Шанхайская клика Партия и коррупция

Шанхайская клика

Партия и коррупция

Людей раскидывали как попало. Многим из нас пришлось выносить незаконную слежку, домашние обыски, принудительную репатриацию, аресты, «перевоспитание» трудом, заключение в психиатрические больницы, прослушивание телефонов, издевательства и прочие формы репрессий.

Чжэн Энъчун, шанхайский адвокат

Если я не ошибаюсь, частные предприятия дают свыше 40 % ВВП нашей страны. А здесь, в Шанхае, вклад госкомпаний в ВВП составляет почти 8о%. Ну и кто более привержен к принципам социализма? Разве не Шанхай?

Чэнь Лянъюй, секретарь шанхайского горкома

Как оно и бывает сплошь и рядом, первый по счету протест вырос из вроде бы незначительного дела. Летом 2002 г. небольшая группа горожан неторопливо двигалась к зданию горсуда по улочкам старого Шанхая, из-за жары стараясь держаться поближе к стенам, в тени. В первом ряду шел сорокалетний ресторатор. Высокий, худощавый, с мягкими и изысканными манерами, Сюй Хаймин выглядел таким же скромным, как и его протест.

Дело, которое Сюй открыл в квартале Цзин в центре города, тоже было без особых претензий: чайная и ресторанчик, оформленные в контркультурном тибетском стиле. Своего рода хиппи-шик, модный среди городской молодежи, которая, внезапно обретя возможность делать деньги, задумалась об альтернативе повседневным крысиным бегам, столь характерным для наиболее богатых мегаполисов Китая, иными словами, захотела расслабиться. Сюй купил этот домик двумя горами ранее; он располагался на углу большого квартала в старом колониальном городе, неподалеку от самой знаменитой в Шанхае торговой улицы, Нанкинской, которая рассекает территорию бывшей Французской концессии и вьется до самой набережной реки Хуанпу. Он заплатил 50 тыс. долларов, а остатки сбережений потратил на ремонт.

Сюй никогда не пытался превратить свое заведение в некую сцену для политагитации. На стенах не висели фотографии далай-ламы, тибетского духовного лидера; здесь вообще не было ничего, что могло бы возбудить раздражение властей. Проблема заключалась не в тибетологических склонностях Сюя, а в том, когда происходила эта история. Едва бизнес Сюя набрал обороты, как он получил приказ властей района очистить помещение. Выяснилось, что местные чиновники, по сути дела, продали дом в обмен на участие в проекте застройки на этом месте. Чтобы работы могли начаться, а чиновники получить свою долю, Сюй должен был убраться восвояси. «Они меня даже не спрашивали, — сказал он. — Просто сообщили, что дом подлежит сносу».

В 1990-е гг. и в начале текущего столетия были снесены десятки старых шанхайских кварталов, где проживало многотысячное население. Город стал напоминать Берлин после налетов союзнической авиации. Последовавшая затем реконструкция по темпам и масштабам была одной из самых значительных в истории. Только за период 2001–2005 гг. в городе застроили 20 миллионов кв. метров земли, что эквивалентно трети Манхэттена. За короткое время выросли буквально сотни небоскребов и жилых кварталов, в довесок к и без того массивной строительной программе предыдущего десятилетия. На восточном берегу реки Хуанпу, где некогда располагался небольшой поселок, «под ключ» возводился новехонький финансовый квартал, ровно напротив сердца мегаполиса.

Здесь имелись все шансы сколотить громадное состояние. Жители вроде Сюя, которому хватило мужества встать на пути бульдозеров и денежной лавины риелторского бизнеса, рисковали не просто источниками средств к существованию. Они оказались врагами городских властей, извлекавших колоссальные прибыли из продажи земельных участков, не говоря уже про девелоперов и отдельных чиновников, которые рассчитывали серьезно погреть руки на будущих проектах в этой зоне. Перейти дорожку риелторам — все равно что замахнуться кинжалом на могущественнейшего местного босса, первого секретаря горкома по имени Чэнь Лянъюй, и целую армию продажных бюрократов.

Шанхайский адвокат, взявшийся представлять интересы жителей, неоднократно подвергался арестам. В преддверии партсъезда 2007 г. он направил на имя Ху Цзиньтао письмо, где изложил факты вопиющего произвола со стороны высших городских чиновников, причем ничуть эти факты не преувеличил. «Людей раскидывали как попало, — сообщал Чжэн Эньчун, имея в виду насильственное переселение из центра в крохотные квартирки пригородных новостроек. — Многим из нас пришлось выносить незаконную слежку, домашние обыски, принудительную репатриацию, аресты, «перевоспитание» трудом, заключение в психиатрические больницы, прослушивание телефонов, издевательства и прочие формы репрессий».

В зале судебных слушаний Сюй на глазах многочисленных сторонников показал судьям пачку документов на права собственности. «Любое решение властей о нашем выселении является незаконным, поскольку законы страны защищают нашу собственность, — заявил он. — Мы решили обратиться в суд, потому что до сих пор верим в правовую систему и честность наших судей». На самом деле Сюй знал, что никогда не сможет найти сочувствия в глазах судебной системы. Те же самые парткомы и районные власти, с которыми сражался Сюй, назначали судей и платили им зарплаты. Речь Сюя была лишь благородно звучащей декларацией, пиар-уловкой, которой он надеялся вынудить город и девелоперов предложить ему более выгодные условия. Как бы то ни было, любой шум, который Сюй мог поднять в СМИ, работал ему на руку: он привлекал внимание единственного органа внутри самой системы, который был способен призвать к ответу Чэнь Лянъюя и шанхайские власти в целом. Речь шла об антикоррупционном подразделении КПК, ее Центральной дисциплинарной комиссии.

