НАСЛЕДНИКИ БЛИСТАТЕЛЬНОЙ ПОРТЫ

НАСЛЕДНИКИ БЛИСТАТЕЛЬНОЙ ПОРТЫ

Не совсем удачно складывались в эпоху Обамы и отношения с другим ближневосточным союзником США – Турцией. Несмотря на исламистскую идеологию, турецкий премьер Реджеп Тайип Эрдоган всегда считался в Вашингтоне предсказуемым партнером. Созданная им Партия справедливости и развития в отличие от своих предшественниц (вроде радикальной Партии благоденствия) во внешней политике ориентировалась на Соединенные Штаты и Европу. И хотя поначалу ее триумфальная победа на парламентских выборах 2002 года воспринималась на Западе как политическое землетрясение, со временем американские стратеги осознали, что власть умеренных исламистов в Анкаре в большей степени отвечает интересам США, чем господство турецких генералов, отстаивающих светские принципы. Оставаясь стратегическим партнером Америки, Турция постепенно избавлялась от образа троянского коня США на Ближнем Востоке. Кее мнению в регионе начали прислушиваться, и ради этого американцы готовы были простить турецким политикам их фрондерские высказывания, заигрывания с деспотичными режимами и даже такие демарши, как отказ турецкого меджлиса пропустить через территорию страны отправляющихся в Ирак американских солдат. Тем более что, дождавшись рукоплесканий ближневосточных соседей, правительство Эрдогана в итоге предоставило Соединенным Штатам возможность перебрасывать войска воздушным путем. Многим в Вашингтоне импонировал и тот факт, что проамериканский курс Турции обеспечивала не привилегированная каста военных, а демократически избранная власть.

И хотя США не удалось протолкнуть идею о скорейшем вступлении Турции в Евросоюз, в структурах НАТО они отводили стране ключевую роль (даже заместителем генсека альянса был назначен турецкий дипломат). Армия Турции – вторая по численности в НАТО – обладала куда большим боевым потенциалом, чем европейские вооруженные силы. К тому же на турецкой территории была расположена одна из крупнейших американских авиабаз за пределами США – «Инджерлик».

С приходом в Белый дом администрации Обамы с ее новым мышлением Анкару стали воспринимать как мост между Америкой и мусульманским миром. Турция, по мнению советников американского президента, могла выступить посредником в диалоге Вашингтона и Тегерана и сыграть ключевую роль в обеспечении стабильности в Ираке после вывода американских войск. К тому же, они уверяли, что участие турецких солдат в афганской операции делает ее легитимной в глазах местного населения. За сотрудничество с Анкарой выступали крупнейшие оборонные компании США: Lockheed Martin, Boeing, Raytheon, United Technologies и Northrop Grumman, заинтересованные в продолжении поставок вертолетов, ракет и истребителей F-35 на турецкий рынок.

Тем не менее в 2010 году американские политологи начали высказывать сомнения в лояльности исламистского правительства Турции. Поддержка иранской ядерной программы, отказ от размещения американского радара, который планировалось сделать ключевым элементом новой системы ПРО, создаваемой администрацией Обамы, – все это, по словам экспертов, означало, что «Турция поворачивается к Западу спиной». «Если укрепление отношений с Ираном можно обосновать с помощью географии, – писал американский политолог Ариэль Коэн, – то связи с ХАМАС и Суданом означают лишь одно: исламистская солидарность оказывается для правящей турецкой партии важнее декларируемого прозападного курса»[481].

В марте 2010 года международный комитет Конгресса США признал события, которые происходили в 1915 году в Османской империи, геноцидом армянского народа. И политологи провозгласили это решение «черной меткой», которую американцы вручили турецким союзникам. Американские конгрессмены не в первый раз играли на нервах своих ближневосточных союзников: в 1975 и 1984 годах палата представителей уже принимала резолюцию об армянском геноциде, однако тогда ее не удалось протолкнуть через Сенат. Несколько попыток было предпринято и в эпоху Буша.

Конечно, никто не рассчитывал, что Обама и Клинтон выполнят свои предвыборные обещания и признают геноцид армян: кто же воспринимает всерьез ритуальные заклинания кандидатов на президентское кресло, чьи шансы на выборах во многом зависят от штата Калифорния, где решающую роль играют голоса именно армянских избирателей. В традиционном выступлении по поводу годовщины событий 1915 года президент Обама даже не заикнулся о признании геноцида. Но то, что он не стал препятствовать одобрению резолюции в комитете по иностранным делам, многие наблюдатели объясняли желанием США проучить отбившегося от рук Эрдогана.

Отдаляясь от Запада, турецкие исламисты в первую очередь руководствовались соображениями прагматизма. «Когда Россия является крупнейшим торговым партнером Турции, – писал журнал The Foreign Policy, – а Иран остается основным источником дешевого природного газа, поставки которого способствуют росту турецкой экономики, очень сложно по-прежнему играть роль верного союзника США. Интересы бизнеса диктуют и введение безвизового режима с Сирией, которую американцы считают государством, спонсирующим терроризм»[482].

