Что мешает модернизации

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Что мешает модернизации

Главный вывод, ради которого, собственно, и написаны предыдущие разделы – российское общество не отвергает реформы, способствующие движению по естественному для него европейскому пути. Однако и о сколько-нибудь серьезном продвижении по пути, прерванному большевистским переворотом, даже через 20 лет после формального конца созданного большевиками государства, говорить не приходится. Списывать все проблемы на ошибочную политику власти, значит признать, что общества в России нет.

Если оно есть (а оно есть), значит, в общественном сознании, психологии есть серьезные препятствия для успешного осуществления необходимых стране реформ, пусть и совсем не те, стереотипные.

* * *

На наш взгляд, специфика состояния сознания российского человека рубежа XX–XXI вв. – нестабильность и противоречивость сознания каждого человека, его внутренняя фрагментированность, выражающаяся в наличии разнородных, вступающих в конфликт друг с другом моделей мышления и поведения.

Эта расколотость не сводится к противостоянию «архаистов» и «прогрессистов», принадлежащих к четко идентифицируемым социальным группам. Более того, главные разделительные линии проходят на личностном уровне, в сознании каждого человека, к какой бы социальной группе он ни принадлежал и каких бы взглядов ни придерживался. По сути, в российском обществе объект и субъект истинной реформы, ориентированной на перемены в общественном сознании, неразделимы.

При этом каждая группа ощущает себя меньшинством, оказавшемся в осажденной крепости.

Даже в мышлении русских националистов рубежа XX–XXI вв. образ терпеливого большинства, угнетаемого «инородным» меньшинством, потеснен образом вымирающей России, зияющую пустоту которой заполняют «понаехавшие». Более того, часто люди вообще не идентифицируют себя с какой-либо группой. В чуждую и враждебную категорию «они» попадают все, кроме ближайшего окружения человека.

В 1999 г. ВЦИОМ проводил опрос, в который включались как вопросы о «качествах, которые чаще всего можно встретить у русских» и «качествах, которые присущи Вам лично». Характерная черта полученного результата – заметная разница между показателями очевидно негативных качеств. Так, ленивыми русских вообще называли 27 % опрошенных, а себя – только 8 %, безответственными – 16 % и 2 %, забитыми и униженными – 16 % и 2 %[159].

Эта проблема – не новость для отечественной социологии. Однако в подходе к ней есть парадоксальный нюанс, вносящий серьезные искажения в анализ причин, и сделанные выводы: исследователи (как правило, либерально настроенные) увязывают эту проблему с консерватизмом, традиционализмом, проповедью «особого пути» России.

Подобная конструкция, например, содержится в одном из последних выступлений Бориса Дубина. Созданный им «портрет проблемы», на наш взгляд, в своей основе точен, ярок[160]. Однако четко обозначенная автором его «привязка» к сторонникам «особого пути» России создает у части аудитории, не разделяющей эту идеологему, иллюзию, что «портрет» ее не касается.

В результате в «либеральных» кругах разговор сводится к старому тезису о «некачественном народе», тормозящем движение страны вперед. А этот тезис сам по себе является проявлением феномена, описываемого социологами. «Консервативная» же среда, в свою очередь, связывает разобщность общества с проникновением западных ценностей, а такими чертами как высокомерие, нежелание слушать оппонентов, признавать хотя бы относительную правоту другого наделяет ненавистных «креаклов».

Мы хотим подчеркнуть, что проблема разомкнутости, разобщености общества, а также локализма мышления, его ограниченности собственной субкультурой не имеет прямой связи с политическими взглядами. Точнее, в нашем обществе смена знака позиции не означает качественного изменения сознания.

