1.4. Разум во все времена критиковали не менее широко и убежденно, чем в него верили

Единственной реальной историей мышления оказалась история беспрерывных покаяний и признаний в бессилии.

А. Камю

Критическое отношение к разуму и его чрезмерной активности имеет столь же долгую историю, как и вера в исключительные возможности этой человеческой способности. Еще ветхозаветный Экклезиаст предупреждал: «Во многой мудрости много печали, и кто умножает познание, умножает скорбь»; рассудок находится в непримиримой оппозиции к сердцу и душе человека, следовательно, является препятствием на пути к Богу. Экклезиасту вторит миф об Эдипе: острие мудрости всегда обращается против мудреца. Стремление познать истину с помощью разума бесперспективно, утверждает древнекитайский философ Лао-цзы. Одна из его заповедей гласит: «Чем больше знаешь, тем меньше знаешь». Недоверием к разуму наполнены все древние духовные учения Востока. В дзен-буддизме говорится о рабстве, которое исходит от разума – он сковывает человека, душит его разного рода шаблонами, установками, конечными знаниями, заволакивает духовный горизонт; пользуясь разумом, человек невольно оказывается в интеллектуальной ловушке (Д.Т. Судзуки). Даосы то состояние, в котором мы оказываемся, доверившись разуму, называли Великим Сном, а уход из-под власти разума – Великим Пробуждением. Отражая существующее на Востоке сомнение в возможностях разума, Шри Ауробиндо пишет: «Нет ничего доступного уму, чего нельзя было бы сделать лучше при полной неподвижности ума и в безмолвии, свободном от мысли» (132, 256).

Столь же критичны в отношении разума духовные учения американских индейцев. Согласно их утверждениям, разум закрывает двери между сознанием человека и Реальностью, использует свои конструкторские таланты на сотворение вместо жизни некой искусственной иллюзии. У человека, оказавшегося в этой выхолощенной действительности, невольно растут опасения, страхи, неудовлетворенность, нездоровые страсти и искушения, тяга к злу (63).

Разум и его возможности подвергались в истории человечества наиболее жесткой критике как раз в те эпохи, когда, казалось бы, общественное мнение уже было полностью на стороне рационального понимания жизни. Так, спустя столетие после смерти Аристотеля, в период наиболее успешного шествия его учения по Древней Греции и Римской империи в целом, эллинский философ Карнеад оглашает ряд принципиальных дилемм, связанных с деятельностью разума. «Говорят, – пишет философ, – что разум – особый дар богов людям. Но ведь ум подчас является источником чудовищных преступлений. Лучше бы боги отказали нам в этом даре, если он оказывается столь губительным для большинства. Или дали бы людям разум, который не наталкивал бы их на заблуждения и преступления. Данный же нам разум не только не может служить арбитром в вопросах истины и лжи, но и сам обманывает людей. Мы видим, как при его активности доблестные мужи оказываются несчастными, а злодеи блаженствуют» (56, 256).

В пору наибольшего расцвета эпохи Возрождения французский мыслитель Мишель Монтень (1533-1592) с ожесточением нападает на «царя догматиков и схоластов» Аристотеля и его учение. Весь пафос его знаменитых «Essaia» («Опытов», 1580) направлен на борьбу против ложных авторитетов, мертвого догматизма и самоуверенности мышления. «Не существует ответа, – утверждает Монтень, – на вопрос: «Что я знаю?» Нет вообще ничего достоверного для слабого и беспомощного человеческого познания. Разум – слаб и слеп. Все истины относительны и имеют неодинаковую ценность в глазах различных людей». Недоверие к познавательным способностям человеческого разума сочетается у Монтеня с преклонением перед «матерью-природой», «естественным человеком» и его «естественным чутьем». В воспитании и обучении он рекомендует сообразовываться с исходными особенностями и склонностями ребенка, не загромождать память механически заученным материалом, не заниматься накоплением знаний (57).

Уже на пороге века Просвещения против превознесения мощи человеческого разума резко выступает крупнейший ученый и философ Блез Паскаль (1623-1662). Он восхваляет духовную сторону человека, величие его души и всячески подчеркивает ограниченность и беспомощность человеческого мышления и рационального познания, не верит в благородство науки. «Все попытки разума оканчиваются тем, что он сознает, что есть бесконечное число вещей, превышающих его понимание. Если он не доходит до этого сознания, то это означает только, что он слаб», – пишет Паскаль в своем сочинении «Мысли» (106, 139). Одновременно он резко критикует тех, кто пытается рационалистически обосновать христианскую веру.

