6. Поблекшие перспективы «Арабской весны»

6. Поблекшие перспективы «Арабской весны»

Вердикт по существу дела в отношении ближневосточной политики администрации Обамы таков: «Она сработала не так уж плохо». Отсутствуют явные ошибки, кровоточащие раны или разрушительные кризисы. Фактически утверждается, что президентская политика невмешательства оказала благоприятное влияние на поведение арабов во время «арабской весны» – в разгар протестов не сжигались американские флаги ни в Каире, ни в Тунисе, а в Триполи даже многие размахивали ими во время манифестаций.

Это может считаться «вполне нормальным» – на сегодняшний день, – однако по поводу завтрашнего дня гарантий предельно мало. Целью Америки остается сокращение ее присутствия на Ближнем Востоке, и поэтому ее подход к разворачивающимся там событиям был полностью в духе всего лишь реагирования на них. Он может давать какой-то результат при решении вопросов смены режима, при падении старых диктаторов, но, по большому счету, он не срабатывал при возникновении реальных проблем, заключающихся в помощи в продвижении новых правительств по пути к демократии. Америка была почти незаметна в каких-то других делах. Администрация Обамы не выдвинула никакой стратегии для использования возможности, предоставленной «арабской весной», не подготовилась она и к вероятным неприятностям в виде регионального соперничества, взрыва межрелигиозной напряженности и застарелых экономических кризисов.

Так в чем же состоят интересы Америки на Ближнем Востоке? Как мы станем их защищать, когда старые режимы падут, а новые будут пытаться приобрести какую-то форму? Сможем ли мы оказывать какое-то влияние на результаты? Как нам надо подготовиться к подъему исламизма, гражданским войнам, падению государств, смене курсов и возрождению диктатур? Нам нужны ответы на эти вопросы и стратегия реализации лучших и недопущения худших вариантов, а также стратегия защиты наших интересов при этом. Америка не может и не должна решать судьбу Ближнего Востока, но ей должны быть понятны ее ставки в регионе, и она не должна бояться предпринимать шаги для подталкивания событий в более благоприятном для себя направлении в то время, когда этот важный регион мира стоит перед решающим выбором. Недостаточно занимать пассивную выжидательную позицию в отношении разворачивающихся событий, а ряд вялых реакций и тактических маневров нельзя назвать стратегией. Стратегия требует наличия четкого представления о наших интересах и путях их реализации, оказывая самое сильное по возможности влияние на динамику этих событий, которые, собственно, и формируют регион.

Подход президента Обамы к Ближнему Востоку с самого начала носил отстраненный характер. Он хотел улучшить облик Америки в мусульманском мире и исходил из того, что самым лучшим способом этого добиться будет закончить непопулярные войны, которые Америка вела там. Его образ действий заключался в прекращении вовлеченности: отказаться от имевшихся обязательств, прежде всего в Ираке и Афганистане, и избегать новых осложнений. Его подход к арабо-израильскому мирному процессу служит ярким тому примером. Речь Обамы в Каире в июне 2009 года произвела впечатление на мусульман предложением к Израилю прекратить строительство поселений на Западном берегу. В 2011 году он сделал такой же провокационный призыв к Израилю – согласиться на возвращение к границам 1967 года (с взаимно согласованными с палестинцами участками территории). Но мусульманский мир ошибся, полагая, что эти призывы означали готовность Обамы засучить рукава и помогать им в урегулировании проблем¹⁷¹. Фактически же «никогда пропасть между обещанием и выполнением во внешней политике Обамы не была такой большой, – пишет бывший американский дипломат и обозреватель арабо-израильской действительности Мартин Индик, – как в это время [мирного процесса]»¹⁷².

Обама начал свою деятельность с нового подхода к этому вопросу. Он рьяно придерживался своих обязательств по Израилю. И все же он признавал разрушительное воздействие, которое медленно развивающийся конфликт оказывал на облик Америки и региональную стабильность, и не стеснялся говорить о повседневных унижениях, которые представляла израильская оккупация для палестинцев. Многие арабы и мусульмане были обрадованы, а многие израильтяне возмущены, но никто ни с той, ни с другой стороны водораздела не должен был так возмущаться. Все дико переоценили готовность Обамы оказаться вовлеченным в продолжение мирного процесса.

Обама лишь имел в виду умиротворить арабское общественное мнение и обозначить некие ориентиры, которым должен следовать Израиль. Потом, как он надеялся, само собой ускорится дипломатическое взаимодействие и в конечном счете будет найдено некое решение. О чем он не подумал, так это о том, чтобы выбрать войну вместе с Израилем или возложить на США значительно бо?льшую роль в организации дипломатического прорыва. Он определенным образом не думал о всеобъемлющей дипломатической стратегии, которая создала бы необходимый контекст и рамки для компромиссов с обеих сторон (приостановка строительства новых поселений могла бы стать частью этого). Взамен он продолжил нескоординированным и непродуктивным образом делать упор на одном нереалистичном требовании, что привело к немедленной приостановке всего процесса. Он был полон решимости вывести Америку из Ближнего Востока и полагал, что смог бы сделать это путем ведения жесткого разговора, но с обочины.