Одного намека на подобное расследование достаточно, чтобы у любого партийного функционера по спине побежали мурашки. Когда речь заходит об уголовных преступлениях, высокопоставленные китайские партийцы напоминают американских военных. Гражданские правоохранительные органы и иные службы не имеют права их арестовывать, пока обвинения не будут рассмотрены партией. Это разрешается делать только дисциплинарной комиссии. «Допустим, в стране есть общие законы для всех, — сказал мне один чиновник, когда объяснял принципы работы этой системы. — Но в своем собственном доме ты следуешь своим внутренним правилам, и они-то важнее всего».

Эти «внутренние правила» очень просты. Прежде чем разбирать дело кадрового работника, надо заручиться разрешением вышестоящего партийного органа. Другими словами, чем выше чиновник, тем сложнее получить такую санкцию. Лавина коррупционных дел в Китае и безжалостные наказания для тех, кто нарушил правила системы, порой создают впечатление, что КПК всемерно нацелена искоренять взяточничество без каких-либо поблажек. Однако комиссию нельзя считать современной китайской версией «Неприкасаемых» в духе Элиота Несса, поскольку структура этого органа не дает своим работникам полной власти. Процесс получения санкции, защищающий высший эшелон от каких-либо расследований, означает, что комиссия постоянно натыкается на политические ограничения.

В случае Шанхая планка стояла особенно высоко. Этот мегаполис является не просто коммерческой столицей Китая. В рамках партийной иерархии Шанхай обладает статусом целой провинции, и вот почему Чэнь Лянъюй, будучи секретарем горкома, входил и в Политбюро. Единственный способ, позволявший расследовать махинации Чэня и его камарильи, предписывал действовать через их голову. Здесь требовалась санкция самого Ху Цзиньтао и всех девяти членов Постоянного комитета Политбюро, где имелось множество выдвиженцев именно из Шанхая. Сюю очень повезло, что его борьба с местными чиновниками совпала с периодом, когда влияние шанхайской клики в Пекине пошло на убыль. Впрочем, скандал и вызванные им политические пертурбации затянулись на несколько лет.

В сентябре 2008 г. бывший пекинский вице-мэр Лю Чжихуа был осужден за получение взяток на сумму порядка 1 миллиона долларов. Местные кибернавты принялись над ним посмеиваться. «Ну разве это деньги?! — написал один блоггер, обсуждая мздоимство Лю, который отвечал за строительство олимпийских объектов. — Да его вообще можно считать безгрешным. И не надо никаких судилищ. Отпустите бедного чиновника!»

Апокалиптические предостережения насчет подрыва коррупцией партийной власти, исходящие из уст китайских вождей, стали обыденным явлением за последние два десятилетия. В 2006 г. в речи к антикоррупционной комиссии Ху Цзиньтао открытым текстом сказал, что произвол партийных бюрократов вызывает рост социальной напряженности и общественные протесты. «Эта мина, заложенная под наши социальные устои, может привести к цепной реакции взрывов, которые посеют хаос и парализуют административную работу», — заявил он. При всей своей драматичности, высказывание Ху не слишком отличалось от столь же мрачных пророчеств Цзян Цзэминя, его предшественника. Откровения, всплывавшие при каждом новом скандале, давно уже вызывали бурю возмущения в официальных СМИ, после чего наступала очередь хмурых заявлений старшего партийного руководства: партия-де ведет «смертельный бой» с коррупцией. Каждый потом клялся работать лучше, а жизнь как шла, так и идет, потому что не меняется антикоррупционная система, по сути, позволяющая высшим чиновникам быть контролерами самих себя. Впрочем, с течением времени одно изменение все-таки произошло: размер взятки стал исчисляться миллионами долларов даже в случаях с представителями относительно низкого управленческого звена.

В конце 1990-х гг. печально знаменитое сямыньское дело потрясло как обычных граждан, так и центральное правительство. Один малообразованный, но весьма пройдошистый бизнесмен сумел подкупить чуть ли не весь городской муниципалитет, а также пограничников грузового порта, и ввез беспошлинной контрабанды на 6 миллиардов долларов. Впрочем, нынче о коррупционных историях во всех — даже самых бедных — уголках страны так часто сообщается в печати, что их и не замечают, как привычный шумовой фон.

За несколько месяцев 2009 г., пока я писал эту главу, начальник ж/д управления Урумчи (Западный Синьцзян) был осужден за казнокрадство в объеме 3,6 миллионов долларов; в Шанхае чиновник среднего звена, отвечавший за муниципальную собственность, проворовался на 1 миллион долларов и по решению суда лишился заодно и недвижимости стоимостью 6 миллионов долларов; в небольшом уездном городке неподалеку от Чэнду (провинция Сычуань) секретарь горкома и глава местной риелторской компании были казнены за взятки на сумму 2,5 миллионов долларов; во время обыска в доме начальника милиции самого бедного города провинции Гуандун было обнаружено наличности на 4,4 миллиона долларов; в Чунцине (Западный Китай) глава местной промзоны оказался на скамье подсудимых за растрату 32,1 миллиона долларов и за взятки на сумму 1,4 миллиона долларов, причем численность его подельников-бюрократов достигла тридцати человек; в Чанчуне (северо-восточный промышленный пояс) начальник милиции одного из округов держал в своем доме наличность на 1,9 миллиона долларов; а вице-мэр Сучжоу, отвечавший за городскую строительную программу, был осужден за одну-единственную, но рекордную взятку в размере 12 миллионов долларов. Когда речь идет о таких суммах, не приходится удивляться, что пекинский вице-мэр, державший под контролем многомиллиардный строительный бюджет, подвергся насмешкам за очень уж скромные «достижения».