В июле 2010 года во время визита в Анкару британский премьер Дэвид Камерон заявил, что Запад совершает ошибку, закрывая для Турции дверь «в клуб избранных», и сравнил эту мусульманскую державу, принимающую активное участие в афганской миссии НАТО, с «охранником лагеря, которому не разрешают погреться у огня». «Турецких исламистов, – писала The Guardian, – которые поначалу искренне стремились в ЕС, оскорбило пренебрежительное отношение европейцев, которые по ходу игры изменили ее правила, отказавшись обсуждать вопрос о членстве Турции в «христианском» Союзе[483].

С тех пор как МИД Турции возглавил Ахмет Давутоглу, которого прозвали турецким Киссинджером, внешняя политика государства кардинально изменилась. Как отмечал профессор Лондонской школы экономики Джеймс Кер-Линдсей, «министр пытался создать на международной арене образ новой Турции самостоятельного игрока, который обеспечивает стабильность в регионе. Проводя в жизнь неокемалистскую доктрину, Давутоглу сглаживал исторические противоречия с соседями на Ближнем Востоке, в Средиземноморье и на Кавказе, отказывался от характерного для его предшественников догматичного подхода, чтобы утвердить региональное лидерство Турции»[484]. В этом смысле заслуживало внимания предложенная Эрдоганом после российско-грузинской войны платформа безопасности и сотрудничества, смысл которой заключался в том, что проблемы Закавказья должны решаться региональными державами без участия Соединенных Штатов.

По мнению ряда американских экспертов, корни неокемализма следовало искать не в учении Ататюрка, а в идеологических концепциях османских времен, когда «власть не была зациклена на внутриполитических проблемах». Фактически исламисты Эрдогана объявили себя наследниками Блистательной Порты и пообещали восстановить то положение, которое Турция занимала на Ближнем Востоке до Первой мировой войны. С 2002 по 2010 год экспорт турецких товаров в страны региона удвоился, а антизападные и антиизраильские лозунги, которые вовсю эксплуатировало правительство Эрдогана, принесли ему поддержку арабской улицы.

Оставалось только отказаться от «особых отношений» с еврейским государством. Турция, как известно, была первой мусульманской страной, признавшей Израиль и долгие годы она оставалась единственным союзником Иерусалима на Среднем Востоке. Страны развивали торговлю и военное сотрудничество, обменивались разведданными, еврейское лобби в Вашингтоне продвигало турецкие интересы, а Анкара выступала посредником на переговорах Израиля с Сирией. Но когда ПСР провозгласила неокемалистскую доктрину, стало очевидно, что союз с «сионистским государством» будет мешать амбициям новой Османской империи. В конце 2008 года операция «Литой свинец» в секторе Газа дала Анкаре прекрасный повод для ссоры с неудобным союзником. И когда в январе 2009 года Эрдоган со скандалом покинул давосский саммит, обвинив израильского президента Шимона Переса в массовых убийствах, на Ближнем Востоке его встречали как героя.

В итоге Турция фактически присоединилась к антиизраильскому блоку Сирии и Ирана. В мае 2010 года Анкара организовала рейд так называемой «Флотилии свободы». Это обошлось ей в несколько десятков миллионов долларов и, по мнению большинства политологов, было хорошо спланированной провокацией. Израильские спецназовцы, совершенно того не ожидая, встретили на борту турецкого гуманитарного судна «Мави Мармара» вооруженную толпу, оказавшую им яростное сопротивление. В результате были убиты девять граждан Турции, и команда Эрдогана тут же провозгласила недавнего союзника «вероломным, опасным, безответственным и избалованным государством, которое привыкло к полной безнаказанности»[485]. После того как правительство Биньямина Нетаньяху отказалось принести официальные извинения, из Анкары были высланы все израильские дипломаты рангом выше второго секретаря посольства. Турция заморозила военные, разведывательные и экономические связи с еврейским государством и присоединилась к Ирану, который давно уже призывал МАГАТЭ заняться израильской ядерной программой и наложить на Иерусалим санкции за несоблюдение режима нераспространения.

И хотя команда Обамы прохладно относилась к Израилю, амбиции турецких исламистов стали вызывать у нее неподдельный страх. Не случайно в Вашингтоне все чаще задумывались о том, как восстановить в Турции позиции сторонников светской власти, способных уравновесить влияние ПСР. В феврале 2010 года команда Эрдогана всерьез была напугана визитом в Анкару замгоссекретаря США Уильяма Бернса, который первым делом провел встречу с заместителем начальника турецкого генштаба генералом армии Асланом Гюнером. Возможно, именно эта встреча послужила поводом для новой волны арестов по делу о заговоре против исламистского правительства. На скамье подсудимых оказались не только отставные, но и действующие генералы турецкой армии, обвиненные в подготовке так называемого плана «Кувалда», целью которого было создать в стране атмосферу хаоса и страха, чтобы вынудить военных взять власть в свои руки.

В начале 2011 года Обаме было уже не до амбиций турецкой элиты. Начиная с «жасминовой» революции в Тунисе, в результате которой был свергнут президент Зин Бен Али, управлявший страной с 1987 года, на Ближнем Востоке началась серия восстаний и мятежей, получивших название «арабская весна».