Иметь дело с арабами и израильтянами по палестинской проблеме стало неким откровением для президента. Открыто арабские лидеры наседали на него по Палестине, а в частном порядке они хотели только одного: разоружить Иран (этого же хочет и Израиль). Обама, возможно, считал, что боязнь Ирана создаст общую почву между Израилем и монархиями Персидского залива, достаточную для их объединения с целью урегулирования палестинского вопроса. Саудовский посол в Вашингтоне, вероятно, раздувал такие ожидания тем, что говорил ранее Обаме о желательности, с точки зрения короля Абдуллы, его визита в Эр-Рияд, после которого он не уедет с пустыми руками¹⁷³. Однако саудовский король определенно не был готов протянуть руку израильскому премьер-министру Бенджамину Нетаньяху. Когда Обама встретился с Абдуллой в Рияде в июне 2009 года, большая часть часовой встречи была посвящена лекции короля на тему об израильской угрозе. Саудовский король хотел, чтобы Америка урегулировала иранскую проблему, а совсем не палестинскую, и он не хотел, чтобы была какая-то связь между этими двумя вопросами. В этом и король, и Нетаньяху придерживались одного и того же мнения.

Какими бы ни были личные взгляды президента, он быстро передал решение израильско-палестинской проблемы в руки специального посланника, бывшего сенатора Джорджа Митчелла. Но фактически же старший советник Белого дома Деннис Росс решал данный вопрос. У Росса была долгая история участия в урегулировании проблемы, еще начиная с решения вопроса о проведении в 1991 году Мадридской конференции, которая была созвана вскоре после первой войны в Заливе. Его точка зрения не совпадала с мнением Обамы по вопросу о том, как наилучшим образом влиять на события. Он предостерегал против открытого расхождения с Израилем, в том числе по вопросу строительства поселений – «открытая демонстрация столкновения между Соединенными Штатами и Израилем лишь подтолкнет арабов к полному игнорированию всех дел и выжидательной позиции … и отнюдь не будет стимулировать их инициативность и сотрудничество с Израилем»¹⁷⁴. Росс утверждал, что Нетаньяху должен работать с трудной внутренней коалицией и что чем больше Обама укреплял доверие в глазах израильской общественности – отойдя от открытого оказания давления на Израиль, – тем больше вероятности того, что израильское правительство будет готово к сотрудничеству¹⁷⁵.

Правильное ли то было прочтение данной ситуации или нет, оно означало, что сказанное Обамой оказалось отличным от того, что делала его администрация. Его смелые слова не подтверждались никакими делами. Израильтяне посчитали, что оснований для реакции с их стороны совсем недостаточно, а палестинцы и того более – почувствовали себя в весьма затруднительном положении. Было весьма нелегко сподвигнуть Израиль на какие-то действия, и уж совсем невозможным это стало, когда за словами президента ничего конкретного не последовало, что позволило Израилю твердо стоять на своих позициях. Президент палестинской автономии Махмуд Аббас сказал Дэну Эфрону из «Дейли бист» следующее: «Именно Обама предложил заморозить полное урегулирование. Хорошо, я принимаю. Мы стали взбираться на дерево. После этого он пришел с лестницей и тут же убрал ее, сказав мне: прыгай. Так он проделал три раза»¹⁷⁶.

Однако Аббас не мог прыгнуть и застрял на дереве. «Как я могу быть меньшим патриотом Палестины по сравнению с президентом Соединенных Штатов?» Именно так он формулировал свою позицию любому желающему выслушать его жалобу. Другими словами, как мог Аббас требовать от Израиля меньшего, чем требовал сам Обама? Аббасу пришлось начать с отметки, которую оставил Обама, и тут же столкнуться с непреклонностью Израиля, подстрекателем которой как раз и стал Обама и с которой он не хотел бороться. Его сетования отразили недовольство во всем арабском мире¹⁷⁷.

Обама реагировал на израильскую непреклонность и арабское разочарование примерно так же, как на острые проблемы из-за Пакистана: он уходил от них. Периодически Белый дом повторял свое намерение совершить прорыв в мирных переговорах, особенно в случае грозящего кризиса, такого, например, как угрозы палестинцев потребовать признания ООН их государственного статуса в сентябре 2011 года. Однако, какими бы ни были его намерения и цели, президент отложил эту проблему в «долгий ящик». Обама не хотел быть втянутым в эти дела, и к концу второго года его пребывания на посту президента отношения с Израилем концентрировались только на решении ядерной программы Ирана.

Отношение Белого дома к арабо-израильской проблеме отражало более широкое желание администрации дать «задний ход» в деле вовлеченности США в ситуацию на Ближнем Востоке. Но этой цели было не суждено сбыться из-за начала «арабской весны». Америка стала сворачивать все свои дела, когда в декабре 2010 года молодой продавец фруктов в малоизвестном тунисском городке поджег себя в знак протеста против повседневной несправедливости и диктатуры, от которой страдал он и многие его соотечественники. Сюжет о Мохамеде Буазизи распространился в социальных сетях, когда тот умирал в больнице. И колеса истории завертелись, казалось бы, на пустом месте. Обама понял, что происходит в арабском мире; в своей инаугурационной речи он обратился к «тем, кто цепляется за власть, прибегая к коррупции и обману, заставляя замолчать инакомыслящих», сказав, что они оказались «на неверном пути в истории»¹⁷⁸. Он обратился также к тунисскому восстанию со словами о том, что отчаянный акт самосожжения Буазизи дал старт и «вдохновил всех нас, кто верит в то, что каждый человек, мужчина или женщина, имеет определенные неотъемлемые права»¹⁷⁹. Однако риторика Обамы не стала компенсацией пассивной и невразумительной реакции на далеко идущие события.