В стране, ежегодно кующей новых миллионеров, неотразим соблазн попользоваться служебным положением. Китайский бюрократ имеет высокий статус, полномочия и все льготы, присущие административной системе с тысячелетними традициями. Однако конкуренция за обладание административной должностью обусловлена не только тягой к престижу и власти. Многие хотят получить такую работу именно оттого, что она поддается «монетизации». Ван Мингао, руководивший группой по изучению так называемого синдрома честного бюрократа (название, которое лишь подчеркивает редкость такого явления), утверждает, что «идея стать чиновником подразумевает стремление к обогащению». Если бы должности не обладали денежным потенциалом, не было бы и черного рынка, где продаются и покупаются места в органах государственного управления.

Скудная официальная зарплата чиновника — еще один стимул взяточничества. Сведения об окладах высшего административного и партийного эшелона не публикуются, однако они явно невелики, потому что даже министры не стесняются выражать свои жалобы на публике. Когда на одной из конференций в 2007 г. некий университетский профессор посетовал, что зарабатывает менее 13 тыс. долларов в год. Чэнь Чжили, бывшая в ту пору министром культуры, спросила у своего коллеги, министра по науке и технике Сюй Гуаньхуа, сколько зарабатывает он. Сюй ответил, что его месячный оклад составляет порядка 1350 долларов. От себя Чэнь Чжили добавила, что ее зарплата примерно такая же, 1450 долларов в месяц. Даже с учетом соцпакета и льгот типа государственной квартиры, служебной машины и гарантированной пенсии, официальный заработок высших управленцев попросту жалок, и его неизменно подкрепляют незаконными доходами. «Каждый чиновник ведет тройную жизнь, — разоткровенничался предприимчивый бюрократ, угодивший в тюрьму за взятки. — Публичная жизнь, личная и, наконец, тайная».

Автор одного весьма едкого и крайне популярного блога назвал коррумпированных чиновников «новым классом черных воротничков», которые прячут свои делишки под завесой непроницаемой секретности. «Они разъезжают на машинах представительского класса. Ходят по эксклюзивным барам. Спят на самых мягких постелях в самых фешенебельных гостиницах. Вся их мебель из резного красного дерева. За окнами их домов самые красивые виды в самых тихих местах. Они играют в гольф, путешествуют за общественный счет и вообще ведут роскошную жизнь, — гласила анонимная запись от июля 2009 г. — Это и есть новый класс «черных воротничков». Почему «черных»? Потому что у них черные машины. Черные доходы. Теневая жизнь. И все их дела теневые. Ни зги не видно, словно они стоят, закутавшись в черный плащ, в непроглядном ночном мраке».

Коррупция процветает в сферах с высокой долей государственного участия и значительным потенциалом для административного произвола: таможенная служба, налоговая, продажа земли, инфраструктурное развитие, госзакупки — да и прочие направления, которые зависят от госрегулирования. Данные показывают, что в 2008 г. наиболее привлекательными должностями в органах власти были отнюдь не элитные позиции типа МИДа, столичного аппарата Минфина и так далее. Судя по числу заявлений с просьбой принять на работу, десятку наиболее популярных ведомств страны возглавили территориальные налоговые управления в приморских регионах (и в первую очередь провинция Гуандун), а еще две позиции заняли таможенные службы в Шанхае и Шэньчжэне. Нижние десять строчек, то есть наименее привлекательные места, достались провинциальным статистическим управлениям.

Центральная дисциплинарная комиссия (ЦДК), размещенная в неброском современном комплексе в Пекине, обладает довольно скромным штатом: 800 человек. Под стать Орготделу и Отделу пропаганды ЦК, работа этого антикоррупционного органа децентрализована посредством сети отделений на каждом уровне и охватывает все государственные ведомства страны. Во всех провинциальных, муниципальных и уездных органах власти, включая любые подчиненные госорганизации, сформированы местные антикоррупционные комиссии или как минимум имеются их представители, надзирающие за поведением членов партии. На крупных госпредприятиях есть свои комиссии. На первый взгляд, столь широкий охват предоставляет дознавателям доступ к любой проблемной точке. Увы, действительность не столь радужна.

ЦДК, сформированная в своем нынешнем виде еще в конце 1970-х гг., была рассчитана на реалии давно минувших дней, когда чиновники и горожане сосуществовали в рамках единых трудовых коммун, когда не было потоков рабочей силы, товаров и капитала, и когда «коррупцией занимались индивидуальные лица или немногочисленные группы». По словам Флоры Сапио, эксперта по вопросам работы ЦДК, типичный штатный сотрудник комиссии — это, так сказать, «коммунист общего профиля», то есть с невысоким уровнем образования, слабой или вовсе отсутствующей юридической подготовкой и скудным набором специализированных следственных навыков. Коррупция в современном Китае — с его разбухающим богатством, непрерывно развивающейся бизнес-структурой, неприступными правительственными империями, массивными монополиями и глобальным размахом — попросту оставила традиционные коммунистические методы плестись в кильватере.