Разум столь же жестко критикуется и в XIX веке – столетии Гегеля и многих других безоговорочных сторонников рационализма, столетии начала грандиозных практических побед разума и науки. К сожалению, в атмосфере нарастающего увлечения интеллектуализмом без должного внимания остались предостережения ряда великих провидцев того столетия.

Одним из первых от иллюзий по поводу возможностей разума предостерег И.В. Гете (1749-1832): «Человечество станет умнее и расчетливее, но не лучше, счастливее и деятельнее. Я предвижу время, когда человечество не будет больше радовать Бога, и он будет вынужден вновь все разрушить для обновленного творения» (163, 293).

Разум бессилен перед реальными сложностями жизни – это утверждение лейтмотивом звучит в художественных творениях великого писателя. Ученый, рассчитывая только на разум, рано или поздно заходит в тупик и начинает осознавать границы познания. Избежать самоубийства от бесперспективности сугубо научного поиска он может благодаря божественному откровению, озарению, способному вывести его мысль на новые просторы. Но если, уверовав в разум, он все духовное внутри себя подавил, его путь – к дьяволу. У Гете (в «Фаусте») ученый входит в соглашение с чертом. Вроде бы все делается ради высокой цели, ради счастья для всех; но в союзе с нечистой силой методы достижения этой цели могут быть уже только нечистые, дьявольские – приходится принуждать, подавлять, выселять, убивать. Появляется много обещаний, надежд, но всегда – у «порабощенья спор с порабощеньем». Итогом действий, можно сказать, естественного рационально-дьявольского союза оказывается лишь усиление жизненного зла и человеческих страданий.

Наш нынешний союз с разумом подобен союзу Фауста с Мефистофелем. Вроде бы он – ради будущего блага людей. Но без участия души итогом любых действий оказываются зло и человеческие страдания. Великий Гете, описывая последствия такого союза, будто смотрит через столетия на плоды нашей нынешней сугубо рассудочной деятельности:

Всех стала разделять вражда…

Достигло крайнего размаха укоренившееся зло.

Все потеряли чувство страха…

Преступники возмездья не боятся

И даже хвастают своей виной…

Не стало ничего святого.

Все разбрелись и тянут врозь…

И честный человек слабеет,

Так все кругом развращено.

Когда судья карать не смеет,

С преступниками он заодно.

Гете фактически описал то, что видел на исходе века Просвещения, при якобинцах, и гениально предсказал повторение тех же событий в ХХ веке – при большевиках, национал-социалистах, демократах, всегда дружно обещающих всеобщее счастье и затем создающих для людей новый вариант ада.

Почти повторяет слова Гете авторитетнейший для России XIX века писатель и мыслитель С.Т. Аксаков (1791-1859):

Кто нажил взятками кровавое именье,

Тот в славе, в почестях и у людей в почтенье;

Служить – уж значит красть; а кто не мыслит так –

По мнению общему, конечно, тот дурак…

Удивительное сходство девятнадцатого века и двадцать первого! Что может объединять в нравах людей эти две, казалось бы, принципиально разные эпохи? Лишь одно – господство разума внутри человека и в повседневной жизни. Только поэтому и тогда, и теперь, если не крадешь, не берешь взятки, ты – дурак! Только слабый умом может не красть. Как же при таком внутреннем (подспудном) убеждении избавиться от коррупции в цивилизации, обоготворяющей разум?!

А. Шопенгауэр (1788-1860) настойчиво повторяет в разных вариантах библейскую истину о том, что процесс познания и интеллектуальное развитие усугубляют страдания людей. Поэтому, по его мнению, наивна вера Гегеля во вселенский разум, а Аристотеля и позитивистов Нового времени – в освобождающие человека, делающие его счастливым достижения естественных и общественных наук. «Вместе с познанием возрастает и способность чувствовать горе, способность, которая поэтому в человеке достигает своей высшей степени, и тем высшей, чем он интеллигентнее» (159, 72). Шопенгауэра, в свою очередь, критикуют за пессимизм, называют «философом пессимизма», но, как покажет время, он прозорливо чувствовал грядущие проблемы выстроенной на рассудочных основаниях цивилизации.