В начале 2011 года Ближний Восток представлялся готовым воспринять демократию – нет возможности полагать, что преобразования произойдут без более значительного стратегического воздействия. Результат многое значил бы для Америки, может быть, даже окончательное удовлетворительное решение для всех на Ближнем Востоке привело нас в замешательство, выглядело угрозой для нас, опустошило наши карманы и охладило кровь наших солдат. Это могло выглядеть как благое намерение, сегодня существует множество подтверждений тому, что «арабская весна» приведет к власти непросвещенные новые режимы, гибридные правительства, смешивающие выжившие силы безопасности с нарождающимися исламскими партиями различного оттенка. Будут идти гражданские войны, разваливаться государства, вестись преследования по религиозным признакам, произойдут гуманитарные катастрофы, будут рушиться экономики, возникать новые внешнеполитические проблемы (варьирующие от потепления отношений между Египтом и Ираном до новых вопросов борьбы с Россией и Китаем). Ничто из этого не напоминает звучный марш в направлении демократии и экономического процветания и никакого четкого принятия новых институтов и норм.

Но мы не знали этого наверняка в бурные и обнадеживающие дни начала 2011 года. Да и сегодня мы не можем сказать, что «арабская весна» стала бы таким разочарованием, если бы мы в срочном порядке занялись делами региона и силой изменили бы там экономическое развитие, оказав содействие раздутому общественному сектору для его перехода к реформам и интеграции в глобальную экономику. Мы были бы свидетелями воздействия на результаты, если бы у нас была какая-то иная стратегия, помимо полного безразличия к данному региону, и если бы мы продемонстрировали готовность возглавить эту работу. Возможно, нам не удалось бы избежать конфликтов и гуманитарных катастроф, но мы могли бы оказывать заметное воздействие на те страны, которые прошли начальный этап смены руководства и в обстановке головокружения от побед нуждались в помощи, особенно в экономической сфере.

По мере разворачивания чрезвычайных ситуаций в Белом доме созрело нечто вроде этакой уверенности. Обама оставался при своем намерении покинуть Ближний Восток, и он не собирался позволить, чтобы его отвлекли от этой миссии неожиданным возникновением протестного движения во имя демократии, разваливающихся диктатур и надвигающихся гражданских войн. Он не знал, приведет ли «арабская весна» к повсеместному распространению демократии или к продолжительному периоду нестабильности, однако, независимо от этого, он был убежден в том, что Америка не должна пытаться влиять на конечный результат – ни в коем случае, поскольку это означало изменение курса и вовлеченность в дела региона.

Возьмите, к примеру, Египет – важнейшую арабскую страну и лакмусовую бумажку по изменениям в арабском мире. Когда сотни тысяч египтян собрались на площади Тахрир, чтобы потребовать отставки президента Хосни Мубарака, Обама предпринял смелый шаг в поддержку их требований перемен – вначале поддержал реформы, а вскоре призвал Мубарака немедленно уйти со своего поста¹⁸⁰. То стало новой главой в действиях Америки на Ближнем Востоке, но не привело к новому подходу в регионе. Разумеется, Мубарак вот-вот должен был уйти. Но заставляя его уйти немедленно, Обама не брал на себя обязательств поддерживать демократизацию повсеместно на Ближнем Востоке. Америка оставалась тесно связанной с некоторыми из наиболее авторитарных режимов в регионе, и призыв к Мубараку скорее уйти вносил среди них большую сумятицу – в частности в Саудовской Аравии. Столкнувшись с такой реальностью, администрация приглушила тональность своих невоздержанных высказываний в поддержку перемен. Под эту категорию не подпадали правители Бахрейна или Йемена, от которых Белый дом требовал бы учитывать народные призывы к демократии.

В Египте было очень мало здоровых политических институтов – не было заслуживающей упоминания партийной системы, слабой была юридическая система, в зачаточном состоянии находилось гражданское общество. На стороне Мубарака не было ничего, если не считать в лучшем случае вероятности нестабильности, а в худшем – хаоса. Америке хотелось бы видеть поколение пользователей «Фейсбука» в Египте – молодое, технически грамотное и сравнительно либеральное, – которое взяло бы на себя управление Египтом. Но у этого поколения не было организации, которая могла бы подкрепить политический порыв молодежи и выделить из своей среды харизматичного лидера, который мог бы повести их за собой. Со временем «Братья-мусульмане» (и группа наиболее радикально настроенных справа), состоящие из довольно крутых и многочисленных по составу кадров, превратили их в свое пушечное мясо. Администрация могла только надеяться на то, что это Мусульманское братство сохранит курс на демократию и что наш энтузиазм в отношении ухода Мубарака не обернется ударом для нас.

Знаю, как трудно призывать к осторожности перед лицом непреодолимого бурного клокотания на поверхности, когда через десятилетия мрака диктатуры пробиваются лучики демократической надежды. Но, будучи порождением иранской революции 1979 года, я также знал, как неуместно и даже катастрофично может оказаться такое бурное кипение. Было бы весьма полезным занятием прочесть освещение западными СМИ Ирана периода между 1977 и 1979 годами. Там вы не обнаружите волнений по поводу теократии: любой такого рода разговор утопал в водовороте и даже в сверхоптимистических ожиданиях немедленной победы демократии, сравнимых с мировоззрением Полианны, героини романа Элеаноры Портер. Но демократам Ирана, какими бы привлекательными они ни были, недоставало способностей духовных лиц и коммунистов. Быстрая кончина монархии Пехлеви застала демократов неподготовленными (ни они, ни их сторонники в западной прессе не понимали этого) и дала «зеленый свет» архитекторам новой диктатуры, у которой уже были наготове и план, и массовое движение.