Официальные антикоррупционные кампании невольно укрепляют такое впечатление; сотрудники комиссии выглядят изнуренными героями, которые преодолевают немыслимые трудности и чуть ли не в одиночку сражаются с окопавшимися взяточниками. В 2005 году широкий отклик в местных СМИ получило интервью с Ли Юсином, старшим антикоррупционным работником провинции Чжэцзян. Ли посетовал, что на протяжении восьми лет подряд у него ни разу не было выходного дня. Он до сих пор обитает в ветхом деревянном домишке в Тайчжоу, довольно богатом городе. Вся его мебель — залатанный диван, ржавый холодильник и сломанный телевизор. Угрозы не дают жене спать: она то и дело просыпается и кричит от страха. Но Ли не сдается. «Когда личные потребности кадрового работника вступают в конфликт с нуждами организации, он обязан подчиниться интересам организации, — говорит Ли. — Если кто-то боится смерти или опасается потерять свою должность, такому человеку противопоказано работать начальником дисциплинарной комиссии».

Чтобы уравнять шансы сторон, партия позволяет ЦДК работать весьма жестко. Право проводить административные аресты — самое пугающее оружие в арсенале дисциплинарной комиссии. Когда она стучится к тебе в дверь, можно забыть про юридический антураж и процессуальные нормы. Следуя процедуре, именуемой шуангуй (двойной регламент), комиссия, по сути, похищает подозреваемое должностное лицо и держит его до тех пор, пока не будет вынесен вердикт: передавать дело в прокуратуру или нет. В случае шуангуя человек не может ни сообщить об этом семье, ни нанять адвоката, причем срок задержания разрешено продлевать до шести месяцев — без какого-либо участия правоохранительных органов.

Впрочем, забота о благополучии злосчастного чиновника все-таки проявляется. Такие паралегальные ограничения свободы, напоминающие домашний арест, дозволяется осуществлять где угодно: на работе, в общежитии, да хоть в больничной палате, но только при одном условии. Задержанный должен постоянно находиться в одноэтажном здании (или, по крайней мере, на первом этаже), а то в конце 1990-х гг. уж очень много чиновников свели счеты с жизнью, выпрыгивая из окон своих высотных узилищ. По сообщению мисс Сапио, сотрудники комиссии следят за «шуангуйцами» даже в туалетах. «Лишение сна, круглосуточные допросы и умелое сочетание грубого и мягкого обхождения» (то есть все методики, что вошли в политический обиход благодаря установке администрации Буша на безжалостное преследование террористов) давно уже получили статус легитимной практики в Китае, когда речь идет о подозреваемых, задержанных решением партии. В редких случаях, если чиновники проявляют особо активное желание сотрудничать, им дозволяется вернуться на прежнюю должность. Но очень мало сыщется тех, чья карьера шла в гору после шуангуя. Вообще говоря, такие мероприятия могут быть опасны для жизни и уж как минимум навсегда оставляют психологические рубцы. В то же время шуангуй, как ни парадоксально, является последним шансом спасти свою шкуру.

При полном отсутствии судей и присяжных вердикты комиссии выносятся на публику посредством необычного механизма: объявлением об исключении из партии. Лишь тогда дело передается в прокуратуру. Исключение из партии в связи с коррупцией равносильно судебному решению о виновности подсудимого, хотя собственно процесс и формальное вынесение приговора вполне могут состояться лишь несколько месяцев спустя. Как только чиновника передадут в судебную систему, его судьба практически определена. «Во время шуангуя человек еще пытается обрести личную свободу или хотя бы отделаться понижением по службе, — говорит пекинский адвокат Цянь Леян, работающий госзащитником обвиненных чиновников. К тому моменту, когда дела попадают к судьям, — продолжает Цянь, — спор ведется не о виновности или невиновности, а о длительности тюремного срока. — После передачи в руки судебной системы чиновник теряет всякую надежду. Это означает конец политической карьеры. Как правило, когда я принимаю такое дело, клиент находится в состоянии глубочайшей депрессии».

Партия — или, по крайней мере, ее подразделения, которые контролируют антикоррупционный орган на текущий момент — наслаждается страхом, который вызывает ЦДК и ее темная сила. Своих шпионов она именует «песчинками», которые рассеиваются по любому ведомству, попавшему на мушку комиссии. Редактор одной из шанхайских газет признался мне, что совершенно точно знает: в редакции есть один такой шпион, но вот кто именно… «Может, это уборщик. А может, и мой личный заместитель», — вздохнул он.

Комиссия по определению работает втайне и опирается на широко распространенную в китайской культуре практику доносительства. Ежедневно кипы анонимок и петиций поступают в ее офисы. Отдельные случаи коррупции вскрываются в ходе разбора судебных дел, возбужденных против китайских предприятий за рубежом. Однако самый активный помощник дисциплинарных комиссий — это отнюдь не публичное и прозрачное расследование. По оценкам Ван Мингао, от 60 до 70 % всех дел начинаются с подачи информантов. «Жэньминь жибао» сообщает, что в отдельных провинциях эта цифра достигает 90 %. «Глаза рядовых граждан — самый зоркий инструмент, — говорит Ван. — Многие расследования проводятся именно после сигналов от населения».

Конечно, зачастую информант только выдает себя за «рядового гражданина». В действительности такие доносы могут быть продиктованы соперничеством между противоборствующими группами. В ходе политических баталий на очень высоком уровне, как это было в шанхайском деле, анонимный компромат обязательно просачивается в китайскоязычную прессу Гонконга, западные СМИ, а в последние годы — и на китайскоязычные веб-сайты, размещенные за пределами КНР. Подобная утечка преследует одну цель: информация должна попасть в официальные круги непосредственно в Китае. Анонимки — единственный безопасный способ, которым рядовой гражданин или младший управленец может сообщить о фактах коррупции начальства и при этом не подвергнуться притеснению, а то и аресту.