«Не корабли управляют ветрами», – говорили арабы, желая подчеркнуть бессмысленность любого народного выступления против местных правителей, опиравшихся на армию и спецслужбы. И представить себе, что солдаты, которых отправили на усмирение мятежа, будут брататься с бунтовщиками и откажутся стрелять в беснующуюся толпу, было практически невозможно. Но именно это происходило в Египте в январе 2011 года. Западные СМИ сравнивали каирский «марш миллионов» с падением Берлинской стены, многие эксперты были убеждены, что египтянам удастся повторить опыт Туниса, и «Мубарак вынужден будет снять номер в саудовском отеле по соседству с Бен Али». Однако оптимисты надеялись, что рокировочка, которую произвел египетский президент 29 января 2011 года, назначив своим заместителем шефа спецслужб Омара Сулеймана, сможет спасти правящий режим: Мубарак, уйдет в отставку, но страной будет править человек, лично ему преданный.

Хотя нельзя было забывать о том, что в египетскую «революцию» вложены огромные деньги. Причем, как это ни парадоксально, местную оппозицию спонсировали одновременно Иран и Соединенные Штаты. С Ираном все было предельно ясно. Египет Мубарака считался главным стратегическим соперником Исламской Республики. И падение «фараона» было в ее интересах. «На наших глазах рождается новый исламский Ближний Восток, – провозгласил во время пятничной молитвы один из иранских духовных лидеров аятолла Ахмад Хатами. – Время диктаторов, поддерживаемых Западом, в арабском мире прошло»[486].

С Америкой все было намного сложнее. Мубарак, как известно, считался ключевым союзником Вашингтона и в противостоянии с Ираном, и в борьбе с радикальными исламистами. Именно в эпоху его правления Египет стал вторым после Израиля получателем американской помощи (3 млрд. долларов ежегодно). «Трехсторонний альянс США, Израиля и Египта, – писал The Economist, – был краеугольным камнем американской политики на Ближнем Востоке, и отказываться от него ради призрачной финиковой демократии по меньшей мере странно»[487]. Придя к власти в 1981 году, Мубарак не раз доказывал свою преданность Белому дому. «В нашем регионе девять из десяти карт в колоде – в руках Соединенных Штатов», – говаривал он.

Египетский президент всегда считался одним из главных преследователей радикальных исламистов: он казнил убийц своего предшественника Садата, запретил «Братьям-мусульманам» заниматься политической деятельностью и не раз выступал с жесткой критикой движения ХАМАС. Не случайно исламисты внесли Мубарака в черный список и шесть раз покушались на его жизнь. Раздражение у «правоверных мусульман» вызывали также заигрывания с Израилем. И хотя Мубарак объявил «холодный мир» в отношениях с еврейским государством, с израильскими лидерами он был крайне любезен, а Биньямина Нетаньяху, которого палестинцы называли дьяволом, постоянно приглашал в свою резиденцию в Шарм-эль-Шейхе.

«Проамериканская политика Египта, – писал журнал The Nation, – привела к тому, что имя «Мубарак» вызывало в арабском мире крайне отрицательные эмоции. Египтяне оказались по другую сторону баррикад во время интифады, событий в Газе и ливанского конфликта. В результате Каир потерял влияние в регионе, и во главе арабского сопротивления оказались не арабы, а персы и турки»[488].

Тем не менее Америка сдала своего союзника при первом же удобном случае. Движение «6 апреля», которое играло ключевую роль в финиковой революции, возникло на основе прозападной молодежной организации «Кифая!» («Хватит!»). И, как следовало из сообщения американского посла в Египте Маргарет Скоби, опубликованного на сайте WikiLeaks, США были осведомлены о том, что оппозиция составляет секретные планы «смены режима» в преддверии президентских выборов 2011 года. Чем же объяснялось такое поведение Вашингтона? Зачем было рубить сук, на котором сидишь? Или всему виной была привычка рассовывать деньги по разным копилкам? Большинство экспертов сходились во мнении, что в начале 2011 года мир наблюдал остаточные явления неоконсервативной революции Буша. Как отмечал в 2003 году один из ведущих неоконов, бывший глава ЦРУ Джеймс Вулси, «американцы на стороне тех, кого вы, мубараки и королевская саудовская семья, больше всего боитесь, – на стороне ваших народов»[489].

Справедливости ради стоит отметить, что Обама со своей позицией определился не сразу. Он, как всегда, метался из стороны в сторону, стараясь одновременно угодить и реалистам, и вильсонианцам, настаивающим на экспорте демократии. «Белый дом собрал пресс-конференцию, чтобы продемонстрировать ясность и твердость своего смятения и неуверенности», – писал в своем блоге Джошуа Тревино, бывший спичрайтер Джорджа Буша. – Если Джимми Картер вошел в историю как президент, потерявший Иран, то Обама может запомниться как президент, потерявший Турцию, Ливан и Египет»[490].