Протесты в Египте захватили внимание всего мира, но египетские либеральные демократы вряд ли когда еще победят в будущем, как и их иранские коллеги в давнем 1979 году. Быстрый крах шаха пошел во благо не демократии, а теократии. Учитывая всплеск на протяжении десятков лет движения «Братьев-мусульман», можно с уверенностью сказать, что такое же произойдет и в Египте.

Хиллари Клинтон поняла глубинный смысл этого явления. Еще ранее она заявляла, что Египту нужен мирный организованный переход к демократическому будущему¹⁸¹. Для египетских либералов было бы лучше, если бы Мубарак продержался еще какое-то время и ушел без спешки – постепенный переход был бы лучше неожиданного краха. В такой ситуации либералы Египта получили бы время для исправления некоторых организационных промахов перед лицом исламистов – не говоря уже о предоставлении Америке времени на обдумывание того, как лучше оказать содействие делу демократии. Молодежь Египта, однако, была весьма нетерпелива в борьбе за свободу и не была готова к переговорам о постепенности перехода. Да и американские СМИ не собирались отказываться от бескомпромиссного призыва к Мубараку уйти в отставку. Так и случилось в конце концов, но с быстрым уходом Мубарака властная хватка военных и глубокое проникновение во все государственные структуры клерикалов остались неизменными, а исламские силы салафитов и Мусульманского братства доминировали на политической арене. У администрации не было иного выбора, как сделать ставку на то, что «Братья-мусульмане» поступят правильно, избрав будущее, отличающееся от того, которое стало судьбой Ирана после свержения шаха.

В феврале 2011 года госсекретарь Клинтон предложила президенту Обаме направить спецпосланника для переговоров с Мубараком – оценить ситуацию на месте и сказать египетскому президенту, что ему необходим план упорядоченного ухода и нормального перехода к демократии. Клинтон рекомендовала отправить в Каир опытного дипломата Фрэнка Д. Виснера. Виснер очень хорошо знал Египет. Он работал там послом с 1986 по 1991 год. Он соглашался с мнением Клинтон по поводу того, что после десятилетий диктатуры потребуется время для уверенного перехода к демократии и что постепенный процесс пойдет на пользу либеральным силам, чья организационная слабость прикрывалась кратковременными вспышками демонстрации силы на улицах. Казалось, Обама придерживался такого же подхода. Он дал указание Виснеру попросить Мубарака подготовить план перехода.

Виснер передал Мубараку послание Обамы относительно американской поддержки и настоятельного требования проведения значимых реформ. Мубарак не собирался уходить, но согласился не применять силу против демонстрантов. Однако протесты только нарастали по своей интенсивности, и с учетом напряженности в Египте Обама сменил свой курс. Виснер еще летел в самолете обратно в Вашингтон, когда президент призвал Мубарака уйти в отставку немедленно. Перемена была настолько неожиданной, что застала Виснера врасплох. Он только вышел из самолета и заявил на международной пресс-конференции в Мюнхене о том, что Соединенные Штаты рассматривают президента Мубарака как необходимый элемент в процессе перехода к демократии (то есть Америке нужен Мубарак на какое-то еще время – чтобы освободиться от Мубарака). Пресса обратила особое внимание на фразу из его комментария о том, что «нам нужен Мубарак», и это произвело фурор.

По мере наплыва толп на площади Тахрир позиция Мубарака однозначно ослабла, и Соединенные Штаты правильно решили отказаться от поддержки вялой диктатуры и признать дух новых перемен¹⁸². Но президент под влиянием воодушевления момента и под воздействием своих молодых сотрудников аппарата отбросил в сторону осторожность и сделал резкий поворот в обратном направлении. Он отреагировал на замечания и маневры Мубарака, как будто имел дело с новым циклом кампании, к которой на каждое заявление должен быть сделан комментарий для его публикации в заголовках газет. То был такой политический стиль, отражавший влияние тех советников Белого дома, которые поднялись на волне президентской кампании Обамы и стали доминировать при принятии решений по вопросам внешней политики¹⁸³. Тогда они рассматривали «арабскую весну» как «эпохальную перемену, соответствующую их собственным представлениям о самих себе как о новом поколении»¹⁸⁴. У них было мало опыта во внешней политике; они знали лишь о быстро идущем мире политических кампаний. Они пренебрежительно относились к ветеранам внешней политики и описывали их в терминах, очень напоминающих сделанную Дональдом Рамсфелдом печально знаменитую унизительную оценку Франции и Германии, выразивших сомнения по поводу иракской войны. «Старая Европа» – так он их назвал – вчерашние великие державы, судьба которых на свалке истории. Сарказм Рамсфелда не выдержал испытания временем. Виснер и компания еще могли бы также высказать свой вердикт об «арабской весне»¹⁸⁵.

Призыв Обамы Мубараку уйти со своего поста не будет так быстро или с такой же твердостью повторен в отношении других диктаторов в регионе в предстоящие месяцы – ни в Бахрейне, ни в Йемене, ни даже в Ливии или Сирии, – и Америка, по сути, углубит свою опору на авторитарные монархии в Персидском заливе. Призыв к Мубараку уйти стал единичным событием; он не отражал ни понимания перемен по всему Ближнему Востоку, ни приверженности к переходу Египта к демократии.