Образ подобного явления в эмигрантской среде создал С. Довлатов: «Иногда меня посещают такие фантазии. Закончилась война. Америка капитулировала. Русские пришли в Нью-Йорк. Открыли здесь свою комендатуру. Пришлось им наконец решать, что делать с эмигрантами. С учеными, писателями, журналистами, которые занимались антисоветской деятельностью. Вызвал нас комендант и говорит: – Вы, наверное, ожидаете смертной казни? И вы ее действительно заслуживаете. Лично я собственными руками шлепнул бы вас у первого забора. Но это слишком дорогое удовольствие. Не могу я себе этого позволить! Кого я посажу на ваше место? Где я возьму других таких отчаянных прохвостов? Воспитывать их заново – мы не располагаем такими средствами. Это потребует слишком много времени и денег… Поэтому слушайте! Смирно, мать вашу за ногу! Ты, Куроедов, был советским философом. Затем стал антисоветским философом. Теперь опять будешь советским философом. Понял? – Слушаюсь! – отвечает Куроедов. – Ты, Левин, был советским писателем. Затем стал антисоветским писателем. Теперь опять будешь советским писателем. Ясно? – Слушаюсь! – отвечает Левин. – Ты, Далматов, был советским журналистом. Затем стал антисоветским журналистом. Теперь опять будешь советским журналистом. Не возражаешь? – Слушаюсь! – отвечает Далматов. – А сейчас, – говорит, – вон отсюда! И помните, что завтра на работу»[161].

В действительности препятствием для движения к организации общественной жизни, соответствующей времени, часто становится не косность мышления, не традиция, а упрощенно усвоенное, искаженное, в чем-то даже фетишистское представление о прогрессе.

То, что в 1996 г. президентский пост был сохранен за Борисом Ельциным без отмены выборов и открытой диктатуры, тогда участниками операции «голосуй или проиграешь» расценивалось как победа, да и до сих пор многие так думают.

Становление путинской авторитарной «вертикали» на начальном этапе также сознательно поддерживали многие либералы, которым экс-глава ФСБ, начавший вторую чеченскую войну, виделся русским аналогом Маргарет Тэтчер или Рональда Рейгана[162].

В 2001 г. во время событий вокруг телекомпании НТВ и холдинга Медиа-Мост в целом наибольшим, на наш взгляд, препятствием для консолидации общества была не традиционная пассивность (митинги в защиту НТВ собирали тысячи человек, подписей собиралось на порядки больше), не державность, уходящая корнями в «московскую» историю, а утвердившееся в новом «среднем классе» представление о корпоративной этике. Дело здесь не только в том, что близкие к власти журналисты и издания стыдили коллег, осмелившихся не по-современному «жить кишками наружу», а в том, что подобного рода тезисы упали на благодатную почву. Да и на смену «команде Киселева» пришли не дикторы ЦТ советской выучки, а амбициозный «второй эшелон» журналистов, профессионально сформировавшихся в 90-е. В этом контексте только с улыбкой можно отнестись к рассуждениям о «социокультурном расколе общества», наличии «культурного авангарда», обладающего современным сознанием и инертной массой, «гасящей» модернизационные импульсы.

* * *

В общественно-политической сфере в этот период особенно ярко проявился феномен «ухода», выразившийся в падении интереса к политике, нежелании участвовать в политических процедурах.

Согласно данным ВЦИОМ, только с 2005 г. по март 2011 г. доля тех, кому политика интересна, сократилась с 48 до 39 %, а тех, кто не уделяет ей внимание, напротив, увеличилась с 50 до 59 %[163].

Один из ведущих отечественных экспертов по проблемам коммуникации Иосиф Дзялошинский отмечает: «Социологи и политологи знают, что, начиная примерно с 2000 года, все большая часть населения уходит в «приватизацию» жизни. По моим данным, около 70 % россиян вообще изъяли себя из общественной и публичной сфер! Гражданин у нас ни за что и ни перед кем не отвечает, кроме как перед своими чадами и домочадцами»[164].

Мы уже не в первый раз говорим об «уходе». Тут следует заметить, что разные формы «ухода», существовавшие в России на протяжении веков, можно принципиально свести к двум: «уход» чисто географический в буквальном смысле этого слова и «уход» в частную жизнь. Криминал, пьянство и наркотики – это тоже формы сугубо частной жизни, пусть и вырожденные.

Альтернатива «уходу» для молодых и активных – политическое насилие.