С. Кьеркегор (1813-1855) сравнивает Сократа с ветхозаветным Адамом. Когда-то своим обещанием – «будете, как боги, знающими», – искуситель привел первого человека к грехопадению. Примерно то же обещает и туда же ведет нас, уже в земной жизни, разум. Сократ повторил преступление Адама, вкусив от плодов познания. И человечество пошло за Сократом, соблазнившись ясностью, четкостью разумных определений и доказательств. Аналогичное суждение высказывает и главный герой произведений Карлоса Кастанеды дон Хуан. Этот знаток древней американо-индейской магии убежден, что христианские идеи об изгнании из райского сада являются аллегорией утраты человеком высшего знания и связи со своим духовным началом, но приобретения взамен знания земного (63, 105). Шри Ауробиндо тоже видит в символическом, по его словам, изображении книгой Бытия падения человека его отход от «полного и чистого признания Бога и самого себя, или, скорее, Бога в самом себе, в сторону разделяющего сознания» – как плода реального бытия. «Это и есть тот плод, что съели Адам и Ева», а теперь съедает любая душа, искушаемая земной жизнью и разумом (70, 91).

Разум – этот «бог философов» – есть лишь некий ограниченный по своим возможностям «прямоугольный», «жалкий, земной, евклидовский ум», которому не дано «исчислить человека», понять «бездны его души». Столь категоричен и суров в оценках разума Ф.М. Достоевский. Один из героев романа «Бесы», явно отражая позицию автора, говорит: «Разум и наука в жизни народов всегда, теперь и с начала веков, исполняли лишь должность второстепенную и служебную; так и будут исполнять до конца веков» (45, 226). Для решения принципиальных жизненных вопросов есть «сила иная».

Разум и наука, утверждает писатель, не способны понять «естественные выгоды» человека. Но как в таком случае они могут целенаправленно организовывать для него «счастливую жизнь»? Может быть, человек прежде ищет страдание, а уж затем радость, веселье – но и то лишь на мгновение и обязательно после страдания? А мы, разумные, видим идеалом земной(!) жизни сплошное довольство, «сытость без хлопот», вечное блаженство. Такого рода сомнения лейтмотивом звучат во всех работах Ф.М. Достоевского. Законы человеческой природы, смысл и потребности духовной жизни невозможно, убежден писатель, рассчитать математически, представить в виде таблицы логарифмов. Все главное, истинно живое в человеке находится в подполье, куда вход науке воспрещен. Как только дело касается человека, «все системы и теории постоянно разлетаются к черту», убежден герой его «Записок из подполья».

Разум – практически во всех его проявлениях – предельно резко критикует Ф. Ницше (1844-1900). Он призывает избавиться от «паука-разума и его паутины» (97, 148), «проникнуться, наконец, недоверием к самому мышлению вообще» (97, 92); ратует за постепенное убийство разума – «упорного, живучего, червеобразного разума, который нельзя умертвить сразу, одним ударом» (97, 103). Во второй половине XIX века Ницше делает вывод о том, что современный мир бьется в сетях культуры, построенной на основе веры в силу познания и возможности «работающего на службе у науки теоретического человека» (98, 553). Для него все возрастающее «господство разумности», стремление законами логики объяснить и устроить мир означают одновременное «самоумаление человека», его неизбежное «скатывание с центра жизни» на обочину (98, 443). Наука, по его мнению, сознательно упрощает представление о человеке, подгоняет его под сочиненный ею плоский, линейный вариант жизни, стремится сделать таким, каким он желателен, удобен для современной цивилизации. В этом несовпадении человека «искусственного», «опрощенного» наукой, и человека естественного (истинного) Ницше видит главное противоречие рационального мира, «дремлющую угрозу» для него и «зародыш гибели». Кризис зреет давно, он был глубок уже в конце XIX века, но особенно трагичными его проявления, утверждает Ницше, будут в грядущем двадцатом столетии.