Поддержка диктаторов стала проклятием американской политики на Ближнем Востоке. С того времени, как Анвар Садат подписал в 1978 году мирное соглашение с Израилем, Америка влила в Египет 30 миллиардов долларов, причем львиная доля денег шла военным. Еще три миллиарда долларов или около того, предназначенные для гражданского использования, также пошли военным – египетское правительство должно было решать, какое экономическое или социальное ведомство обладало технологическими знаниями для того, чтобы использовать с толком эти средства. Но все они находились в собственности военных или работали по контрактам с организациями или компаниями, поддерживаемыми военными. Америка субсидировала военное наращивание в системе безопасности, а также влияние военных в целом в экономике.

Временами мы признавались, что вложения в диктаторские режимы было плохой идеей, но мы не могли найти альтернативных средств для защиты наших интересов. Со временем авторитарное правление оказывалось шатким, что создавало именно те проблемы, которые мы рассчитывали сдерживать с их помощью, – и когда они начинали шататься, мы по-быстрому давали им возможность опрокинуться. Режим Мубарака был живым примером тупиковой стратегии. На протяжении трех десятилетий режим Мубарака представлял собой скалу стабильности, почти что непоколебимую. За эти десятилетия Египет стал беднее и слабее, но также и больше антиамериканским и исламским – с беспокоящей склонностью к экстремизму. Со временем несоответствие между масштабами и интенсивностью проблем в Египте (включая массовую безработицу и несуществующие перспективы рабочих мест среди растущего молодого населения) и слабыми способностями режима что-либо предпринять в плане их решения привело к созданию взрывоопасной ситуации¹⁸⁶.

Мубарак неохотно согласился на проведение реформ, но они только акцентировали проблемы Египта и выявили его уязвимые места¹⁸⁷. Несправедливый, несвободный и коррумпированный режим всегда оказывается очень ослабленным, когда он начинает пытаться себя совершенствовать. Падение Мубарака заставляет вспомнить объяснение Алексиса де Токвиля того брожения, которое привело в итоге к Французской революции: «Только высокое искусство править государством может дать возможность королю спасти свой трон, когда после длительного периода деспотического правления он приступает к исправлению своих подданных. Терпеливо выносившие гнет на протяжении длительного времени – так, что, кажется, они уже не в состоянии исправиться, – они накопили недовольство, которое, как представляется, уже невозможно терпеть, и когда в мозгах людей возникает возможность его устранения… народ начинает меньше страдать, но его чувствительность обостряется»¹⁸⁸.

Следует ожидать ухода авторитарных режимов. Они не смогут выжить без перемен, а если они изменятся, то могут пасть даже еще быстрее. В долгосрочном плане было бы лучше, если бы мы перестали зависеть от авторитарных режимов и вместо этого связывать наш интерес с демократиями. Но это поэтапный процесс – пока на сегодня политика Америки расходится по этому вопросу. С одной стороны, мы приветствовали падение таких диктаторов, как Бен Али, Мубарак и Каддафи; с другой, мы продолжаем опираться, и даже гораздо сильнее, чем раньше, на наших старых авторитарных союзников – монархии Персидского залива.

То, как мы повели себя с Египтом, показало отсутствие у Обамы какой бы то ни было стратегии в отношении Египта и всего региона. Тунис совершил переход сравнительно плавно, и почему бы точно так же не сделать Египту? Почему бы, иными словами, не плыть по течению? Тунису удалось быстро и безболезненно покончить с диктатурой – тунисская армия мудро отказалась стрелять по гражданам или вообще сильно вмешиваться в политические дела, и Бен Али разрешили сбежать в Саудовскую Аравию. В администрации решили, что Египет – больший по размерам, беднее по экономическому положению, более напряженный и менее европеизированный по сравнению с Тунисом – каким-то образом даст аналогично замечательный и удовлетворяющий всех результат. В то время в Вашингтоне было множество вариантов, с чем можно было бы сравнивать: от того, что происходило на площади Тахрир, до падения Берлинской стены в 1989 году. Близкий круг Обамы боялся, что, если он не сбросит Мубарака, Обама окажется по другую сторону в историческом плане. Но проблема заключалась в том, что у администрации не было планов относительно управления непростыми процессами строительства демократии, которая должна была бы последовать после того, как Обама призвал Мубарака уйти. Обама также и не пытался овладеть переменами так, как это сделал Джордж Герберт Уокер Буш в отношении посткоммунистической Европы в 1989 году. Энтузиазм администрации по поводу демократии оставался по большей части предметом риторики.

Какой же стратегии мы придерживаемся, так яростно поощряя демократию в Египте и одновременно вдвойне усилив поддержку упорно антидемократических и не так уж стабильно держащихся королевских режимов? Если мы считаем, что протестующие на площади Тахрир оказались на правильной стороне исторического процесса, зачем тогда мы стараемся дружить с монархиями, которые будут им смыты? Если мы не считаем, что регион находится в муках исторических перемен, зачем мы тогда принимаем вообще «арабскую весну»? Наша зигзагообразная политика весьма запутанна и неубедительна.

Администрация была рада, когда египетские военные признали результаты первых парламентских выборов (которые проводились в несколько этапов с ноября 2011-го по январь 2012 года) и позволили «Братьям-мусульманам» взять власть в свои руки¹⁸⁹. В Белом доме посчитали, что власть в руках «Братьев-мусульман» – даже при том, что существовала опасность навязывания ими исламского правления четверти населения арабского мира, – принесет меньше вреда американским интересам, чем замалчивание результатов.

