ЗАМЕТКИ ПО ТЕМЕ «ПОЭЗИЯ И КРИТИКА»

ЗАМЕТКИ ПО ТЕМЕ «ПОЭЗИЯ И КРИТИКА»

О ХОРОШИХ И ПЛОХИХ КРИТИКАХ

Одаренный человек, родившийся для своего призвания, — явление отрадное и редкое, таковы прирожденный садовник, прирожденный врач, прирожденный педагог. Еще большая редкость — прирожденный поэт. Он, быть может, кажется недостойным своего дарования, он, быть может, довольствуется своим даром, не воспитывая в себе верности, мужества, терпения, усердия, которые только лишь и дают таланту возможность творить, но всегда он чарует, оставаясь баловнем природы, всегда обладает дарами, которых не заменят ни усердие, ни истовые труды, ни доброта мыслей.

Однако еще большая редкость, нежели прирожденный поэт, — прирожденный критик, то есть критик, который не из усердия или учености, не от прилежания и трудолюбия и не из партийной пристрастности, тщеславия или злобы воспринял первые побуждения к своим критическим трудам, а высшей милостью — благодаря природной остроте ума, природной способности мыслить аналитически, относиться к культуре серьезно и ответственно. Этот критик милостью божьей всегда, наверное, обладает и какими-то личными свойствами, которые служат к украшению его дарования или, напротив, не красят его, он может быть добродушным или злым, тщеславным или скромным, рубящим сплеча или уживчивым, он может пестовать свой талант или пустить его на ветер, но он всегда превосходит критика, который только прилежен, только образован, — ибо ему дарована благодать творчества. История литературы, особенно немецкой, показывает, что прирожденные поэты являлись в мир чаще, чем прирожденные критики. Если вспомнить одну лишь эпоху от молодого Гете до Мерике и Готфрида Келлера, можно назвать десятки имен, и все это истинные поэты. Меж тем период от Лессинга до Вильгельма Гумбольдта уже менее богат значительными именами.

Но если народ может обойтись без поэтов, что, по трезвом размышлении, очевидно, раз поэт представляет собою исключительный или редкий случай, то развитие прессы привело к тому, что критика стала устойчивым институтом, профессией, неотъемлемым фактором общественной жизни. Есть ли спрос на поэтические сочинения, потребность в поэзии, нет ли — потребность в критике существует, так как общество нуждается в институтах, способных взять на себя интеллектуальное осмысление явлений текущего времени. Мы рассмеялись бы, вообразив себе поэтические конторы и поэтические ведомства, однако мы ничуть не удивляемся и считаем правильным то, что в прессе трудятся многие сотни критиков, получающих плату за свой труд. Возражать тут не приходится. Но настоящий, прирожденный критик — большая редкость; приемы критики становятся более изощренными, ремесло совершенствуется, а приумножения настоящих дарований не видно, и мы замечаем, что сотни и сотни критиков на жалованьи, всю жизнь занимающихся своим трудом, до некоторой степени изучили его приемы, но глубочайший его смысл не постигли. Точно так же мы видим сотни врачей или коммерсантов, которые не имеют внутреннего призвания и своей профессией, худо-бедно освоенной, занимаются лишь по шаблону.

Не знаю, является ли такое положение дел вредным для всего народа. Для народа непритязательного в отношении литературы, каким следует считать немцев (у них на десять тысяч человек не найдется одного, по-настоящему владеющего своим родным языком в его устной или письменной форме; министром и университетским профессором у немцев может стать человек, не умеющий говорить грамотно), — для такого народа, вероятно, не имеет значения и то, что среди критиков существует пролетариат, так же как существует пролетариат среди врачей и учителей.