Павел Чиков, председатель межрегиональной правозащитной ассоциации «Агора»: «В 80-х годах молодежные группировки в советских городах активно «делили асфальт», избивая друг друга металлическими прутьями и цепями по признаку района проживания, формируя фундамент рэкета и «крышевания» как нового бизнеса в новой России. 90-е годы многим помнятся по бандитским разборкам в духе «Антикиллера» или «Бригады». И снова жестокое насилие, но уже с огнестрельным оружием. Параллельно активно развивалось новое в криминологии явление заказных убийств как способа коммерческих разборок между конкурентами. Две «чеченские войны» с сильнейшим влиянием событий на Северном Кавказе на российскую общественно-политическую жизнь заставили россиян привыкнуть к терактам под соусом национально-освободительной борьбы за отделение от России… Во всех крупных российских городах незаметно рос насильственный потенциал новых молодежных – идеологических – направлений… Привыкшие с 90-х годов к заказным убийствам бизнесменов и разборкам бандитов, россияне столкнулись с новым явлением – нападениями и убийствами, в основе которых не личные обиды, криминальный кодекс чести, кавказская кровная месть или передел собственности, а мотивы куда более высокого порядка… Ребята эти живут в среде отрицания принятых в обществе правил поведения – в не вполне здоровом обществе неизвестно кем принятых кривых правил. В их мире насилие допустимо и оправдано, есть четкое понимание добра и зла, друзей и врагов, неприятие полутонов. Любой представитель власти для них – обитатель другого мира, мира тупых обывателей, смотрящих «зомбоящик», не задающих вопросы и ведущих себя как индифферентное стадо»[165].

Заметно разделение отношения к политике на локальном и общегосударственном («державном») уровне.

На локальном уровне, когда речь идет о вещах, которые людей непосредственно касаются, они в большинстве своем – сторонники реальной демократии. Они понимают, что нужно защищать свои права от посягательств чиновников, милиции, наглого бизнеса и т. д. Естественной и непротиворечивой также выглядит мысль об участии граждан в принятии решений, последствия которых их коснутся. Они готовы сотрудничать с самыми разными политическими партиями и общественными организациями, отбирая их только по одному критерию – способности помочь.

Однако когда дело доходит до разговоров о «высокой» политике или выборов на федеральном уровне, ситуация меняется. Место аргументов, связанных с повседневной жизнью, занимают либо мифы и стереотипы, либо псевдорациональные схемы.

Распространенная в России модель высказывания о ситуации в стране: констатируется ужасающее положение во всех сферах (падение нравственности, коррупция, социальный разрыв и т. д.), но когда дело доходит до ответа на вопрос «кто виноват, разговор вдруг перескакивает на козни дьявола или каких-то сил, которые работают против России (ЦРУ, «агенты влияния», масоны – впрочем, конкретика здесь не всегда и присутствует). Далее, как естественное продолжение, следует тезис о необходимости наведения «порядка», под которым каждый понимает что-то свое, как правило, очень неконкретное.

Пример из личного опыта: На научной конференции, посвященной проблеме сохранения памятников архитектуры в Москве, женщина-профессор долго рассказывала о том, что власти не хотят обращать внимание на разрушение памятников, что чиновники санкционируют разрушительные проекты, что у священников часто отсутствует элементарный вкус… А закончила: «просто дьявольское наступление какое-то».

Политические и общественные деятели при этом воспринимаются как обитатели некоего параллельного мира. Если традиционно это был мир мифологический, мир легенды об идеальном царе, то теперь о политиках часто рассуждают как об эстрадных звездах (в стиле «желтой прессы») или героях телесериала. Однако суть явления та же – отделение политики, всего, что связано с государством, от повседневной жизни, от реалий, в которых живет человек.

При этом в отношении к «политике» в большинстве случаев не разделяются власть представительная и исполнительная, властная «вертикаль» и партийная система – весь политический круг часто воспринимается как «начальство вообще». Вектор отношения к «политике вообще» – негативный.

Согласно опросу, проведенному в 2011 г. Всероссийским центром изучения общественного мнения (ВЦИОМ), 58 % россиян считают, что политика – «дело грязное» и высоконравственных людей в ней быть не может[166].

При этом проявляется устойчивый комплекс маленького человека», полностью зависимого от внешних обстоятельств и неспособного на них повлиять. Мысль о том, что социально-политическое развитие может определяться не только движением «вышних сфер», что на него в позитивном или негативном плане может влиять индивидуальный выбор человека и гражданина, по-прежнему остается сложной для восприятия.

