ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

Владимир Личутин

Владимир Личутин

ДУША НЕИЗЪЯСНИМАЯ

Архангельский режиссер Клавдия Хорошавина сняла серию замечательных фильмов о Русском Севере. Даже не верится, ибо "тоскующие" московские журналисты наши души заилили унынием, всю плешь проели своим скепсисом, дескать, Русь катится в тартары, народ изредился и выродился, впал в неуемную пьянь и лень, и как залег с революции семнадцатого года на русскую печь, так и слезать не хочет, только переваливается с боку на бок, продирая глаза лишь для того, чтобы потянуться за бутылкой. А когда изо дня в день оглушающе воют нам в ухо толковщики-переметчики и черная немочь о бессмысленной русской жизни, то и невольно поверишь, что последние дни настали на дворе.

Но Клавдия Хорошавина с любовным сердцем поглядела в Русь — и обнаружила столько прекрасных душевных людей, кто и о пользе отечества печется, и семью свою пестует, и душу строит, и с Богом советуется, и в грядущее пытается проникнуть благочестивым взором, — и вот, всматриваясь в эти светлые лица, в этот бесконечный поток жизни на экране, невольно как бы живой водой омоешься и Русь нашу святую увидишь трезвым рачительным взглядом. Временщики их принуждают выживать, а они — живут; их гнут через коленку, а они — не ломаются; крестьянские лица полны достоинства, глаза — любви и северной строгой прямоты, как бы спрашивают с экрана: не солжешь ли, не с кривой ли душой прибыл к ним? Они деятельны, и руки их постоянно ищут заботы. Мужики затейливы во всяком ремесле, бабы-певуньи и стряпухи, уж года вроде поджимают, а глаза не обмелели…Вельск и Виледь, Каргополь и Онега, Лешуконье и Мезень. Русские коренные вотчины, где выстоялся особенный национальный характер, но вот эти-то земли и хотят запустошить, а народ согнать с исторических палестин. Но чем большее насилие от кремлевских очарователей, чем невыносимее гнетея, тем сильнее жажда сопротивления, внутреннее упорство. Пьют? — да, но и душою-то плачут, страждут, что пьют, и болезни своей не рады. Вросли в землю кореньем, будто цепями прикованы. Один "грех" нестерпимый тешат в себе: торговать не умеют и не хотят, и этой своей национальной привычкою, "лавочной неотесанностью" особенно нетерпимы и невразумительны для устроителей земного рая для избранных.

Удивительна по силе воздействия картина. За столом — крестьянин, крепкий и весь какой-то ладно скроенный, не исгорбаченный, не скособоченный, не изморщиненный, без привычных клешнятых ладоней плотника-отходника, а рядом мостятся шестеро сыновей, как на подбор, целая дружина, парни головастые, плечистые, этакие боровики-толстокореныши без единой червивинки. Тут же и мать, мудрая женщина со светлым взором, речистая. Говорит: "Надо, так семью строить, чтобы дети уже до двенадцати лет наработались. Только труд воспитывает и крепит человека, без работы человек изгнивает, еще не вырастя. А другой науки не придумано. Вот внушают нам, дескать, все для детей, все для них. А я учу своих: дети — все для родителей…Дети должны быть поклончивы перед нами…Вот сыновья мне купили путевку в санаторий. Мама, поезжай, отдохни. Я говорю, спасибо, детки. И поехала. Мне хорошо было, а деткам моим и того сердечней, что мамке подноровили, добро сделали".

Порою невольно воскликнешь, глядя на разбой и разор в стране: эх, заскорбели мы умом, оплошали, помрачились, не разглядели сразу недотыкомку, близко подпустили подпазушного клеща к народному телу, захворали; но зачем же прежде времени в смертную постелю валиться? А не стоит ли, братцы, озаботиться собою и ближней роднею и, потиху устрояя, укрепляя переменчивый мир, двинуться дальше по большаку в свое будущее, уготованное Богом для каждого народа. Если впереди много исторического времени, то и не стоит торопиться, ибо всегда успеешь совершить все заповеданное; но если последний срок подошел, — тем более не надо спешить, но озаботиться о своей душе. А нас торопят, подталкивают закоперщики лиха ко краю, нас улещивают сладкими словами, дескать, как мирно и ладно лежать в могилке-то; но мы не поддадимся обманчивым посулам, но растопыримся локтями и саму черную немочь, что грает над нами, сживем со свету в ямку…