Однако поэту зависимость от весьма ущербного критического аппарата приносит большой вред. Неверно полагать, что поэт избегает критики, что из тщеславия, свойственного всем художникам, он предпочитает настоящей, проницательной критике любое пустое славословие. Как раз наоборот. Конечно, поэт жаждет любви, как и всякое живое существо, но точно так же он жаждет быть понятым и признанным, и пресловутые насмешки посредственных критиков по адресу поэта, который будто бы не терпит никаких замечаний, почерпнуты из мутных источников. Всякий настоящий поэт радуется настоящей критике, но не потому, что она может научить его чему-то, касающемуся его мастерства, ибо этого она как раз не может; зато замечания критика содержат в высшей степени важные для поэта разъяснения и поправки, благодаря дельной критике поэт видит самого себя среди своего народа и свое творчество — в культуре народа, в процессе обмена дарованиями и достижениями, он не остается непонятым в своем творчестве (не важно, оценивают его чрезмерно высоко или, напротив, низко), не обречен прозябать в мертвящей нереальности.

Бездарные критики (из-за своей неуверенности они агрессивны, ибо вынуждены судить о ценностях, которых не чувствуют глубоко и с помощью шаблонных приемов обнаруживают лишь на поверхности) любят упрекать поэтов в тщеславии и чрезмерной чувствительности к замечаниям, более того — во враждебном отношении к интеллекту вообще, так что в конце концов ни в чем не повинный читатель запутывается и уже не может отличить настоящего поэта от длинноволосого слабоумного рифмоплета, публикующегося в газетах. Я сам не раз пытался повлиять на второразрядных критиков (разумеется, не преследуя какие-то личные цели, а лишь в интересах авторов, которым не уделялось достаточного внимания) — не желая непременно изменить их оценки, а стремясь просто побудить их к размышлениям, для чего предоставлял им фактические сведения. Но ни разу я не встретил у критиков доброжелательного, делового подхода, вообще чего-то похожего на ревностное служение во имя духовности. Ответом этих профессионалов всегда был жест, означающий: «Оставь нас в покое! Не относись к делу так ужасно серьезно! Подумай, ведь мы света белого не видим, трудимся как проклятые на ненавистной поденщине; к чему мы придем, если с таким пристрастием будем вникать в существо каждой написанной нами статьи!» Словом, профессиональные критики второй-третьей руки к своему делу относятся так же холодно и безответственно, как заурядные фабричные рабочие к своему труду. Такой критик освоил какой-то из методов, который был моден, когда сам он был молод и только учился ремеслу, и с тех пор неизменно им пользуется. Метод же состоит в том, что критик все принимает с усмешкой и мягким скепсисом, либо превозносит все, неумеренно преувеличивая, либо еще как-нибудь уклоняется от своей прямой задачи. Или он вовсе не берется (и это самый частый случай) оценивать литературные достоинства и интересуется не ими, а только происхождением, образом мыслей или тенденцией автора. Если автор принадлежит к враждебной партии, критик его отвергает, причем в ход идут нападки или высмеивание. Если он из той же партии, что критик, тот его хвалит или, по крайней мере, щадит. Если автор не принадлежит никакой партии, его часто вовсе не замечают, поскольку за ним не стоит никакая сила.

Следствие этого — не только разочарование поэтов, но и фальсификация зеркала, в котором читателю предлагается видеть условия и движения его духовной и культурной жизни. В самом деле, мы обнаруживаем огромные различия между картиной духовной жизни, которая предстает в прессе, и самой этой жизнью. Часто мы на протяжении многих лет наблюдаем, что критики в прессе подробно обсуждают и представляют нам как значительные имена и произведения, которые не оказывают ни малейшего влияния ни на один слой населения; видим и то, что полностью замалчиваются авторы и книги, сильно воздействующие на жизнь и настроения времени. Ни в одной области техники или экономики народ не потерпел бы столь произвольного и беспечного изложения фактов и сведений. В отделах спорта и торговли заурядной газеты работа ведется гораздо более дельно и добросовестно, чем в отделе культуры; правда, счастливые исключения изредка бывают, это надо признать.

