правоохранительной системе?

– Какое-то время работал, а потом уволился. Сел-то я уже не из-под погон.

– А почему уволился?

– За драку уволили. Меня задержали после драки в ресторане и предложили написать рапорт о переводе на должность дежурного в ИВС. Я говорю, что нет, лучше я по собственному желанию уволюсь. А мне отвечают: «По собственному желанию мы тебя не уволим. Уволим за прогул».

– Прогул действительно был?

– Не было никакого прогула.

– Драка произошла в нерабочее время?

– Да… Просто на следующий день меня вызывают на ковер. Естественно, «на ковер» я прихожу, но в смену я не выхожу. Перед этим я сказал командиру, что меня вызывают, он ответил: «Раз вызывают, иди». И все, я пошел. А потом замначальника отдела так и сказал мне: «Пиши рапорт о переводе», на что я ответил, мол, напишу лучше рапорт об увольнении по собственному желанию. Но меня уволили без моего рапорта. За прогул.

– Если все было так, как вы рассказываете, то у вас в отделе была явно ненормальная обстановка.

– А где сейчас нормальная обстановка, скажите мне. Нет, я не спорю, может быть, где-то существуют коллективы, в которых нормальные отношения. Но я – лично я – таких не встречал.

– И все-таки, вы, сотрудник милиции, и вдруг – с пистолетом грабить ларек. Ведь по службе наверняка приходилось выезжать против таких же налетчиков?

– Да, бывали такие случаи. В составе группы немедленного реагирования выезжал, задерживал.

– Представим ситуацию: те двое кавказцев, которых вы грабили, успели бы нажать кнопку тревожной сигнализации в киоске (если бы кнопка была). И к месту вызова приехали бы ваши коллеги-милиционеры, они бы вас задерживали…

– Если бы даже приехали мои парни, с кем я работал, и встал бы вопрос, стрелять в них или не стрелять, я бы стрелял.

– Зачем?

– Чтобы самому спастись.

– Значит, у вас такие отношения были на службе?

– Отношений никаких не было на службе. Отработали смену – и разбежались, каждый по своим углам.

– Жуткие вещи говорите: на воле, как в зоне. Если в зоне – в спину нож, то на воле в лицо бы стреляли. Своим же коллегам.

– Это коллега – он не близкий человек. А в зоне даже близкий, с кем ты долгое время, допустим, вместе ешь, кусок хлеба ломаешь, он в любой момент может тебя предать. На свободе плохо, в зоне еще хуже. В этом вся разница. На свободе, да, плохо, но там еще остается что-то святое: родители, жена, дети. Ну если бы меня приехал брать, допустим, отец, да разве бы я стрелял в него? Никогда! Или в отца моей жены? Тоже нет.

– На свободе, как я понял из рассказа, вы не бедствовали.

– Ну как не бедствовал?

– Не бомжевали.

– Нет, конечно.

– На преступление-то все-таки что толкнуло? В самом деле, хотели дотянуться до жены? Она пилила вас? Иди работай, больше зарабатывай.

– Да не пилила она. Я сам себя пилил! Она была из обеспеченной семьи, я жил в ее квартире. Какой-то дискомфорт чувствовал. Ну и плюс ко всему нехватка адреналина, я уже об этом говорил.

– Так надо было искать какую-нибудь экстремальную профессию. Пойти в каскадеры, что ли.

– Перспектив нет в провинции.

– А сейчас у вас какая перспектива? Давайте проведем параллель: те, кто терпел, как вы говорили, те, кого все устраивало, они на свободе, а вы – в колонии. О чем-нибудь жалеете?

– Отец в свое время мне предлагал – а я еще в милиции работал – он мне предлагал пойти напарником к нему на машину. Он работает на промысле: у него специализированная машина – выездная буровая установка. Там и зарплата хорошая, семью тянет. Что надо еще? Нормальная мужская работа… И я уже сто раз пожалел, что не пошел к отцу напарником. И семью бы тянул. А для адреналина можно и на охоту съездить.

– Дался вам этот адреналин. Мне кажется, тюрьма столько адреналина дает…

– Нет, не дает.

– Как не дает? Разве это не экстремальная ситуация, когда даже ближайший друг может предать и продать? В зоне вы не живете, а выживаете.

– Скорее всего, так.

– Ну вот вам и острота ощущений, вы стремились к ней.

– Нет, это не мое, это… не знаю, меня бесит все это. Охота подойти и просто чисто по-мужски дать в морду, а нельзя. Себе хуже сделаю. Потому что тогда я поеду в ШИЗО [6] и мне не будет условно-досрочного освобождения. И вот поэтому драки в колонии бывают очень редко. Приходится себя сдерживать. Я сам раза три-четыре был в таком состоянии, когда прямо волна в голову шибает – так все кипит во мне, а приходится сдерживаться. Потому что я хочу освободиться.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.