Литературовед Андрей Немзер: «Мы, дети застоя, входили во взрослую жизнь с единственным, но твердым убеждением (кого гнетущим, а кого веселящим) – в родной стране ничего нового не случится. Во всяком случае, на нашем веку. Шаг вперед, два назад… исчез сыр, где-то выкинули бананы, кому-то книжку (спектакль, фильм, публикацию «из наследия», цитату из Розанова) разрешили, кого-то в лагерь загнали (к отъезду принудили)… того сняли, этого назначили… надо честно делать свое дело, да только как оно пойдет «послезавтра», когда переведутся редкие и сейчас (но с партбилетом) начальники?., надо пробиваться любой ценой: мой дом – моя крепость, сажать экономически невыгодно, а от дураков-правдолюбцев один вред…. Подарили Брежневу черепаху, тот спрашивает: – Сколько лет она живет? – Четыреста. Генсек плачет: не успеешь привыкнуть к животному, оно умирает. Наш анекдот… Любимые байки вроде бы мужающих юнцов, что призваны были ответить на вызов истории. И ответили. Самодовольством, безответственностью, все той же инфантильной уверенностью: теперь-то ничего не изменится. Сперва это значило: наше время пришло, свое возьмем, свободы не отнимешь! Потом: свободы никогда не было, все режимы одинаковы, миром правили и будут править деньги и ложь (пиар). Разумеется, в генерации нашей есть прагматики и идеалисты, карьеристы и маргиналы, халтурщики и работники, но инфантильность (победительная или обиженная) и растерянность перед будущим (потому и надо всеми силами отрицать на глазах свершившуюся историю, что пугают ее новые виражи) приметны почти у всех»[167].

* * *

Одна из ключевых проблем, крайне затрудняющая модернизацию, – подмена элиты номенклатурой – бюрократическим слоем, живущим совсем по другим законам, к тому же, пронизанным коррупцией и подверженным моральной деградации.

С другой стороны, умные, одаренные люди, природой или Богом предназначенные для того, чтобы служить обществу, не выполняют своего предназначения, а используют свои лидерские возможности и способность влиять на массы в узко частных целях.

При этом разговоры об узости массового сознания, о толпе, об обществе потребления – это самое лучшее прикрытие бездействия и безответственности, какое только можно придумать: «во всем виноваты не мы, такие тонкие, интеллигентные и умные, а они – тупые и ни к чему не стремящиеся».

Ключевой негативный процесс – отсутствие у тех, кого сегодня включают в элиту, чувства ответственности за страну и живущих в ней людей.

В определенной степени это отражение глобального процесса, о котором Ортега-и-Гассет писал так: «Но следует избегать тяжелейшего греха корифеев XIX века – притупленного чувства ответственности, которое вело их к утрате тревоги и бдительности. Отдаваться течению событий, полагаясь на попутный ветер, и не улавливая ни малейших признаков опасности и ненастья, когда день еще ясен – это и есть утрата ответственности»[168].

Однако для нашей страны не менее, а скорее всего, более важными являются специфические внутренние процессы, в частности, то, что трагически большое число достойных, мыслящих, порядочных людей уничтожили, изгнали из страны.

Правда, «золотого века», в котором просвещенные аристократы мудро правили страной, в России никогда не было. В конце концов, именно правившее сословие, с крайним трудом поступавшееся своими правами и привилегиями, не желавшее делиться властью, последовательно вело и в конце концов привело страну сначала к первой русской революции, а потом и к катастрофе 1917 г.

Существующая элита у страны доверия не вызывает и страны, в свою очередь, боится. Вся – и консерваторы, и модернизаторы. Разница только в том, что они предпочитают как средство контроля – одни softpower, другие старый «добрый» hard.

Российский режим часто сравнивают с оккупационным или колониальным, или со «стационарным бандитом», для которого существует только одно право – его право «снимать» дань с проезжающих. Отделенность государства от народа зафиксирована верно.

Только оккупанты-колонизаторы – это внешняя сила, отличная от общества по внешнему виду и, что еще важнее, ментальности. Ей можно противопоставить национальное сплочение и выдвинуть на острие сопротивления национальную элиту.