Главной надеждой американцев был бывший глава МАГАТЭ Мохаммед эль-Барадеи, который строил из себя отца египетской демократии, выступая перед мятежниками на центральной каирской площади Тахрир. В свое время он основательно измотал американцам нервы, отказываясь принять их подход к иранской ядерной программе, однако, судя по всему, это была попытка самоутвердиться и заработать политические очки на Западе. Как писал журнал The National Review, «Барадеи – типичный неудачник, наивный фантазер, который не обладает политическим чутьем. Такие люди могут свергнуть автократов, как это сделали меньшевики в России, светские реформаторы в Иране и антибатистовские силы на Кубе, но не способны удержать власть. Большинство из них получает пулю в затылок уже через несколько часов после становления нового режима»[491]. Чего стоило, например, интервью Барадеи Der Spiegel, в котором он бросился на защиту своих новых союзников по антимубараковской коалиции: «Мы не должны демонизировать «Братьев-мусульман», – заявил он. – Они не совершили никаких актов насилия за последние пять десятилетий. Они тоже хотят перемен, и мы обязаны включить их в нашу систему, вместо того чтобы маргинализировать их»[492]. «Братья-мусульмане» посмеивались в усы над идеализмом Барадеи, однако оставались на вторых ролях, предоставляя ему возможность быть лицом революции. Хотя для большинства экспертов по Ближнему Востоку было очевидно, что все это до поры до времени. «Мавр сделает свое дело и уйдет, – писала The Guardian, – а на вершине власти окажутся те люди, которые несколько десятилетий находились в подполье»[493].

Египет на протяжении всего последнего века считался кузницей кадров для глобального исламистского движения. Здесь находился легендарный университет Аль-Азхар, выпускниками которого являлась добрая половина членов «Аль-Каиды». Главный идеолог этой организации Айман аль-Завахири также был египтянином и давно уже объявил свержение режима Мубарака одним из приоритетов. Если, придя к власти, исламисты решатся на конфронтацию с Западом, говорили эксперты, население воспримет это с восторгом. Такие меры, как закрытие Суэцкого канала для иностранных военных кораблей или снятие блокады сектора Газа, могли принести им огромные дивиденды.

Политологи отмечали, что ускоренная исламизация приведет к ослаблению Египта, чем не преминут воспользоваться его соседи, в первую очередь Турция, которая пытается вернуть себе влияние в арабском мире. С другой стороны, Египет был главным торговым парнером Анкары, и его превращение в нестабильное государство, вряд ли обрадовало бы турок. К тому же, согласно теории домино, вслед за Египтом могли полететь другие ближневосточные режимы, в регионе воцарился бы хаос, и геополитические игры главы турецкого МИД Ахмеда Давутоглу показались бы всем бессмысленным фарсом.

11 февраля 2011 года Мубарак отказался от власти, толпа на площади Тахрир ликовала, а западные политики и их новые египетские протеже рассуждали о торжестве демократии. «Народ Египта сказал свое слово, и его голос был услышан[494], – заявил Обама. «Это лучший день моей жизни, – отметил Барадеи, возглавивший либеральную оппозицию. – Страна наконец стала свободной, и можно рассчитывать, что процесс передачи власти будет красивым»[495].

Однако что же произошло в реальности? Власть в Египте перешла к Высшему совету вооруженных сил, который уже на следующий день после отставки Мубарака отменил конституцию и распустил парламент и начал управлять страной. Толпа на площади Тахрир, несмотря на всю ее телегеничность, оказалась лишь второстепенным игроком в той драме, которая разыгрывалась в Египте. Основным же действующим лицом как всегда была армия, управляющая страной с тех самых пор, как полковник Гамаль Абдель Насер осуществил военный переворот, отстранив от власти королевскую династию. Насер построил государство по образу и подобию кемалистской Турции, сделав военных своей главной опорой. И когда Мубарак попытался передать власть по наследству сыну Гамалю это вызвало возмущение армейской верхушки. Гамаль никогда не был профессиональным военным и офицеры восприняли предложение Мубарака как покушение на святая святых египетского режима.

Таким образом, цели военных и мятежников с площади Тахрир совпали. И те, и другие мечтали избавиться от Мубарака. И армия фактически воспользовалась народными протестами, чтобы сохранить власть. Ни о какой демократизации не могло быть и речи. Сложно было представить себе, что реформы начнет проводить бывший министр обороны генерал-фельдмаршал Мухаммед Хусейн Тантауи, назначенный главой Военного совета. Ведь этого чиновника американские дипломаты называли «твердолобым консерватором, который еще больше, чем Мубарак, нацелен на сохранение статус кво». Новые власти пообещали не менять внешнеполитический курс Египта, оставив в силе все подписанные ранее договоры, в том числе и мирный договор с Израилем. «Страной управлял старый солдат, – отмечалось в исследовании американского центра Stratfor, – теперь ею управляет несколько старых солдат, у которых даже больше полномочий, чем было у Мубарака. 82-летнего старца вышвырнули из президентского дворца, конституции и парламента больше нет, а есть лишь военная хунта, такая же, как была в Турции до сентября прошлого года, такая же, как управляет сейчас Алжиром»[496].