Еще один прием, популярный среди политических конкурентов — заляпать соперника грязью посредством публикации какого-нибудь опуса, замаскированного под детектив. В Китае этот литературный жанр процветает благодаря общественному цинизму и презрению в адрес разложившихся кадровых работников, их алчных родственников и содержанок. Заодно такие детективы могут играть и вторую, более изощренную и подрывную роль, рассказывая о реальных случаях мздоимства, подавая их в беллетризованной, приключенческой форме. К примеру, «Гнев небес», наиболее известный roman a clef,[9] повествует о низвержении в 1995 г. Чэнь Ситуна, тогдашнего мэра Пекина. Книга насыщена красочными фактами, которые невозможно найти в сухих сообщениях официальных китайских СМИ. В частности, в «Гневе небес» рассказывается о распущенном сынке секретаря пекинского горкома, который обкрадывает казну для покупки роскошного особняка; устроив гнездо плотских утех в пятизвездочной гостинице, отец и сын делят между собой общую любовницу, заодно снимая весь процесс на видео, и так далее. Цзян Цзэминь, самолично запустивший расследование похождений Чэнь Ситуна, своего заклятого политического врага, поначалу высоко отозвался о книге, но затем, когда власти решили, что грязное белье уже достаточно проветрилось, «Гнев небес» был запрещен к продаже на территории КНР.

Опасность попасть под выстрел из анонимки объясняет, отчего чиновники с таким тщанием скрывают любые свои поступки, могущие навести на подозрение. Когда в 2002 г. Чжан Эньчжао, тогдашний президент и председатель правления «Стройбанка» Китая, входящего в тройку крупнейших кредиторов страны, получил приглашение одного американского финансиста сыграть в гольф в знаменитом калифорнийском клубе «Пеббл-бич», он попросил своих хозяев купить ему комплект клюшек. Как и по всей Азии, гольф стал невероятно популярен среди бизнес-сообщества КНР, хотя власти неодобрительно относятся к этому виду спорта: дескать, землю и воду надо бы использовать для сельского хозяйства. В одной из регулярно проводимых кампаний гольф даже назвали «зеленым опиумом», вредным для внутренней политики. Свою просьбу господин Чжан мотивировал тем, что не хотел привлекать «излишнее внимание», садясь в самолет с объемистым спортинвентарем. Будет лучше, настаивал он, приобрести клюшки непосредственно в игровом клубе.

Застенчивая дальновидность Чжана все же не помогла. Дисциплинарная комиссия задержала банкира в марте 2005 г., а основанием послужил зарегистрированный в США судебный иск, в котором Чжана обвинили в получении взятки в размере 1 миллиона долларов от фирмы, которая развлекала его в клубе «Пеббл-бич». Одним ранним мартовским вечером, когда Чжан вернулся с работы, ему позвонили и велели никуда не выходить из дома. Тогда он набрал номер своего банка и попросил подменить его на совещании, которое было намечено через два дня. Как вспоминают его коллеги, Чжан буркнул: «Я прийти не смогу», после чего повесил трубку. В восемь вечера за ним приехали и увезли в офис дисциплинарной комиссии. Больше Чжан на публике не появлялся. Примерно через полтора года он наконец предстал перед судом и получил пятнадцать лет за взяточничество.

«Услышав обвинения в адрес Чжана, Вэнь Цзябао пришел в бешенство», — рассказывает один из финансовых консультантов. Понять негодование руководства «Стройбанка» несложно: через несколько месяцев предстояла регистрация акций на иностранных биржах, и скандал ставил под угрозу плоды многолетних усилий по реформированию финансовой системы. Впрочем, успокоившись, Вэнь вполне мог бы поздравить правление банка с тем, что Чжана вообще удалось вычислить. Несмотря на успешную поимку, дело Чжана лишний раз подчеркивает еще один коренной недостаток антикоррупционной системы: высшие управленцы по большей части надзирают сами за собой.

Как в любой крупной организации, в наблюдательном совете Стройбанка Китая имеется представитель антикоррупционной комиссии. Этот человек отправляет стандартные политические функции, распространяя среди сотрудников последние постановления и предписания партии по борьбе со взяточничеством. Кроме того, он отвечает за рассмотрение внутренних жалоб, касающихся коррупции. Одним словом, любые обвинения в адрес коррупционеров обязательно проходят через него.

Инцидент с Чжаном прекрасно иллюстрирует врожденную слабость этой системы. Дело в том, что антикоррупционный сотрудник был подотчетен именно Чжану, который, будучи секретарем парткома банка, занимал высший пост. Другими словами, представитель антикоррупционной комиссии контролировал весь персонал банка и — теоретически — своего босса, то есть Чжана, который и назначил его на это место. Чжану просто не повезло: жалоба пришла из-за границы и попала на стол начальника центральной комиссии в Пекине. А вот если бы скандал начал разгораться не в Штатах, а непосредственно внутри банка, Чжану пришлось бы открывать расследование собственных темных делишек, на что, понятное дело, рассчитывать не приходится.