Настоящий критик, критик по призванию, может допускать любые огрехи и вольности, тем не менее его критика всегда будет более верной, чем критика сколь угодно основательного и добросовестного коллеги, не наделенного творческим даром. Прежде всего остального, истинный критик обладает безошибочным чутьем на подлинность и добротность слога, тогда как критик средней руки легко смешивает оригинальное произведение и подражательную поделку, принимает блеф за правду. Истинный критик узнаётся по двум важнейшим признакам. Во-первых, он пишет хорошо и живо, с языком он в ладах и не употребляет слов как придется. Во-вторых, у него есть потребность и стремление не подавлять свое субъективное отношение, свою индивидуальность, а, напротив, ясно их выражать, так ясно, чтобы читатель мог использовать его субъективный подход в качестве мерила; в этом случае читатель, не разделяя субъективных оценок и предпочтений критика, сумеет, зная его реакции, составить объективное суждение о предмете. Проще говоря, хороший критик в такой мере сам является личностью и выражает свое индивидуальное отношение с такой резкостью, что читатель знает и чувствует, с кем имеет дело, через какого рода линзу пропущены те лучи, которые предстают его взору. Гениальный критик может всю жизнь отвергать гениального поэта, осмеивать его и подвергать нападкам, но по тому, как реагирует критик, читатель составит себе представление о существе поэта.

Главным же недостатком слабого критика является то, что личность его не отличается яркостью или что он не умеет ее выразить. Но ведь и самые сильные слова хвалы или хулы не оказывают воздействия, будучи высказаны тем, кого мы совершенно не видим, кто не способен проявить свою личность, кто остается для нас нулем. Как раз бездарный критик нередко склонен обманывать нас видимостью объективного отношения и представлять дело так, будто бы эстетика — точная наука. Он не доверяет своим инстинктам и маскирует их взвешенным подходом («да, разумеется… но вместе с тем…») и нейтральным отношением. Нейтралитет критика почти всегда вызывает подозрения и является недостатком — недостатком страстности духовного переживания. Страстность, коли она у критика есть, ему следует не утаивать, а наоборот, всячески выражать. Критику не следует держаться так, словно он какой-то измерительный прибор или министр культуры, — он должен уметь отстоять себя как личность.

Отношение заурядных авторов к заурядным же критикам таково: по-настоящему они друг другу не верят, критик придерживается невысокого мнения об авторе, но опасается: как бы этот малый не выскочил в гении. Автор же чувствует, что критик его не понимает, не признает за ним ни достоинств, ни недостатков, но автор рад уже и тому, что не попал на зуб критику, который его раскусит и, раскусив, уничтожит, он надеется завести с критиком приятельство, чтобы использовать его к собственной выгоде. Убогое, крохоборское отношение, оно царит между посредственными авторами немецких книг и посредственными немецкими критиками, и тут социалистическая пресса ничем не отличается от буржуазной.

Настоящему поэту ничто так не отвратительно, как панибратские отношения с посредственной критикой, с этой бездумной фельетонной машиной. Он, скорее, постарается ее спровоцировать, ему гораздо приятнее быть оплеванным и растерзанным ею, чем позволить снисходительно похлопывать себя по плечу. К истинному критику, даже если тот открыто выступает как противник, он всегда испытывает своего рода коллегиальное чувство. Получить признание и квалифицированную оценку от сильного критика — все равно что услышать точный диагноз от знающего врача. Совсем не то что выслушивать пустословия профанов! Тут можно испугаться, можно обидеться, но при этом будешь сознавать, что тебя принимают всерьез, даже если диагноз равносилен смертному приговору. А в смертные приговоры никогда ведь в глубине души не веришь…

О ТАК НАЗЫВАЕМОМ ВЫБОРЕ МАТЕРИАЛА

«Выбор материала» — расхожее словцо критиков, многие без него вовсе не могут обойтись. Средней руки критик, работающий в газете, что ни день знакомится с навязанным ему материалом, который надлежит пустить в работу. Он завидует автору если не в чем другом, то в свободе творчества, мнимой свободе. Кроме того, критик-поденщик имеет дело почти исключительно с бульварной литературой, с имитацией словесного искусства, а умелый романист может выбирать свой материал в известной мере произвольно и по основаниям чисто рациональным. Однако свобода выбора романиста также во многом ограничена. Виртуоз легкого жанра свободно выбирает, скажем, место действия, в своем новом романе он, следуя модам времени, перенесет действие на Южный полюс или в Египет, опишет жизнь политических деятелей или спортсменов и будет обсуждать в своей книге животрепещущие вопросы общества, морали, права. Но за фасадом насущных проблем даже у отъявленного эпигона будут разыгрываться события той жизни, которая соответствует его глубочайшим представлениям, сформировавшимся помимо его воли, и он не сможет преодолеть своей склонности к определенным характерам, определенным ситуациям — и полного равнодушия ко всем остальным. Даже в «самой кичевой» книжице происходит откровение души — души ее автора, и самый плохой сочинитель, не способный четко обрисовать ни один образ, ни одну коллизию человеческих взаимоотношений, все же непременно достигнет того, о чем сам и не помышляет — в своей поделке он обнажит свое «я».