Как бы то ни было, весь регион от Марокко до Пакистана продолжал полыхать. Эксперты утверждали, что прав был известный американский футуролог Джералд Челенте предсказавший, что 2011-й станет годом бунтов и революций, которые охватят весь мир. Америка же, как говорили многие, умывала руки. Легкость, с которой Вашингтон отказался от поддержки Мубарака, шокировала всех партнеров США – от Саудовской Аравии до Израиля. «На Востоке это воспринимается как предательство, – писал The American Thinker, – неумение ценить дружбу, готовность отречься от прежних союзников, необязательность – все эти качества, по мнению местных элит, несовместимы с позицией лидера, на которую традиционно претендовали Соединенные Штаты»[497]. Проявлением слабости считали в регионе и решение администрации Обамы о выводе войск из Афганистана и начавшиеся переговоры с бывшим непримиримым врагом Америки – движением Талибан. Эксперты все чаще говорили о том, что эпоха Вашингтона на Ближнем Востоке закончилась, как в свое время завершилось европейское владычество. И неудивительно, что уход очередного гегемона сопровождается массовым брожением и революциями.

Тем более что в регионе не было ярко выраженного лидера, который занял бы место Вашингтона. Да, определенные амбиции были у Тегерана и Анкары, но максимум, что могли сделать крупнейшие ближневосточные игроки, – это спутать карты своим соперникам. Не случайно Ближний Восток называли «регионом спойлеров». Саудовская Аравия боролась с иранским влиянием в Ираке и сирийским влиянием в Ливане, Египет пытался помешать Турции примирить соперничающие палестинские группировки, Иран сеял рознь между арабскими странами региона. «Соединенные Штаты, – писал журнал The Foreign Affairs, – могли бы стать главным спойлером в регионе, однако они предпочитают самоустраниться. Придя к власти, Обама обещал перевернуть страницу в ближневосточной политике США, но в итоге просто захлопнул наскучившую американцам книгу»[498]. Может быть, конечно, он ее и захлопнул, но присутствие США в регионе сохранялось и массовые стихийные выступления явно были не в их интересах. Ведь «дни гнева» довольно быстро могли перерасти в антиамериканское восстание.

Многих наблюдателей удивляла синхронность протестов, которые охватили столь непохожие друг на друга страны, как Йемен и Марокко. Действительно, что могло быть общего у беднейшего государства региона, которое раздирали племенные противоречия, и средиземноморской монархии с относительно высоким уровнем жизни и популярным молодым королем, который ведет свой род от пророка Мухаммеда? Как можно было объяснить, что пожар одновременно вспыхнул в Бахрейне, традиционно считающемся американским протекторатом, и Ливии, лидер которой 40 лет подряд проклинал западных капиталистов?

Конечно, чужой пример заразителен, но поверить в то, что революционный вирус распространяется так быстро и ни у одного ближневосточного государства нет к нему иммунитета, было практически невозможно. Не случайно появились многочисленные теории заговора, обвиняющие «мировую закулису» в желании посеять хаос в стратегически важном регионе. Когда бузить начали тунисцы и египтяне, большинство политологов были уверены, что протестная волна не перекинется на Ливию, Алжир и другие страны – экспортеры нефти. Ведь местные власти, мол, всегда могут погасить народное недовольство с помощью крупных денежных подачек. Однако прогнозы эти не оправдались, и события, происходящие на Ближнем Востоке, утратили для западных политологов всякую логику. «Единственным рациональным объяснением массового психоза на Ближнем Востоке, – писал The Economist, – может быть демографический взрыв. Сейчас 70 процентов населения региона составляют молодые люди моложе 30 лет. Занятость среди молодежи чрезвычайно низка, а стареющие лидеры, которые не сменялись уже несколько десятилетий, вызывают у нее аллергию»[499]. Правда, как бы это ни подавалось на Западе, диктаторским режимам молодые люди противопоставляли отнюдь не либеральную парламентскую систему, а исламскую народную демократию.

И реалисты в Америке стали сомневаться, что другие государства отделаются так же легко, как Египет. Вариант контролируемого «выпуска пара» с дальнейшим переходом к «диктатуре развития» под мудрым руководством военных можно реализовать лишь в стране, где армия всегда считалась источником верховной власти и пользовалась непререкаемым авторитетом. «Революция в Египте, – отмечалось в исследовании американского центра Stratfor, – по сути, стала военным переворотом, однако в других ближневосточных странах, скорее, реализуется иранский сценарий 1979 года, а это значит, что в обозримом будущем они превратятся в исламские теократии. И западным политикам останется лишь развести руками»[500].

Даже такой давний оппонент американцев, как лидер ливийской революции Муаммар Каддафи, говорили эксперты, со временем покажется для них меньшим злом, чем политики, пришедшие ему на смену. О том, кто стоит за кровопролитными столкновениями в Ливии, можно было судить по взрывному эффекту, который произвело обращение 50 мусульманских лидеров страны к Каддафи: «Брат, ты больше нам не брат, ты должен покинуть страну».