То, что мы называем «элитой» – либеральная, консервативная, национал-патриотическая, интернационалистическая, почвенническая, вестернизированная – все местные. Поэтому и раскол этой элиты по какому-то из признаков, попытка противопоставить одну ее часть другой ни к чему не приведет.

Почему они такие? Такими были правила отбора «в элиту». Попадали те, кто согласился на определенного рода сделку. Тот, кто не шел на сделку – не попадал.

Это правила игры, они же правила жизни, сформировавшиеся и закрепившиеся в советской, а потом и постсоветской России. Их практически никто открыто не одобряет, но по ним живут, потому что признают их объективными обстоятельствами, с которыми ничего нельзя поделать.

В конце 80-х – первой половине 90-х у российского общества был исторический шанс преодолеть номенклатурность и сформировать новую элиту. Он не был использован. Люди, которые могли бы взять на себя функции элиты, обменяли эту возможность на очень сомнительную собственность, на очень большие деньги, на привилегии и участие во власти, наконец, на то, что казалось реализацией идеи индивидуальной свободы – возможность устройства собственной жизни по своему усмотрению. Многие просто приняли правила жизни, в соответствии с которыми так делать было рационально. Просто решили, что по-другому быть не может.

В 1996 г. произошла консолидация либеральных лидеров общественного мнения и журналистского сообщества вокруг Ельцина. Имеет ли это отношение к национальному характеру и желаниям масс? Нет, скорее, к общественно-политической традиции. «Гершензоновская»[169] логика пронизывает 90-е. Сколько среди тех, кто тогда боялся выбора масс и радовался победе «управляемой демократии», тех, кто сейчас сетует на пассивность общества?

Те, кто по ним живет, сами не ощущают себя хозяевами страны. Они – временщики, понимающие или чувствующие, что своему сегодняшнему, «элитному» положению они обязаны случаю, а следующий случай может все изменить. Большевики захватывали Россию как плацдарм утопической мировой революции и постоянно были готовы к разгрому, бегству, подполью[170]. Стратегия, предлагаемая стране руководством с тех пор – только инструмент, средство обретения и удержания власти, которая сама по себе является для временщиков высшей ценностью. Тоталитаризму вообще присуща склонность ради какой-то мелкой, подчас чисто личной тактической задачи придумывать и реализовывать опасную общенациональную, а то и глобальную стратегию.

* * *

В сфере идей огромное препятствие для движения страны вперед – не преодоленный большевизм. В информационном пространстве за 20 с лишним постсоветских лет многое поменялось. Однако 70 лет советской власти, за годы которой сменилось несколько поколений, наложили глубокий отпечаток на общественное сознание, которое до сих пор остается пропитанным большевизмом на подсознательном уровне.

В самые «либеральные годы» члены царской семьи упорно не признаются жертвами политических репрессий, а станция метро Войковская, названная в честь человека, участвовавшего в хладнокровном убийстве семьи, в которую входили двенадцатилетний мальчик и четыре девушки, так и не поменяла своего названия, многие архивные материалы остаются закрытыми, история органов безопасности современной России по-прежнему отсчитывается от «дня чекиста» и т. п. Все это – не просто слова и листки календаря, а целая цепь ассоциаций, логических связей, стандартов мышления, сковывающая современную систему с ее советской предшественницей.

Сколько ни переписывай советский гимн в основе – «Гимн партии большевиков»:

«Страны небывалой свободные дети,

Сегодня мы гордую песню поем

О партии, самой могучей на свете,

О самом большом человеке своем!

Славой овеяна, волею спаяна,

Крепни и здравствуй во веки веков!

Партия Ленина, партия Сталина,

Мудрая партия большевиков!»

Эта ассоциативная цепь поддерживается не только современными идейными сторонниками большевиков, но и общественными институтами, общественная позиция которых, казалось бы, противоречит большевистской архаике.

Например, центр Ю. Левады в июне 2013 г. провел опрос о политической ситуации в России, основываясь на формуле «революционной ситуации», предложенной В. Лениным («Лишь тогда, когда «низы» не хотят старого, и когда «верхи» не могут по-старому, лишь тогда революция может победить»[171]). Непонятно, что это – признание научной актуальности формулировки В. Ленина в России XXI в. или постмодернистская игра, однако в любом случае перед нами актуализация большевистского наследия. К нему обращается организация, переживающая попытку «навесить» на нее ярлык «иностранного агента», извлеченный из того же пыльного большевистского сундука, что и формула «революционной ситуации»[172].