Эта система беспрестанно мучается поисками эффективного метода надзора за «кадровыми работниками номер один» типа Чжана из «Стройбанка» или секретаря шанхайского горкома Чэня Лянъюя. Ню Юйцин, эксперт при Центральной партшколе в Пекине, утверждает, что секретари парткомов — как на госпредприятиях, так и на провинциальном и муниципальном уровнях — почти не привлекаются к ответственности за свои махинации. «Эти люди словно витают над системой, существуют вне ее рамок», — говорит он. Представители комиссии, работающие в министерствах и на предприятиях, за редким исключением сообщают вышестоящим органам о выявленных нарушениях, потому что боятся последствий, оказавшись один на один с коррупционерами. Они «либо не осмеливаются [информировать руководство], либо просто не желают это делать», — говорит Ли Юнчжун, еще один сотрудник партшколы. Ли рекомендовал сформировать самостоятельный кадровый механизм для антикоррупционный комиссии, но эта идея провалилась, так как КПК никогда не допустит существование независимого органа. Все прочие предложения были отвергнуты по той же причине. «Один-единственный рот не заткнешь и двадцатью документами, — говорит Ню. — А с одной-единственной свиньей не справится и десяток кадровых отделов».

Китайские эксперты типа Ню и Ли выпустили множество критических докладов о том, как структура антикоррупционной системы подрывает ее независимость и эффективность. Вместе с тем, являясь сотрудниками партшколы, они вынуждены отступить перед лицом очевидного вывода: до тех пор, пока КПК и ее отдельным членам позволено контролировать самих себя, системная коррупция будет процветать. Один из тайваньских ученых выявил фундаментальную логическую ошибку рассуждений своих континентальных коллег. «Если бы партия последовала их рекомендациям, — писал тайваньский эксперт, — то получилось бы «разделение властей» в духе Монтескье, а этот принцип КПК давно забраковала как декадентский и буржуазный».

Условие, что комиссия должна заручиться разрешением на открытие расследования, особенно успешно играет на руку высшему руководству страны. Нет механизма, посредством которого комиссия могла бы получить санкцию возбудить дело в отношении любого из девяти членов Постоянного комитета Политбюро. Для этого подойдет разве что гражданская война, или сами члены Постоянного комитета должны будут явиться с повинной. Как сказал мне сын одного из бывших вождей, «эти люди как бы по умолчанию стоят над законом». Выходит, высшая должность также оберегает ближайших родственников и укрепляет табу, согласно которому запрещается любое публичное обсуждение частной и деловой жизни высшего руководства и членов их семей.

Фурор, вызванный интервью с одним тайваньским ювелиром, лишний раз подчеркивает строгость табу, которое охраняет родственников китайских вождей. Ювелир рассказал о своей встрече с Чжан Пэйли, супругой Вэнь Цзябао, в 2007 г. посетившей ювелирную выставку в Пекине. Госпожа Чжан долгие годы была вице-президентом Ювелирной ассоциации КНР и, судя по всему, держала акции компаний в сфере алмазной торговли на внутреннем рынке. Ювелир, польщенный высокими отзывами госпожи Чжан о качестве его драгоценностей, в свою очередь с восторгом поведал одному тайваньскому телеканалу о браслете, который увидел на руке супруги китайского премьера: вещице, по его словам, стоимостью около 300 тыс. долларов. Наивный торговец, который всего лишь пытался разрекламировать свой товар, очень скоро понял, до какой степени прокололся, ступив на запретную территорию. Через два дня после того как гонконгские и тайваньские газеты вышли с сенсационными заголовками, тайваньские ювелиры скинулись и выкупили целые полосы в этих изданиях, коллективно извинившись перед госпожой Чжан и заодно обвинив местные СМИ в искажении фактов.

Чжан Пэйли привлекла столь большое внимание потому, что ее роль в сверкающем алмазном бизнесе разительно отличается от имиджа честного и скромного премьера китайского народа, культивируемого ее супругом. В любой прозрачной политической среде очевидный конфликт интересов между должностью Вэня и богатством его супруги (приобретенном, к слову сказать, в особо контролируемой сфере) стал бы зерном для обмолота на мельнице публичных дебатов. Однако всевидящее око Отдела пропаганды ЦК проследило, чтобы деловые аспекты жизни госпожи Чжан сгинули в черной дыре. Сам Вэнь никогда не появляется с женой на публике, а китайским СМИ строжайше запрещено рассказывать о ее делах. «Это противоречит пропагандируемой китайским правительством атмосфере гласности. Кстати, на Западе публичное появление вместе с супругой давно стало нормой, — говорит Цзинь Чжун, редактор гонконгского политического журнала «Кайфан» («Гласность»). — У Цзян Цзэминя пожилая супруга, но он до сих пор повсюду берет ее с собой. То же самое относилось к Чжу Жунцзи и Ли Пэну, а теперь вот и к Ху Цзиньтао. Отчего же Вэнь так не поступает? По какой причине не появляется его жена? Ни один китаец не осмеливается коснуться такого вопроса».

Информационная блокада, которую мы наблюдаем на примере госпожи Чжан, повторилась и в другом случае, когда обвинения в коррупции были предъявлены компании, которую в свое время возглавлял Ху Хайфэн, сын Ху Цзиньтао. Инцидент оказался особенно неприятным для Ху, потому что незадолго до этого его восхваляли в прессе за способность держать свою семью в узде, в отличие от его предшественника Цзян Цзэминя. После того, как в июле 2009 г. компромат всплыл в Намибии, китайская интернет-полиция назначила высший приоритет цензуре любых публикаций на эту тему и добилась впечатляющих успехов, сумев заблокировать сообщения на веб-сайтах. Говоря конкретнее, как таковой доступ к сайтам типа «Нью-Йорк Таймс» или «Файнэншл Таймс» не ограничивался, зато отсекалась любая информация, где упоминался мистер Ху-младший. Точно так же подписной и запароленный новостной сервис «Фактива» вполне нормально работал внутри КНР, но стоило послать поисковый запрос о коррупционном скандале в Намибии, как тут же срабатывал цензорский фильтр.

