Трансформация демократии

Трансформация демократии

Некоторые полагают, что сегодня мы наблюдаем подъем постдемократического капитализма. По-моему, это больше похоже на зарождение постполитической демократии. Именно политика переживает кризис. По-прежнему верно то, что в капиталистических демократиях правительства зависят от доверия избирателей. Но природа этой зависимости изменилась. В послекризисной Европе мы стали свидетелями возникновения странного разделения труда между избирателями и рынками, когда заходит речь о работе правительства. Принятие решений в сфере экономики методично выводилось из компетенции демократической политики по мере того, как спектр политически приемлемого выбора начал драматическим образом сужаться. Политика свелась к искусству регулирования императивов рынка.

В течение XIX и XX веков гражданские свободы были защищены коллективной способностью индивидов совершать перемены. Люди получали права и сохраняли их, потому что обладали достаточной силой, чтобы их защищать. Сегодня наши свободы защищены логикой рынка, а не нашим коллективным усилием в качестве избирателей. Рынок верит в свободных автономных индивидов, способных рисковать и готовых принимать ответственность. Избиратели могут решать, кто войдет в правительство. Их голоса все еще «избирают» победившую партию. Но только рынок сейчас решает, какой будет экономическая политика правительства, безотносительно к тому, кто победил на выборах. Сегодня во время жарких споров в Европе о будущем институциональном устройстве еврозоны становится ясно, что новые правила еще больше ограничат возможность избирателей влиять на принятие решений в сфере экономики. Проще говоря, рынки хотят быть уверенными в том, что избиратели не станут принимать глупые решения. С экономической точки зрения это может иметь большой смысл, однако с точки зрения политики возникают весьма неудобные вопросы: могут ли люди хоть на что-нибудь влиять? зависит ли еще что-нибудь от избирателей? не превращается ли представительная демократия в нечто бутафорское?

Влияние рынка также сыграло свою роль в отставке итальянского премьера Сильвио Берлускони. В день его краха улицы вокруг президентского дворца были наполнены пением демонстрантов, размахивающих итальянскими флагами, и хлопаньем раскупориваемых бутылок шампанского. Зрелище было похоже на революцию. Но она была как никогда далека. Напротив, это был триумф власти финансовых рынков. Отнюдь не воля избирателей сбросила коррумпированную и неэффективную клику Берлускони. Это финансовые рынки вместе с бюрократической верхушкой Брюсселя (и руководством европейского Центробанка во Франкфурте) отправили откровенное послание «Берлускони должен уйти». Именно эти силы выдвинули преемника Берлускони, бывшего европейского уполномоченного и технократа Марио Монти на пост итальянского премьер-министра. У людей на улицах Рима были все основания чувствовать одновременно и экстаз, и бессилие. Берлускони ушел, но избиратель перестал быть самой значимой фигурой в переживающей кризис Италии. Люди на улицах были не участниками, но лишь зрителями исторических событий. Главной действующей фигурой стал рынок.

«Рынки – это голосующие машины», – сказал однажды президент Ситибанка Уолтер Ристон. – Они функционируют, проводя референдумы». Но уважение к влиятельности потребителя – не то же самое, что уважение к власти избирателя. Рынок не верит в то, что народ и правительство имеют право вмешиваться в тех случаях, когда решают, что рынки терпят крах. В начале XIX века в демократических Франции и Англии только от 5 до 10 процентов людей имело право голоса – образованные и состоятельные мужчины имели право решать все социальные, политические и военные вопросы. Сегодня избирательное право распространено гораздо шире. Но мы стали свидетелями сокращения числа вопросов, решающихся в ходе политического процесса. Все больше вопросов, например, каким должен быть размер приемлемого бюджетного дефицита, как в странах еврозоны, исключаются из электоральной политики.

В своей книге «Парадокс глобализации» гарвардский экономист Дани Родрик утверждает, что существует три точки зрения на управление напряжением между национальной демократией и глобальным рынком. Мы можем ограничить демократию для усиления конку рентоспособности национальных рынков. Мы можем ограничить глобализацию в надежде на установление демократической легитимности у себя дома. Но мы также можем глобализировать демократию ценой национального суверенитета. Однако мы не можем получить одновременно гиперглобализацию, демократию и самоопределение. Тем не менее именно это пытаются делать наши правительства. Они хотят, чтобы у людей было право голоса, но не готовы позволить им вести «популистскую политику». Они хотят снизить затраты на рабочую силу и игнорировать социальные протесты, но не хотят публично одобрять авторитаризм. Они отдают предпочтение свободной торговле и взаимозависимости, но хотят иметь решающий голос при определении закона страны. Таким образом, вместо того чтобы выбирать между суверенной демократией, глобальной демократией и дружественным глобализации авторитаризмом, политические элиты пытаются заново определять демократию и суверенитет для того, чтобы сделать невозможное возможным. Результатом стала демократия без выбора, суверенитет без смысла, глобализация без легитимности.

Короче говоря, избиратель утратил способность противостоять власти рынка ради общественного интереса. Сегодняшний кризис демократии лучше понимать не как угрозу индивидуальной свободе или как риск возвращения к авторитаризму (оппозиция «демократия/авторитаризм» стала во многом бесполезной в применении к политической ситуации на Западе), но вновь как разочарование правомочных. Избиратели не верят, что их голоса на деле что-то значат для управления страной даже тогда, когда они признают, что выборы были свободными и честными. Люди видят все меньше причин для того, чтобы голосовать. Иначе говоря, они видят все больше причин для того, чтобы голосовать незаполненными бюллетенями. Голос граждан становится простым шумом.