«Нормальное» или нейтральное отношение к большевизму и сталинизму – беда нашего общества. Ситуация усугубляется государственной политикой, при этом проблема не только в акциях путинской администрации, открыто актуализирующих «большевистский пласт», таких как возвращение мелодии советского гимна в качестве гимна современной России или возня вокруг переименования Волгограда в Сталинград. Вся политика «склеивания» государственной символики и идеологии из ярких осколков, принадлежащих к различным историческим эпохам, – это воспроизведение большевистской практики избирательного применения истории в целях укрепления собственной легитимности.

Подчеркнем, что это проблема не только 2000-х гг., но и всего постсоветского периода истории российского государства. Дело здесь не в косности электората КПРФ, а в отсутствии политической воли, государственной политики дебольшевизации и восстановления исторической преемственности с реальной Россией, пусть очень трудно, но шедшей к парламентской демократии. Государство ограничилось сменой символики, да к тому же стало заигрывать с «державной» составляющей национального сознания, причудливо сочетавшего царско-имперские элементы с советско-имперскими. В качестве герба новой российской республики был утвержден имперский двуглавый орел с коронами, который в отсутствие осознанной исторической самоидентификации символизировал преемственность даже не с предреволюционной монархией, а с полусказочной, абстрактной «Россией, которую мы потеряли», с лубочным, «конфетнобараночным» образом прошлого.

Этот идеал не прижился, но проложил дорогу другому, советскому утопическому идеалу. Имперский орел был дополнен тяжеловесным советским гимном. Появление его в 2000 году было таким же логичным, как приход на смену олигархическому ельцинскому режиму путинского олигархического же авторитаризма.

Главное же следствие и свидетельство неизжитости большевизма – тотальная ложь в качестве основы государства и государственной политики. Ложь – органический элемент и современной эклектичной государственной системы, желающей сохранить свою связь и преемство и с советским режимом, и с умершим самодержавием, и с современным миром.

Сегодняшняя политическая система России продолжает вести свое начало от государственного переворота, захвата власти группой преступных элементов и кровавой гражданской войны. Именно отказ от осознания этого факта и попытка построения якобы постсоветской России на преемственности и вбирании в себя лжи большевистских десятилетий делает в принципе невозможным движение вперед и предполагает деградацию общественного сознания. Это тупик. Выйти из него можно только обеспечив минимально необходимую легитимность государства и власти, прерванную почти столетие назад, восстановив логику исторического развития страны.

* * *

Продолжением или перерождением большевизма в нашей стране можно считать явление, которое иногда называют «либеральным фашизмом». Термин неточный, скорее это, все же, необольшевизм (если считать сутью большевизма не левую фразеологию, а пренебрежение к «человеческому материалу» и выделение в привилегированную группу тех, кто призван слепить из него каркас нового общества), но заимствовавший некоторые идеи из среды, породившей нацизм. Это извращенная праволиберальная идеология, в центре которой – деление человечества на более и менее ценные особи с точки зрения сохранения их жизни и уважения их прав. Социал-дарвинизм. Восприятие социальной политики как обузы, нести которую можно только имея в виду больных и ущербных. Этот взгляд часто сочетается с раздвиганием традиционных для европейского (христианского или иудео-христианского) мира моральных границ по вопросу жизни и смерти (эвтаназия, например).

В Европе и США эта идеология имеет своих адептов, свою нишу, однако в силу демократического политического устройства и повышенного внимания к человеческой жизни как ценности, она маргинальна и не имеет шансов на то, чтобы стать влиятельной. Ее адепты традиционно поддерживают крайне правых, однако в условиях европейской демократии ни один, даже крайне правый политик, ни один политический режим не может воплотить праворадикальный курс во всей целостности его элементов – отказа от социальной политики и жесткого подавления недовольных ради воплощения либеральной экономической программы.