В истинно художественном произведении «выбор материала» вообще отсутствует. «Материал», то есть главные действующие лица и характерные проблемы сочинения, никогда не выбирается автором, он представляет собой изначальную субстанцию любой поэзии, это авторское видение, авторское душевное переживание. Писатель может отвлечься от какого-то явления, избежать жизненно важной проблемы, может отказаться от реально пережитого им самим «материала», из-за неспособности или ради удобства. Но «выбирать» материал он не властен. Содержанию, которое из чисто рациональных или чисто художественных соображений автор считает подходящим и желательным, он не может придать видимость того, что оно, это содержание, действительно явлено ему высшей милостью, что оно не вымучено разумом, а пережито душой. Конечно, истинные поэты нередко пытались выбирать материал, командовать поэзией — результаты таких попыток всегда чрезвычайно интересны и поучительны для собратьев по перу, но во всех случаях это творения мертворожденные.

Короче говоря, если кто спросит автора истинно художественного произведения: «Не следовало ли вам взяться за другой материал?» — то больше всего это будет похоже на пожелание врача, высказанное пациенту, больному воспалением легких: «Ах, насколько было бы лучше, если бы вы отдали предпочтение насморку!»

О ТАК НАЗЫВАЕМОМ БЕГСТВЕ В ИСКУССТВО

Нередко слышишь: художник не должен бежать от действительности в искусство.

Как это понимать? Почему художник не должен от нее бежать?

Если подойти с точки зрения художника, разве искусство не является именно попыткой исправить недостатки жизни, исполнить в мнимом мире неисполнимые желания, в поэзии — неисполнимые требования, короче говоря, сублимировать в духе то, что невозможно в жизни?

И почему указанную претензию всегда предъявляют только к людям искусства? Почему от государственного мужа, врача, боксера или пловца никто не ждет, что он прежде всего справится с неурядицами в своей личной жизни, а уж потом побежит заниматься делами, получать удовольствия от службы и спорта.

То, что «жизнь» безусловно труднее, чем искусство, для мелких критиков, очевидно, аксиома.

Однако стоит взглянуть на многих, слишком многих художников, которые все время весьма успешно бегут от искусства в жизнь, рисуют убогие картины и пишут убогие книги, но являются милейшими людьми, радушными хозяевами, добрыми отцами семейства, благородными патриотами!

Нет, уж если человек считает себя художником, я предпочел бы, чтобы он вел свою битву там, где велят задачи его профессии. Возможно, очень много верного (скорее, верного лишь наполовину) скрывается за мыслью о том, что всякое совершенствование творчества поэта оплачивается его жертвами в личной жизни. Иначе творения не создаются. Глупо и безосновательно утверждать, что искусство рождается от избытка, от счастья, от удовлетворенности и гармонии. Если все прочие достижения человека появляются лишь из-за нужды, лишь под суровым гнетом необходимости, почему искусство должно быть исключением?

О ТАК НАЗЫВАЕМОМ БЕГСТВЕ В ПРОШЛОЕ

Другое «бегство», ныне порицаемое злободневной критикой, это так называемое бегство в прошлое. Когда писатель пишет что-то, решительно не похожее на очерки о модах или спорте, когда он уходит от сиюминутных вопросов, обращаясь к проблемам общечеловеческим, когда погружается в исторические эпохи или во внеисторическое художественное пространство за пределами времени, его немедленно укоряют за то, что он «бежит» от своего времени. Вот так же и Гете «бежал» в мир «Геца» и «Ифигении», вместо того чтобы просветить нас относительно семейных проблем франкфуртских или веймарских обывателей.

1930

Данный текст является ознакомительным фрагментом.