Пока вожди и их семьи ведут себя осмотрительно, не выставляя свою власть и богатство на всеобщее обозрение в Китае — или, как в случае деловой активности госпожи Чжан и Ху-младшего, вообще не упоминаются в СМИ — их можно считать лицами неприкосновенными по определению. «Если император не хочет, чтобы дознаватели копались в тех или иных коррупционных делах, так тому и быть, — говорит Ван Мингао. — А то ведь они могут наткнуться на членов его семьи, и это пойдет вразрез с интересами монарха. По сути дела, речь была бы о попытке следователя-одиночки справиться с целым социальным классом». Единственная вещь, способная сместить баланс, — это политическая воля на высшем уровне.

Коррупционный скандал и низвержение пекинского мэра Чэнь Ситуна в середине 1990-х гг. символизировали тот факт, что Цзян Цзэминь наконец-то берет столичное руководство под контроль. Цзян поначалу выглядел чуть ли не марионеткой своих старших предшественников, однако вскоре начал умело и последовательно консолидировать власть, создав на вершине центрального аппарата целую лоялистскую базу, куда вошли выдвиженцы из Шанхая. Эта «шанхайская клика» сидела на пекинском насесте почти десять лет, осыпая свой родной город всяческими привилегиями и вызывая глухое раздражение в прочих регионах Китая. Власть этой фракции достигла зенита в 2002–2003 гг. — и начала убывать, сделав город и его руководство как никогда уязвимыми.

В колониальную эпоху Шанхай слыл «жемчужиной Востока» и являл собой средоточие меркантильных и торгашеских настроений, место, где «было трудно провести грань между властями и бандитами». Когда в 1949 г. полубосая армия Мао заняла город, коммунисты окрестили его «продажной девкой империализма» и взялись за кнут, закрывая частную торговлю, арестовывая или высылая предпринимателей, гангстеров, а заодно и иностранцев. К середине 1960-х гг. колесо истории совершило полный оборот. Шанхай, некогда «гангстерская малина», превратился в цитадель партийных ультрарадикалов. Колдовские чары двух этих антагонистических течений рассеялись лишь к 1989 г. По иронии судьбы Шанхай, который нынче ослепляет как заезжих провинциалов, так и иностранцев, своим возрождением обязан военному подавлению демонстраций, что в тот год прошли в Пекине и других городах страны.

В 1966 году Мао Цзэдун и его третья жена Цзян Цин прибегли к помощи шанхайских радикалов, чтобы запустить «культурную революцию», за которой скрывался путч, направленный против пекинских оппонентов Председателя. «Банда четырех», как впоследствии стали именовать Цзян Цин и трех ее шанхайских соратников, взялась за радикальную переделку экономики и искусства. Когда Мао умер, они попытались распространить свою власть на весь аппарат центрального правительства. Даже после того, как «банду четырех» удалось прижать к ногтю и в октябре 1976 г. арестовать, шанхайский горком продолжал сражаться, причем в буквальном смысле: мобилизовал местную милицию и предпринял попытку вооруженного мятежа против нового пекинского режима. Городские боссы опомнились лишь тогда, когда Пекин всерьез организовал войсковую операцию, а жители Шанхая, которым осточертели ультралевые начальники, вышли на улицы в поддержку нового центрального правительства.

В наказание партия превратила Шанхай в бастион государственной промышленности и заставила городские предприятия перечислять центру всю прибыль, ничего не оставляя для местных капиталовложений. В одном лишь 1983 г. Шанхай перечислил Пекину налогов больше, чем получил от него инвестиций за все предыдущие тридцать три года. Свыше четырех десятилетий город стонал под большим пальцем Пекина, но с наступлением 1990-х гг. вмешались новые политические веяния, на сей раз в пользу Шанхая.

Дэн Сяопин, подыскивая способ оживить национальную экономику и отразить нападки левых в связи с кровавой бойней на Тяньаньмэнь, вернулся из южного турне с козырной картой. Вновь очутившись на политической сцене в 1992 г., он пожаловался, что в конце 1970-х гг. совершил крупную ошибку: не включил Шанхай в список зон, где разрешено развивать рыночную экономику. Минуло не менее десяти лет после внедрения политики Дэна, прежде чем с Шанхая сняли поводок.

Новые шанхайские лидеры унаследовали город с великой, но выхолощенной торговой историей. Не теряя времени, они засучили рукава и взялись за дело. К началу XXI века город вернулся к жизни, подстегиваемый десятилетиями неудовлетворенных потребностей. Очевидные плоды этого роста — сверкающие небоскребы, величественные общественные здания, многоуровневые развязки и эстакады, напряженнейший деловой ритм — служат ярким свидетельством обновления Шанхая и Китая в целом. О коренном переломе в жизни города говорит его нынешний символ: финансовый квартал Пудун, своими небоскребами напоминающий Манхэттен, а ведь всего несколько лет назад на этом месте стояла бедная деревушка.

Панорама Пудуна поражает иностранных туристов, что чокаются бокалами на террасах фешенебельных ресторанов, устроенных в старинных, колониальной эпохи зданиях, которые выстроились на противоположном берегу, на набережной Вайтань.