Как ни грустно помыслить, но простой народ даже в Боге живет от нас, умственников, как бы осторонь, не припускает к себе близко, то ли остерегается проказы и обманки, то ли устал от переменчивой господской науки. Деревня к Богу подходит просто, без особого искуса и литературного тумана, не старается проткнуться в сердцевину книжной веры, чтобы не ошалеть, не задохнуться в ней. По их беззатейной православной вере восседает вживе в небесной горенке бородатый Дедко, сам Бог Саваоф, а возле на лавке притулились Иисус Христос со Святым Духом и дозирают с горних вышин за тобою, чтобы не сблудил ты, не оплошал. Крестьянину ведомо, что каждая из овчушек великого земного стада видна Господу, и бич Пастуха, пока безмолвствуя, лежит возле локтя, поджидая судного дня… Но в этой земляной простоте таится древняя мудрость, до сей поры ещё не понятая глубоко ни священством, ни просвещенным горожанином, мистически ускользающая "меж пальцев".

В картинах Хорошавиной много женщин, молодых и изжитых. Женщины-роженицы более цепко связаны чувствилищем с матерью-землею и, несмотря на внешнюю закорелость, исполнены глубинной мистики чрева. Одна из них, травница Вера Алексеевна Зашихина из Белой Слуды. Издалека к ней попадает народ, чтобы снять недуги. Еще с детства жило в Зашихиной крохотное зернышко "причуды", лежало в груди, не прорастая. Однажды, в девчонках ещё, играли на лугу, подружки сплели венок и возложили Вере на голову, и она вдруг заплакала: "Ой, что же вы наделали, сорвали цветы, а они ведь живые. Цвели бы и цвели, никому не мешая!" Вера Алексеевна жила на белом свете неприметная, как все, многие годы до пенсии работала в совхозе "осеменатором", не зная о своем даре. Но постоянно переживала, осеменяя коров, что делает не Божью работу. И вот случилось, заболела так тяжело, что с кровати долго не могла подняться. Только полегчало, вышла на крыльцо, а мимо идет соседка, и Вера вдруг как бы по-особенному прозрела и увидела женщину насквозь:вот сердце бьется, вот почки, селезенка… С той поры открылся не только дар ясновидения, но стала женщина слышать голос Бога.

"Однажды лечу мужика и слышу громкий гудок, и явственно вижу, как идет по морю белый пароход. А мужик-то и не знает, что мне видение. — Зашихина рассказывает каким-то раздумчивым учительным тоном, без спотычек и бунчанья, лишь на время плотно закрывая глаза и погружаясь в себя. — И мне тут голос: "Смотри, дочь моя, вот сейчас судно может потерпеть крушенье". — "Но там так много народу и все они погибнут". И голос мне: "Найдется среди них человек, что поднимет руки, попросит помощи у меня ради будущей жизни, и все будут спасены". А я говорю: дескать, берег вижу недалеко… Какие-то вроде мерещат острова. А голос-то мне: "Какие, ты думаешь, острова?, — и сам подсказал. — Соловки". И после добавил: "Когда русскому Северу станет очень тяжело и придет беда, тогда найдется молитвенник, поднимет руки к небу, попросит Бога, и все будут спасены". Вот такой был у меня потаенный разговор с Богом…".

… Но кто будет этим праведником? Где, в каком глухом засторонке России, в какой скрытне, в каком образе потаенно обитает молитвенник, ничем не выказывая себя и дожидаясь своего часа, — ясновидящая не сказала, умолкла на полуслове; будто знает по Божьему благословению, где он, но пока не пришла пора явить народного заступника. Значит не так тяжко ещё на Руси и терпению не наступил предел? Может неясно, слишком робко уповают на него и худо, неотчетливо пока верят в Бога?

…Россия погрузилась в себя, выстраивая душу. И ждет русского героя.