Именно правление муфтиев и представителей влиятельных ливийских кланов изначально являлось альтернативой «джамахирии» – режиму народовластия, провозглашенному полковником Каддафи в 1977 году. Де факто джамахирия была, конечно, военной диктатурой левого толка. Не случайно Каддафи называли «африканским Кастро». Однако лидер революции утверждал, что Ливия идет по особому пути, который был подробно описан им в легендарной «Зеленой книге». И хотя «третья мировая теория» Каддафи включала в себя и «государственный ислам», местным мусульманам этого оказалось недостаточно. Вдохновленные событиями в Тунисе и Египте, они призвали «покончить с режимом полковника». Живущий в эмиграции ливийский рэпер бен Табет записал ролик, который тут же стал гимном противников Каддафи: «Муаммар, клянусь, мы добьемся твоего падения». На Востоке Ливии было сформировано временное правительство во главе с бывшим министром юстиции Мустафой Джалилем. А западные политологи стали утверждать, что лидер ливийской революции пользуется поддержкой лишь своего родного племени аль-каддафа, шансов сохранить власть у него нет и Триполи в ближайшее время перейдет в руки оппозиции.

Ливийские власти, не желая повторять опыт своих незадачливых соседей, сразу решили действовать жестко. Людей, вышедших на демонстрацию в Бенгази, отстреливали снайперы, а когда разъяренная толпа затеяла штурм местной резиденции Каддафи, охранявшие ее солдаты открыли огонь на поражение. Затем в городе началась настоящая бойня: мятежники сражались с правительственными войсками за каждую улицу. А когда последовало обращение ливийских духовных лидеров к «каждому мусульманину на службе режима», военный гарнизон Бенгази перешел на сторону восставших.

После этого сын ливийского лидера Саиф Каддафи попытался образумить подданных. Вину за кровопролитие он возложил на «оппозиционные элементы, живущие за рубежом», но объяснил, что в Ливии бархатной революции не выйдет и протестное движение обернется в итоге гражданской войной. Мятежников он назвал «иностранными наймитами, пьяницами, бандитами и наркоманами» и пообещал сражаться с ними «до последнего солдата, до последней минуты, до последнего патрона». «Путаная речь младшего Каддафи, – отметил The Economist, – стала лучшим доказательством того, что власть больше не контролирует ситуацию в стране»[501]. Против восставших были брошены элитные части, сохранившие верность режиму, и отряды наемников из африканских стран (Чада, Нигера, Гвинеи, Туниса). В ответ племенной лидер Акрам аль-Варфалли, контролировавший территорию на подступах к ливийской столице, пригрозил перекрыть главный нефтепровод страны (это заявление вызвало резкий скачок мировых цен на нефть). Конечно, оппозиционерам не хватало знаковой фигуры – молодого энергичного политика, такого, каким был сам Муаммар Каддафи 40 лет назад, когда он бросил вызов правящему в Ливии королю Идрису I.

Лидер ливийской революции изо всех сил цеплялся за власть. Политологи утверждали, что в отличие от таких прагматичных правителей, как Мубарак и Бен Али, он настолько же иррационален, как и противостоящая ему народная стихия. Стоило только посмотреть на его выступление в полуразрушенном здании казармы: Каддафи, одетый в традиционный бедуинский бурнус, полузакрыв глаза и слегка раскачиваясь, стоял за небольшой трибуной и рассуждал о том, что его отставка невозможна даже теоретически. «С поста лидера революции можно уйти только в мученики, – говорил он. – Моими усилиями Ливия стала центром арабского и исламского мира, Африки и Латинской Америки, и я никуда не уйду». Создатель джамахирии проклинал врагов, в число которых попали «собаки-журналисты», «сепаратисты», «пьяницы», «наркоманы», ЦРУ, НАТО, Великобритания, Израиль, исламисты, агенты Бен Ладена, ну и, разумеется, ливийские «крысы и тараканы», требующие его отстранения от власти. Все эти маниакальные заявления и жесткие действия Каддафи делали его воплощением «порочных режимов», с которыми сражалась арабская улица.

Конечно, ливийская толпа сильно отличалась от египетской или тунисской. Ливия – государство, ключевую роль в котором играли кланы и племена. Для них уличные бои намного органичнее мирных «бархатных» выступлений. «Если сравнивать ближневосточные события с революциями в Восточной Европе, – писал немецкий журнал Der Spiegel, – в Ливии, скорее всего, реализуется румынский сценарий, когда в результате кровопролитного восстания диктатор Николае Чаушеску был расстрелян своими подданными»[502]. Правда, как говорили на Западе, напоследок «безумный полковник» может громко хлопнуть дверью, взорвав нефтепроводы или даже применив химическое оружие.

Не меньшее удивление, чем восстание в Ливии, у экспертов вызвали волнения в королевстве Бахрейн. Самое крошечное арабское государство, в котором проживало не более миллиона граждан, считалось одним из финансовых центров исламского мира и крупным экспортером углеводородов. Правящая элита запросто могла откупиться от мятежников и ей незачем было применять силу. Поэтому когда представителей оппозиции, собравшихся на Жемчужной площади Манамы (столица Бахрейна) разогнали с помощью дубинок и слезоточивого газа, это вызвало гневную отповедь со стороны американского Госдепа.