Администрация опасалась, что несоблюдение вердикта избирателей могло бы привести даже к еще более худшему повторению в египетском варианте кровавой десятилетней гражданской войны, которая разразилась в Алжире в 1991 году после того, как тамошние генералы остановили избирательный процесс, который выигрывали местные исламисты¹⁹⁰.

Администрация также надеялась на то, что «Братья-мусульмане» в Египте что-нибудь почерпнут из опыта Турции, и меньше всего беспокоилась о мусульманской идеологии, а больше думала над улучшением управления и налаживанием экономики. Американские эмиссары встречались с членами братства, а в Белом доме даже принимали делегацию от этой партии в апреле 2012 года с целью обсуждения экономических и политических проблем и будущего американо-египетских отношений. Как говорил один из присутствовавших на таких встречах, «у них у всех были дипломы докторов наук американских университетов, и все они говорили правильные вещи». «Легко проявлять оптимизм, но кто знает». Держать пари по поводу того, что прагматизм перевесит идеологию, было очень и очень рискованным делом, однако тогда это было правильно, а возможность для демократии идти своим ходом, независимо от того, какая политическая или религиозная сила пришла к власти, выглядела как проведение осторожной политики. Америка оказалась на правильной стороне истории и действовала в унисон с настроениями в Египте и арабском мире в целом. Но совсем скоро возникли сомнения: вначале, когда новый президент Египта от «Братьев-мусульман» Мухаммед Мурси отправился в Тегеран с государственным визитом в сентябре 2012 года, а потом уже после визита, когда он отнюдь не поспешил осудить антиамериканскую толпу, напавшую на американское посольство.

Однако в этом не было ничего близкого к какой-то стратегии. Метод невмешательства не являлся отражением какого-либо тщательно продуманного плана для улучшения демократических перспектив в этом регионе. Наоборот, то было выражение плана фактического ухода с Ближнего Востока, овладевшего Белым домом. Это была политика, соответствующая президенту, который больше не хотел никакой вовлеченности, ранее имевшей место в отношении Египта и Ближнего Востока. Любой иной подход означал бы необходимость выработки какой-то стратегии и плана по ее реализации. Обособление стало бы очевидным, когда возникла бы необходимость заниматься экономической реформой, без которой демократия оставалась бы мертворожденной, а последовавший затем политический застой в сочетании с экономической стагнацией отдал бы будущее в руки антиамериканских религиозных экстремистов.

Крах режима Мубарака стал подобием землетрясения в политической жизни Ближнего Востока, значимым историческим событием с далеко идущими последствиями – или таковым было общее понимание, что в верхах, что в низах, в Вашингтоне. Египет шел по пути Польши, Филиппин, Бразилии или Южной Африки – ключевых региональных держав, разворачивающихся в сторону демократии и тянущих за собой другие соседние страны. Демократическая волна наконец-то стала подмывать ближневосточные берега.

Если «арабская весна» и должна была принести какие-то плоды, Америке следовало бы быть вовлеченной и дипломатически, и, что гораздо важнее, экономически. Подключение Америки было жизненно важным для успеха предыдущих волн демократии, затронувших Азию, Восточную Европу и Латинскую Америку¹⁹¹. Там Америка возглавила международные усилия, чтобы укрепить нарождающиеся демократии в ближайшем соседстве с Западом, что было вполне выполнимым делом (обещание членства в НАТО, а затем в ЕС играло роль полезного магнита для Восточной Европы). Мы оказывали воздействие на политические дискуссии и помогали в написании конституций, формировании партий, проведении выборов и стабилизации молодых демократических правительств¹⁹². Вряд ли арабы стали бы сильно возражать против такого тесного сотрудничества, но, как бы то ни было, у нас не было намерения предложить его.

Самым важным в предыдущих волнах явились усилия США по согласованным действиям с Европой, с международными финансовыми институтами, частным предпринимательством для вливания огромных экономических ресурсов в новые демократии. Суть заключалась в том, чтобы многообещающие интересные формы политического развития получили прочную основу экономических преобразований и большей вовлеченности в глобальную экономику. В течение десятилетнего периода, с 1989 по 1999 год, Запад направил более 100 миллиардов долларов в одну только Восточную Европу.

На протяжении всего этого времени взаимосвязь экономических реформ и успешной демократизации была четко подмечена в ходе так называемого консенсуса в Вашингтоне, в соглашении между международными финансовыми институтами и мировыми державами, возглавляемыми Соединенными Штатами, для продвижения системы реформ, которые изменили бы структуру экономики, общества и, следовательно, политики. Этот консенсус подвергался мощной критике за его крайности и за ту боль, которую в результате пришлось пережить многим странам. Однако этот консенсус предлагал преимущества четкого направления в международное сообщество и всем странам, стоящим перед переменами, – понимание того, в каком направлении они хотели двигаться и как им этого достичь.