Впрочем, имидж Шанхая, вновь переживающего расцвет коммерческого предпринимательства, — обманчив. В отличие от Южного Китая и бассейна Янцзы, где политика Дэн Сяопина начала пестовать рискованную рыночную экономику, Шанхай изначально развивался в качестве витрины достижений социализма. Мало кто из восхищенных гостей города знает, что большинство небоскребов построено муниципальными компаниями. В отличие от распространенного, но неверного мнения, что в Шанхае преуспевает свободная торговля, город в действительности представляет собой партийный идеал: своего рода Сингапур на стероидах, сочетание коммерческого процветания и госконтроля.

Сюй Куанди, шанхайский мэр начала нынешнего столетия, олицетворял дух этого суматошного города. Встречая группы посетителей в дверях своего кабинета, он торопливо пожимал человеку руку, после чего молча подталкивал его к креслу и немедленно переключался на соседнего визитера. Вот уж действительно, сильно занятая личность. Сюй, один из наиболее либеральных чиновников в городском правительстве, не очень-то беспокоился из-за нехватки местных частных предпринимателей. Напротив, он вскоре усмотрел в этом и положительный момент. «Я всегда считал родительские наставления очень важным делом, особенно в подростковом возрасте, — сказал он мне в 2001 г., причем сказал бессознательно снисходительным тоном, характерным для весьма могущественных бюрократов. — Конечно же, правительство не имеет права терять контроль над госсектором; мы ведь не стоим за шоковую терапию, как, например, в России. Взгляните на Японию. Когда ее экономика была здорова, правительство играло в ней сильную роль. То же самое относится к Тайваню и Южной Корее. А потом, когда они внедрили у себя рыночные принципы, эффективность упала». По словам Сюя, к 2010 г. доля частного сектора в экономической отдаче Шанхая должна достигнуть 20 %, в то время как в 1992 г. она составляла мизерный 1 %.

Позднее Чэнь Лянъюй сделал аналогичное хвастливое заявление, защищая город от нападок оппонентов, которые обвиняли Шанхай в излишней склонности к капитализму. «Если я не ошибаюсь, частные предприятия дают свыше 40 % ВВП нашей страны. А здесь, в Шанхае, вклад госкомпаний в ВВП составляет почти 80 %. Ну и кто более привержен к принципам социализма? Разве не Шанхай? — восклицал он, о чем свидетельствует неофициальный сборник его высказываний, циркулировавший среди чиновников после смещения Чэня. — Шанхай построил модель социалистической рыночной экономики нашей страны. Шанхай и не практиковал капитализм. Такой колпак на голове Шанхая был бы совершенно неуместен. Не тот фасон».

Факты свидетельствуют, что за пятнадцать лет политика сильного госконтроля сработала согласно плану. Яшэн Хуанг, экономист при Массачусетском технологическом институте, опубликовал очень интересное исследование, в котором показал, что в 2004 г. в целом по стране удельное количество частных предприятий в расчете на число домохозяйств поставило Шанхай на третью строчку — причем снизу. Этот показатель был ниже только в двух других регионах КНР, а именно в Пекине и Тибете, где в первую очередь заправляли, соответственно, центральные власти и армия. Отсюда следует вывод, что подавляющая доля денег, генерируемых в Шанхае, уходит в карман правительства (которое таким образом оплачивает свои инфраструктурные и прочие нацпроекты), ну и, разумеется, на коррупционные откаты. «Шанхай-то богат, — замечает Хуанг, — но этого нельзя сказать о его рядовых жителях».

Впрочем, с конца 1990-х гг. у Шанхая имелся иной козырь: мощная политическая поддержка в Пекине в лице Цзян Цзэминя и его союзников, сформировавших самую крупную, влиятельную и наиболее сплоченную фракцию в составе Политбюро. Доктрина, которой руководствуется город, приобрела общенациональную славу, подчеркивая важность могучего, богатого государства, которое является перманентным балансиром стремительно растущего частного сектора. Успех Шанхая, ставшего бастионом государственной власти, в сочетании с его политическими мускулами в столице заработал ему статус испытательного полигона, на котором проходит апробация ключевых реформ в области частного жилищного строительства, формирования рынков капитала, создания госпредприятий и развития системы соцобеспечения.

Как ни парадоксально, влияние столичной «шанхайской клики» привело к ужесточению политических ограничений в этом приморском городе. Центральное правительство не хочет, чтобы остальная часть страны выискивала в шанхайских газетах намеки на происходящее в Пекине. В отличие от столицы, с ее многочисленными противоборствующими государственными ведомствами и политическими устремлениями, в Шанхае имеется единое, всемогущее и вездесущее городское правительство и строжайшим образом контролируемый отдел пропаганды. Столичные беспорядки 1989 г. пошли Шанхаю только на пользу; город принял этот урок очень близко к сердцу и стал прямо-таки образцовой моделью поведения в глазах Пекина.

По ходу дела Шанхай не забыл заручиться и кое-какими политическими гарантиями. Во многих провинциях и городах КНР действуют правила, запрещающие чиновникам занимать высшие административные должности в своих родных населенных пунктах; этот механизм не дает местным властям окопаться и устроить себе удельное, неподконтрольное Пекину княжество. Так вот, Шанхай намеренно проигнорировал этот принцип, гарантируя призовые должности как раз для лояльных, выращенных на местной почве кадров. Результат можно сравнить со сбором разведданных, когда едешь по неприятельскому городу в машине с плотно тонированными окнами: видишь всех и вся, сам оставаясь незаметным. Точно так же Шанхай следил за политическими событиями вне своих стен, но весь остальной Китай не мог заглянуть за эти стены.