Вашингтону было за что беспокоиться. В Бахрейне находилась база Пятого флота ВМС США, который играл ключевую роль в военных действиях в Ираке и Афганистане и считался главным инструментом сдерживания Ирана. И если бы монархия была свергнута, Америке пришлось бы несладко. Ведь суннитской королевской династии Аль-Халифа, которая правит в стране с XVIII века и традиционно ориентируется на Саудовскую Аравию, противостояло шиитское проиранское большинство, составляющее в Бахрейне 70 % населения. Оппозиционеры требовали ввести выборы главы правительства, изменить конституцию и расширить политические права шиитов.

Проиранское большинство с ликованием встречало вернувшегося из изгнания лидера радикальной шиитской организации «Аль-Хак» Хассана Мушаиму. И на Западе были убеждены, что если местные шииты восторжествуют, провалится один из самых важных экспериментов в регионе. Ведь король Бахрейна Хамад Аль Халифа – отчаянный реформатор, который пытался насадить в своей стране демократию. Он наделил женщин правом голоса, создал реальную, а не игрушечную оппозицию, но для защиты либеральных реформ вынужден был прибегать к антидемократическим мерам, продолжая, например, назначать верхнюю палату парламента. «Последние события доказывают, – писал The American Thinker, – что на Ближнем Востоке невозможно построить демократию с помощью реформ, осуществляемых исключительно сверху. Судя по всему, это очередная утопическая идея в духе секты Карматов, управлявших Бахрейном тысячу лет назад и мечтавших создать здесь общество всеобщего равенства»[503].

«В результате, – писала The Washington Post, – маленькое королевство, от которого во многом зависят поставки нефти через Ормузский пролив и американское военное присутствие в регионе, могло перейти в иранскую сферу влияния. Ахмадинежад с удовольствием прибрал бы к рукам Бахрейн, который в Тегеране давно уже называли «иранской провинцией»[504].

У американцев был и еще один повод для беспокойства. Шиитские выступления в Бахрейне могли перекинуться на восточные провинции Саудовской Аравии, в которых большинство населения также составляли шииты. А это уже был серьезный вызов для саудовской геронтократии. И хотя Эр-Рияд отказывался признавать, что 20 % подданных в королевстве исповедуют другую ветвь ислама, замалчивать этот факт и дальше было очень непросто. «Несмотря на дождь из нефтедолларов, – писал журнал The Foreign Policy, – дряхлая саудовская династия трясется сейчас за свою власть. Ведь даже наследным принцам здесь давно уже за 80. Правящая верхушка напоминает советское Политбюро 1980-х годов. И если на границах королевства вспыхнет пожар, ей не удержать ситуацию под контролем. Действовать как раньше, подкупая воинственные южные племена и сохраняя запрет на деятельность оппозиции внутри страны, будет уже невозможно»[505]. Поэтому американцы не возражали, когда Саудовская Аравия и другие монархии Залива ввели свои танки в Бахрейн и подавили шиитское восстание.

А пожар тем временем разгорался. Помимо Бахрейна, который граничил с Саудовской Аравией на востоке, массовые выступления начались в Йемене – беднейшем государстве Аравийского полуострова, расположенном к югу от «нефтяного королевства». Президент Али Абдалла Салех правил в Сане с 1978 года. В 1990-м ему удалось распространить свою власть на Южный Йемен, однако местная военная элита не могла с этим смириться. «В последнее время обостряется конфликт между южанами-шафиитами (суннитская ветвь ислама) и северянами-зейдитами (шиитская ветвь ислама), – отмечал президент Института Ближнего Востока Евгений Сатановский. – К тому же как южные, так и северные племена не могут простить Салеху его попытку передать власть по наследству»[506]. События в Йемене негативно сказались на ситуации в ибадитском Омане, где правящий с 1970 года султан Кабус бен Саид не имел наследников. Многие политологи утверждали, что эта страна избежит судьбы своих соседей, поскольку большая часть населения в ней принадлежит к ибадитской ветви ислама, отрицающей любое насилие. Но не тут-то было: жители султаната легко подхватили революционную заразу.

«Как бы то ни было, – предсказывал The Foreign Affairs, – хаосом в регионе, скорее всего, воспользуется Иран, мечтающий укрепить свое влияние на противоположной стороне залива. Не вызывает сомнений, что ИРИ стоит за недавними конфликтами йеменских хауситских племен с Саудовской Аравией. И если теория домино окажется верна для Аравийского полуострова, в выигрыше, конечно, будут персы»[507].

В Иране на тот момент колоссальное влияние приобрели генералы Корпуса стражей исламской революции, а государственной идеологией стал великодержавный персидский национализм. Не случайно в феврале 2010 года президент Ахмадинежад совершил пятничный намаз в суннитской мечети в Сирии, заявив, что ислам для него един, и он не видит существенных различий между суннитами и шиитами. Главной задачей иранской элиты становилась не победа в религиозных войнах, а укрепление персидского влияния. Интересы Тегерана простирались от афганского Герата до мавританского Нуакшота. И, как отмечали многие наблюдатели, падение старых проамериканских режимов на Ближнем Востоке могло создать вакуум власти, которым иранцы непременно воспользуются.