Демократия и стабильность на Ближнем Востоке нуждалась в такого же рода направлении и в такого же уровня вложениях. Без экономических перемен брожение демократии не имело никаких шансов на успех. Ни одна из демократических волн, сравнимых с «арабской весной», не достигала успеха без экономической реформы. Напомним, что речь идет, если уж на то пошло, о застойном экономическом развитии, хронической массовой безработице и вытекающей отсюда безысходности, которые подпитывали протест против задеревеневших арабских диктатур¹⁹³. И Америка возлагала вину за атаку 11 сентября на то же отсутствие перспективы и экономическую стагнацию¹⁹⁴. А сейчас, когда экономическое расстройство создавало возможности больше для перехода к демократии, чем для набора рекрутов для исламского экстремизма, западной поддержки не было и в помине.

Нигде западное безразличие не было таким очевидным, как в Египте. Никто не спорил, что арабская демократия победит или потерпит поражение именно в Египте. Это самая многонаселенная и интеллектуально и политически самая влиятельная арабская страна. Результаты в Египте определили бы тот факт, что изначальный посыл «арабской весны» оказался бы поддержанным и подхваченным или, наоборот, пропал бы в борьбе за власть между военными кругами и исламским движением.

Египет начал пристрелочный процесс экономической реформы во время последнего десятилетия пребывания у власти Мубарака¹⁹⁵. Те реформы были в большей степени виновны в возникновении протестов – примерно четырех тысяч забастовок трудящихся и протестов между 1998 и 2011 годами¹⁹⁶. Из-за реформ была ликвидирована система социальной защиты для рабочих, однако расширился частный сектор и вырос средний класс, который, как средний класс повсюду, требовал больших свобод. Египтяне из числа среднего класса были первыми в стране, кто воспринял пример Туниса, организовав направленные против Мубарака демонстрации, собиравшие огромные толпы обозленных бедняков, обвинявших надолго задержавшегося на своем посту стареющего президента в утере рабочих мест и системы социального обеспечения из-за экономических реформ.

Проводившиеся Мубараком реформы не зашли еще так далеко к январю 2011 года, когда демонстранты заняли площадь Тахрир, и чего бы они там ни достигли, они были смыты под экономическим воздействием протестов, падением Мубарака и последовавшей нестабильностью. Политические беспорядки ввергли Египет в состояние кризиса. За первый год после ухода Мубарака темпы роста экономики страны упали до 0,8 %¹⁹⁷, а ее ВВП упал на 4 %, обрабатывающая промышленность – на 12 %. Экономика лишилась миллиона рабочих мест; безработица выросла до 15 % (25 % для молодежи) ¹⁹⁸. Капиталовложения сократились на 26 %, иностранные инвестиции при этом тоже уменьшились (с 6,4 миллиарда долларов в 2010 году до всего лишь 500 миллионов долларов в 2011 году¹⁹⁹). Значительное падение внутренних и иностранных капиталовложений поставило правительство перед лицом расширяющейся дыры в размере 11 миллиардов долларов в его финансовых делах во второй половине 2011 года²⁰⁰. Число туристов сократилось почти вдвое – серьезная проблема, когда, как это имеет место быть в Египте, 11 % ВВП приходится на туризм. И не удивительно, что дефицит бюджета правительства резко вырос до 11 миллиардов долларов (10 % ВВП, самый большой дефицит в арабском мире). Все это вместе с оттоком капитала, продолжающимся из-за постоянной политической нестабильности, вызвало сокращение золотовалютных резервов с довольно высокой цифры в 43 миллиарда долларов до 15 миллиардов²⁰¹. Учитывая, что двое из каждых пяти египтян живут на доходы менее чем два доллара в день, действие такой встряски было довольно ощутимым.

Но ситуация усугубляется: половина населения Египта, 83 миллиона человек, – это молодежь моложе 24 лет. Среди безработных в стране почти 90 % молодежи, а две трети вообще никогда не приступали к работе. Правительство безнадежно разбухло и погрязло в коррупции – на каждого сотрудника правительства на душу населения в Турции приходится 11 сотрудников в Египте, в котором государственные должности для бездельников давно служат в качестве завуалированного социального обеспечения. Находящаяся в удручающем состоянии система образования выбрасывает на рынок труда выпускников, которые не выдерживают конкуренции в современной глобальной экономике.

Египет на грани падения в омут нищеты и нестабильности, если ему не удастся отладить свою экономику и найти рабочие места для своего быстро растущего населения. Чтобы действовать в соответствии с резким приростом молодежи, экономика должна расти быстрее (в пределах 10–11 % в год) и на протяжении гораздо большего периода времени, чем это бывает где-либо в других странах мира. (Фактический прирост в 2012 году ожидается в 1,5 %²⁰².) Если этого не случится, Египет может столкнуться с социальной нищетой и, что еще хуже, с радикализмом. Если прошлое чему-либо учит, снижающиеся зарплаты, падение по социальной лестнице и растущее неравенство становятся движителями массового исламского протестного движения²⁰³. Нападения со смертельным исходом на американских дипломатов в Египте, Ливии, Тунисе и Йемене антиамерикански настроенными толпами в сентябре 2012 года – это только прелюдия одной из форм радикализма, который может охватить регион, если экономическая стагнация и социальное бедственное положение охватят большинство населения. В период между 1974 и 1984 годами исламский фундаментализм вспыхнул в Египте, в особенности среди городской молодежи. В течение того же десятилетия «белые воротнички» общественного сектора (те, кто работает на государственных предприятиях) ощутили на себе падение заработка на 8 %, а работающие в правительственных учреждениях – на 23 %²⁰⁴.