Разуму столь же категорично не доверяет и Л.Н. Толстой (1828-1910). «В разуме ничего нет, кроме отрицания жизни», – утверждает признанный всем миром гений (139, 361). Это убеждение хорошо проявляется в двух конкретных эпизодах из биографии писателя. В одном из рассказов Бориса Васильева есть описание беседы Толстого с учителем его старшего сына Сергея. Учитель излагает свою концепцию воспитания детей, в которой главное – формирование самостоятельности, готовности ставить перед собой цели и настойчиво добиваться их достижения. Ответ Толстого: это слишком рациональный подход – «по уму сие». В 1909 году Лев Николаевич встречается с И. Мечниковым, только что получившим Нобелевскую премию по химии. Мечников горячо доказывает: будущее нашего мира за наукой; она уже в этом столетии сделает человека долго и счастливо живущим. Толстой не согласен, для него наука – вид суеверия; путь к счастью нужно искать через душу, все, что только от ума, абстрактно и искусственно. По его мнению, наука хочет преобразовать жизнь, минуя человека, без понимания сути его внутреннего мира и духовных ценностей (71). Собеседники расстаются, не поняв друг друга.

Жизнь есть все. Разум есть плод жизни, и разум отрицает самую жизнь.

Л.Н. Толстой

Писатель Анатоль Франс в 1889 году пишет статью «Почему мы печальны?». В ней – тревоги «конца века»: утрата традиционного образа жизни, чувства милосердия и веры в высшие силы, как следствие, усиление несправедливости и жестокости в мире, обострение борьбы за личное благополучие. Человек, став только разумным, перестает быть «великолепным гимном Богу» и все больше превращается в бездушное, озлобленное существо.

В ХХ веке, даже на фоне очевидных достижений научно-технического прогресса, критика разума не прекращается. Она присутствует в работах Бердяева, Бергсона, Шпенглера, Шри Ауробиндо… Настойчиво отстаивается убеждение, что все «омышленное», сотворенное «по уму» есть механическое извращение естественного – и духовного, и органического. Подобное не может продолжаться бесконечно, поэтому высказывается предположение о неизбежности кризиса более чем двухтысячелетней эры разума (161). Недоверие в адрес разума постоянно звучит из стана философов-экзистенциалистов. А. Камю пишет о «расцветающем в современном мире интеллектуальном рабстве» (59, 247) и, одновременно, о «тщетности разума», о том, что «мышление сотворяет мифы», а «познание означает начало трагедии» (59, 126). Н.А. Бердяев говорит о «рационалистическом безумии», которое «производит разрушения в душевной жизни людей» (20, 162). Против всевластия разума выступают Шестов, Ясперс, Сартр, Хайдеггер…

Однако в оценках человека и каждой из его способностей любая крайность, – в частности, идущая с Запада или с Востока, – страдает одноколейной неполноценностью и поэтому является ошибочной. Это касается и отношений в системе «человек – разум». По словам Паскаля, здесь можно наблюдать «две крайности: зачеркивать разум, признавать только разум» (106, 7). Каждая из них неизбежно ведет к искажению подлинной жизни человека, склоняет его к одностороннему, флюсовому развитию. Нельзя отрицать полезности разума в повседневном существовании, но не следует превращать его во всемогущего бога. Даже Шри Ауробиндо, непримиримый критик культивируемой на Западе рациональной ортодоксальности, считал необходимым отдать должное разуму за то, что он был и остается незаменимым орудием, полезным помощником в деле решения большинства повседневных проблем (132, 108).

Мы обречены пользоваться интеллектом, всегда и во всем признавая его бессилие.

К. Кастанеда

Человечеству предстоит решить фундаментальную дилемму. С одной стороны, мы не можем обойтись без постоянной опоры на разум – с его способностью внести в наше бытие ясность, упорядоченность, избавить от кажущегося гибельным беспредела, в котором может оказаться общественная жизнь без действия разумных правил, принципов, законов. С другой стороны, вынужденные непрерывно наращивать разумность, мы постепенно попадаем под ее полную опеку и, как следствие, опустошаем свой внутренний мир, делаем его однотональным и закрытым для всего духовного, высшего. В итоге оказываемся на пороге иного беспредела – абсолютного господства бездуховности, цинизма, лицемерия, жестокости. Возможно, последствия как раз такого развития рисует нам «Откровение» апостола Иоанна, предсказывающее неизбежность апокалипсиса. Не переступили ли мы некий порог на этом пути, не сорвались ли уже в штопор к подобному финалу?