Однако такие воплощения возможны в странах с не столь устойчивыми демократическими традициями и с не столь «ценным» населением. Классический пример – режим Аугусто Пиночета, осужденный и морально, и юридически на своей родине в Чили, но имевший покровителей и до сих пор имеющий поклонников в так называемом «цивилизованном мире».

В России открытые поклонники Пиночета и его социально-экономической политики с начала 90-х присутствуют не в статусе маргиналов, к ним принадлежат люди, с начала 90-х работающие в правительственных структурах, причисляемые к политической, экспертной, журналистской «элите», владеющие крупным бизнесом.

Провалившиеся экономические реформы 90-х, с одной стороны, в значительной степени являются результатом опоры на представления отечественных сторонников Пиночета о стране и ее населении. С другой стороны, провал реформ укрепил либеральных «ультрас» в их взглядах. Вместо честного анализа провала и выработки программы демонтажа криминальноолигархической системы – возложение ответственности на внешние обстоятельства (низкие цены на энергоносители) и «невосприимчивый» к либерализму народ.

При этом надо особо отметить, что сторонники этой точки зрения оказались защитниками уже не просто абстрактноидеалистических размышлений на тему эффективных реформ в отсталой стране любой ценой, а совершенно конкретной криминально-олигархической системы, сформированной реформами 90-х. В частности, они оказались защитниками залоговых аукционов и их результатов.

Сформированный в результате политики 90-х – 2000-х режим органически склонен к фашизации. При приведении к власти Путина была сделана ставка именно на спасение криминальноолигархического режима через установление правой диктатуры. Путину, который «позиционировал себя как либерал» и от которого ждали неких «непопулярных реформ», представители «либеральной элиты» готовы были простить авторитаризм, разгром НТВ, формирование «вертикали власти».

Развитие российского авторитаризма пошло в несколько ином направлении – корпоративно-популистского коррупционного режима в духе Муссолини или национал-большевизма.

Могло ли и может ли российское общество противостоять фашизации? Основания рассчитывать на это есть, и уж во всяком случае стремиться к этому надо. Однако особая ответственность за то, что это не получается, лежала и лежит на тех, кого смотрят и слушают, а также на представителях оппозиции, которые в силу самого факта противостояния аморальной власти обретают некоторый моральный авторитет в глазах россиян.

Однако часть тех, кто мог бы выйти в настоящие лидеры общественного мнения, связали свое будущее с режимом, а многие из тех, кто открыто выступал против курса власти, привычно ощущают себя одиночками, противостоящими обществу. Они не то чтобы склоняются к правому радикализму как идеологии, но демонстрируют характерное для него неверие в людей и стремление найти некую силу, которая поведет страну и народ в нужном направлении. При этом неоимперскому национал-большевизму, по сути, противопоставляются его видоизмененные формы, признаваемые «меньшим злом».

В середине прошлого десятилетия таким образом был создан союз части либеральной оппозиции с левыми радикалами, в частности, национал-большевиками Эдуарда Лимонова. Затем в качестве «союзников» были привлечены националисты.

* * *

Разгром властью леворадикального протеста, лидером которого был Сергей Удальцов, яростная поддержка Лимоновым и национал-большевиками политики российской власти в отношении Украины, роль националистов в событиях на киевском Майдане сделали ставку на союз с националистами основной.

Искусствовед, журналист и блогер Григорий Ревзин об опыте Майдана: «Националисты соединены с диссидентами опытом противостояния советской власти, совместным пребыванием в лагерях по политическим статьям, в эмиграции, работой в самиздате и тамиздате – это долгая история. В республиках они были практически неразличимы, само понятие национально-освободительного движения предполагает, что либералы и националисты – это два лица одного и того же, где одни отвечают за свободу (liberty), а другие – за национальное чувство. Фигура Александра Исаевича Солженицына, долгое время бывшего знаменем российского прозападного либерального движения, а в итоге оказавшегося одним из столпов русского национализма, олицетворяет этот союз на русской почве. Успехи Алексея Навального, показавшегося либеральной общественности свежим ветром перемен в либеральном лагере – яркая демонстрация того, что тандем возрождается.