Необходимые темпы прироста экономики потребовали бы радикальных перемен. Египет должен был бы открыть свою экономику, сократить свой раздутый и коррумпированный государственный сектор (государственный долг составил 80 % ВВП в 2012 году), реформировать свою юридическую систему и финансовое регулирование, больше вкладывать в образование и инфраструктуру, продвигать приватизацию, развивать торговлю и поощрять прямые иностранные инвестиции.

К сожалению, страна не торопилась делать все это. Египтяне не готовы к экономическим переменам, по крайней мере, не теми темпами, которые имели место в Латинской Америке или Восточной Европе, когда они занялись своими реформами. Им нужны рабочие места и улучшение сферы обслуживания, но в повестке дня их политических дискуссий нет серьезного обсуждения вопроса о том, что делать с экономикой.

На улицах и фабриках было такое понимание, что с уходом Мубарака появятся деньги и они осыпят людей с головы до ног. Но беспорядки на работе и уличные волнения привели к ограничению деловой активности. Один производитель керамики сказал мне, что он сделал 40 %-ную надбавку к зарплате рабочих на своей фабрике, они же в ответ провели забастовку с требованиями ее увеличения еще на 20 %. Он обратился к правительству за помощью. В ответ получил: «Вы богаты, они бедны; дайте им то, что они хотят». А он не мог этого сделать и начал сворачивать свое дело. Тупиковая ситуация толкает египетских политиков к двойному выбору между популизмом, при котором государственный сектор будет снова расти, чтобы накормить недовольных бедных, и возвращением к закону и порядку времен Мубарака – и в том, и в другом случае пострадает демократия.

Египтяне с подозрением относятся к Западу и ревностно оберегают свои права и суверенитет. Они не хотят, чтобы МВФ говорил им, что им надо делать, и их первым порывом было отказаться от предложенных им займов. Они считали, что могут справиться с проблемами, так как Катар и Саудовская Аравия обещали Каиру экономическую помощь на сумму в 11 миллиардов долларов, но ничего такого не случилось. Один высокопоставленный сотрудник администрации сказал мне, что временное правительство сообщило Вашингтону и МВФ в частном порядке о том, что «нам не нужна ваша помощь, а если мы согласимся на нее, мы не хотим, чтобы вы сообщали кому-либо об этом».

Жаль, но такие перемены происходили на самом деле. Реформы шли нелегко. Восточная Европа была вынуждена пережить 20 %-ную инфляцию наряду с падением ВВП на 20–40 %. Имели место многочисленные случаи спада производства, социальных проблем и актов политического сопротивления. Но в конце концов происходило преобразование экономик, и Восточная Европа стала жить лучше. То же самое верно и в отношении Латинской Америки.

Демократия (а также чувство меры в области политики и религии) зависит от экономического роста, а экономический рост зависит от реформ. Все так просто. Но реформирование египетской экономики не будет простым делом. В стране нет лидеров, полных решимости продвигать болезненные перемены, какой бы острой ни была в них нужда, и там нет единого видения будущего. Египтяне хотят процветания, но они не готовы пойти на настоящую экономическую реформу и затягивание поясов, на экономические трудности, которые сопутствуют реформе. Многие считают, что Мубарак уже пытался осуществить такого рода реформы, но потерпел поражение. Президент Мохаммед Мурси, 61-летний профессор-конструктор, доктор Университета Южной Калифорнии, все время говорит о развитии и экономике. Он говорит, что поддерживает частный сектор и деловую атмосферу, что он хочет работать вместе с международными финансовыми институтами для преобразования египетской экономики. Его транспаранты времен президентской кампании расхваливали его как «египетского Эрдогана». Однако он представлял «Братьев-мусульман», у которых есть сильное популистское крыло, и обещал защитную сеть экономической безопасности для бедных²⁰⁵.

Единственным препятствием на пути экономических реформ и в той же степени демократии являются египетские военные. Они, как будто государство в государстве, контролируют огромные владения в каждом секторе экономики: от промышленного производства до строительства, сельского хозяйства и туризма²⁰⁶. Они управляют четырьмя пятыми всех промышленных концернов и владеют свыше 30 % экономики страны.

Взгляды генералов на будущее Египта различаются, но они ревностно охраняют свои экономические активы, что означает сопротивление реформам. Они считают, что стратегическая важность Египта принесет ему достаточно помощи для поддержания его жизнедеятельности – у них были плохие времена, когда им было непонятно, почему все должно быть не так, как было при Мубараке. Старший американский дипломат как-то сказал мне: «Военные и их новое правительство не в восторге от реформы, они считают, что мы должны полностью оплатить поддержание экономики в порядке, и они очень недовольны тем, что мы не делаем это».

Военные не хотят отказываться от контроля над экономикой, и это главная причина, почему они не хотят отдавать и политическую власть. Они использовали свое влияние на временное правительство в 2011 году, чтобы сказать «нет» МВФ. А когда возникла вероятность того, что независимое правительство «Братьев-мусульман» возьмет власть в свои руки, военные попытались силой установить свой контроль над парламентом и процессом составления новой конституции, а также затянуть свою хватку над судебной властью, частично для того, чтобы сохранять право вето в отношении экономической реформы.

В итоге Египет все же начал переговоры с МВФ о пакете помощи на сумму 4,8 миллиарда долларов (что потребует каких-то реформ). Делегация «Братьев-мусульман», посетившая Белый дом в апреле 2012 года, была удивлена, узнав, что МВФ предложил пакет на сумму, вдвое превышающую указанную выше, однако египетское правительство, подталкиваемое военными, отказалось от него.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.