Поэтому никого не удивили комментарии иранских аятолл, увидевших в событиях в Тунисе и Египте «логическое продолжение исламской революции 1979 года». И хотя египетские «Братья-мусульмане» попытались поставить их на место, заявив, что в стране происходит не исламская, а народная революция, ничто не могло омрачить радость иранцев, избавившихся от своего старинного недруга – президента Мубарака. Верховный аятолла Али Хаменеи превозносил каирских «героев», которые отправили на свалку истории «американского прихвостня», совершенно позабыв о том, что всего два года назад в самом Иране происходили очень похожие события, получившие название «зеленая революция». Молодежь, вышедшая тогда на улицы Тегерана, бросила вызов местной правящей элите, которая, по ее словам, сфальсифицировала президентские выборы. И, несмотря на то что революционной гвардии удалось подавить беспорядки, оппозиция, которую тайно поддерживали многие консервативные политики, недовольные курсом Ахмадинежада, сохранила влияние в стране.

И как это ни парадоксально, события в Египте вызвали у нее такую же эйфорию, как у властей. На улицы иранских городов вновь вышли десятки тысяч человек, скандирующих «Мубарак! Бен Али! Теперь Хаменеи!». Полицейские и басиджи (дружинники) не стеснялись применять против них силу. Потенциальные лидеры революции были посажены под арест, доступ в Интернет закрыт, а на центральной площади Тегерана прошел «митинг ненависти», на котором представители оппозиции были названы «преступниками и лицемерами, мечтающими подорвать великолепие иранского народа». Однако пессимисты были убеждены, что на этот раз тегеранская элита не отделается заявлениями о «происках сионистов и американских шпионов». «В отличие от беспечных египтян, – писала The Guardian, – которые болтались без дела на площади Тахрир, покуривая кальян и играя в нарды, персы – решительные люди, способные на самопожертвование ради идеи. И вторая попытка «зеленой революции» вполне может завершиться успехом. Таким образом, вместо того чтобы пожинать плоды арабских революций, иранский режим сам может столкнуться с серьезным внутренним кризисом»[508].

В связи с событиями на Ближнем Востоке многие вспоминали «Восстание масс» Оргеги-и-Гассета и «Психологию народов и масс» Ле Бона. «Безликая масса, – говорили исследователи, – может лишить власти старую политическую элиту, но выдвинуть яркие идеи она не способна. В волнениях и революциях ее привлекает лишь возможность коллективного сопереживания, и у нее нет четких представлений о том, какой будет политическая система после крушения существующего строя»[509]. И если для Европы веком масс, безусловно, стал век минувший, в арабском мире и Азии толпа только сейчас начала выходить на передний план. Восстания середины XX века не в счет. Все-таки, в первую очередь, это были выступления против европейских колонизаторов. Подъем арабской улицы в XXI веке – явление совершенно другого порядка. Тогда мятежники сбрасывали старую власть под руководством энергичных молодых офицеров с четкой политической программой, будь то арабский социализм или джамахирия. На этот раз у толпы не было лидеров, она осознала собственную силу и выходила на улицы в первую очередь для того, чтобы продемонстрировать ее. Да, она призывала к свержению засидевшихся на троне правителей, но не имела ни малейшего понятия о том, кем их можно было бы заменить.

В этом смысле очень показателен был пример Туниса, где после падения президента Бен Али, у власти осталось прежнее правительство. В марте 2011 года сотни тысяч людей вновь вышли на центральную площадь тунисской столицы и добились отставки премьер-министра Мохаммеда Ганнуши, на смену которому пришел соратник первого президента Туниса экс-министр обороны Беджи Каиб Себси. «Назначение на эту ключевую должность 85-летнего старца, пропахшего нафталином, – писала The Daily Telegraph, – выявляет главный парадокс арабского восстания. Мятежники – это однородная масса, не способная выдвинуть харизматичных лидеров, и, чтобы удовлетворить их требования, политический класс вынужден постоянно тасовать старую колоду»[510].

Ни первая, ни вторая волна «жасминовой революции» не привела к кардинальным изменениям. А значит, говорили эксперты, толпа продолжит бузить, упиваясь собственным могуществом и сбрасывая одного чиновника за другим. До тех пор, разумеется, пока не придут арабские фюреры, способные покорить, а затем и приструнить людские массы, найдя другое применение их энергии. Не случайно идеолог Аль Каиды Айман аль-Завахири призывал тунисцев и египтян к повторной революции, а Военный совет Египта вынужден был разгонять силой протестующих, собравшихся вновь на площади Тахрир. «Ни переходное правительство Туниса, ни пришедшая на смену Мубараку военная хунта, – отмечал The Nation, – не удержатся у власти. Рецидивы жасминовых выступлений неминуемы. И, скорее всего, весь Ближний Восток охватит кровопролитная гражданская война вроде той, что ведется сейчас в Ливии»[511].

Данный текст является ознакомительным фрагментом.