Это все более или менее азбучные истины. И черт с ними, номенклатурой и уголовниками, тут все ясно, конструкция предполагает, что наверху Путин, а внизу – Цапки. Но случай Украины как-то очень остро ставит вопрос о соединении либералов с националистами. Все же события, начавшиеся как движение страны в Евросоюз, а продолжившиеся как героическая борьба, смерть и победа со святым именем Бандеры на устах – это такой потрясающий извив политической логики, что над ним как-то трудно не задуматься. И в Прибалтике вхождение в Евросоюз как-то парадоксально соединялось с парадами ветеранов Waffen-SS, но все же там эти соединения не являлись боевым отрядом евроинтеграции. Сегодня же в Украине совершенно очевидно, что Майдан не добился бы никаких успехов без преемников УНА-УНСО. Я знаю, что все прогрессивные люди в едином порыве отрицают националистическую природу победоносной украинской революции, утверждая, что все обвинения в фашизме – это не более чем гнусная пропаганда путинского агитпропа, а эти люди просто уважают Степана Андреевича как личность, чья история более чем неоднозначна. Оно конечно так, но, по-моему, это попытка спрятаться, засунув голову в песок – эти ребята не фашисты в том смысле, что у них нет газовых камер и идей всемирного господства, но в националистической природе их политических идеалов сомневаться странно.

Для России это более или менее острый вопрос. Миссия Алексея Навального – соединение белоленточников с русским маршем, и тут не так важно, соответствует ли это его внутренним убеждениям, или перед нами политтехнология. Опыт Украины нам ясно показывает – без такого соединения победить правящий режим невозможно, а если оно удается, то шансы резко возрастают»[173].

Создан миф, во-первых, о неопасности националистов (немногочисленные организации с не очень умными вождями, с которыми легко справиться), во-вторых, о «цивилизованных» националистах, которые, с одной стороны, удержат в узде идейно близкие к ним массы, с другой, будучи европейски ориентированными, «не тронут» своих либеральных союзников.

Мы считаем национализм крайне опасным явлением для России.

Русские националистические организации действительно в большинстве своем инфантильны и социально безответственны. Их идеология направлена на изоляцию, защиту от внешнего мира. Они не учитывают никаких особенностей России – ни исторических, ни географических, ни социокультурных. Они могут только требовать чего-то от действующей власти, реагировать на ее действия, защищать свою этническую группу, но у них нет целостного представления об управлении многонациональной Россией в ее нынешних границах. Это утопия.

Однако это опасная утопия. Такой же утопией была большевистская идея мировой революции или крестьянская мечта о свободном хозяйствовании на социализованной земле. Но эта утопия обеспечила социальную поддержку крестьянства большевистской диктатуре.

Тезисы «цивилизованности», «европейской ориентации», «малочисленности» и «неопасности» националистов заставляют вспомнить опыт 1917 г., когда малочисленная партия большевиков с утопической программой и вождями, находящимися за границей, в тюрьме или подполье, в течение короткого времени захватила власть в стране и стала самой массовой политической силой.

Сегодняшним либералам не стоит искать утешения в мысли о том, что либерализм и нацизм несовместимы, что они никогда не перейдут границу между терпимостью к националистам и примирением с нацизмом. Опыт все того же большевизма богат на постмодернистские сочетания несочетаемого, такие, как союз бандитов-узурпаторов с идеологией мировой революции, левой интеллигенции с идеей обновления и прорыва во что-то неведомое и высокое через революционную бурю, и крестьянства, увидевшего возможность реализации утопии «черного передела».

Собственно, с подобным эффектом либеральная общественность, на свою беду, уже имеет дело. Мысли о притесняемом русском народе, который должен, наконец, защитить свои национальные интересы, о необходимости формирования русского национального государства (без хоть в какой-то степени очерченного представления о том, каким будет это государство в многонациональной России), распространению и информационной раскрутке которых в течение нескольких лет способствовала оппозиция, сейчас активно используются властью в ее украинской политике, внешней политике в целом, наконец, во внутренней политике по отношению ко все той же оппозиции, которая обвиняется в предательстве национальных интересов. Попытки некоторых лидеров националистов объяснить настраиваемым на националистическую волну массам, что «не любить» надо не украинцев, а выходцев из Средней Азии, выглядят наивными и лишь подчеркивают их политический инфантилизм.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.