Владимир БОНДАРЕНКО ПИТЕРСКОМУ ДРУГУ

Владимир БОНДАРЕНКО ПИТЕРСКОМУ ДРУГУ

Вот и моему другу питерскому Дмитрию Симонову, Димуле нашему стукнуло 70 лет. Повезло мне, всегда хожу в молодых. Нынешние мои друзья – Проханов, Личутин, Зульфикаров, Пронин, все бывшие "сорокалетние", все "дети 1937 года" – давно уже перепрыгнули планку семидесятилетия. Все друзья мои питерские – со студенческих лет, тоже были на десяток лет старше меня. В Питере нас собралась дружная команда книжников, любителей поэзии и прозы, библиофилов, собирателей всяких книжных редкостей: Герман Артемьев, Дмитрий Симонов, Валера Гилеп, Сергей Хрулёв, Владимир Карпенко… Почти каждый день встречались мы часов в 6 вечера на Литейном, в скверике за "Академкнигой", приносили раздобытые книжные новинки, менялись, узнавали новости. Потом, где-то к 8 часам приходили в кафе "Сайгон". Там и засиживались до конца вместе с поэтами и художниками. Так было на моей памяти где-то с осени 1964 года и до лета 1969 года. Меня удивляет, почему не сохранили тот "Сайгон", сделав памятным местом, как парижскую "Ротонду".

Мы любили не только книги. Любили девочек, за те шестидесятые годы иные из нас и обзавелись женами. Любили природу, и осенью и весной выезжали на электричке на дальние озёра, с палатками и всякой снедью. А также и с подружками. Любили выпить и дома, и на природе, и с девочками, и без них.

В связи с нашими книжными посиделками в скверике на Литейном в очередной раз хочу развеять две функционирующие легенды. Первая – о якобы полном официальном запрете поэзии и прозы начала двадцатого века. Конечно, диссертации по Николаю Гумилеву и Осипу Мандельштаму защищать в те годы не давали. Но почти все уникальные книги, изданные в начале ХХ века, свободно, и поразительно дёшево, продавались во всех букинистических магазинах. Даже студент мог купить сборники Гумилева, Ахматовой, Клюева, Ходасевича… Но почему-то среди библиофилов почти не было филологов. И компания у нас была – сплошь инженерная. И Дмитрий Симонов, и Герман Артемьев закончили знаменитый ленинградский политехнический. Инженеры-электронщики. В шестидесятые-семидесятые годы они с блестящим знанием литературы Серебряного века могли за пояс заткнуть любого доктора филологических наук, обходившего опальные имена стороной. Но вольному книжнику-библиофилу была воля-вольная. Тогда и собирали в одиночку, сами по себе, Саша Парнис всего Велемира Хлебникова, Анатолий Иванов – Сашу Чёрного, и так далее. Дима Симонов больше собирал поэзию, наших символистов. У Германа Артемьева дома все полки ломились от книг, почти три комплекта "Аполлона", "Весы", "Золотое руно", уникальнейшие издания символистов. На старость лет сейчас эти книги помогают Герману выжить.

Я собирал литературу по русскому Северу восемнадцатого-девятнадцатого века, так как приехал с Севера, писал в журнале "Север" о литературе Севера. В то же время, увлекаясь русским авангардом, и сам пописывая ультра-авангардные стишки, одновременно собирал первые издания футуристов, имажинистов, одесские и дальневосточные альманахи футуристов. Помню, как-то уличил Валеру Гилепа по прозвищу Водкин, в незнании им Вадима Шершеневича, одного из друзей Есенина, имажиниста, после этого на долгие годы ко мне пристало прозвище Шершеневич. Отсюда вывод: не уличай друзей в незнании.

Вторая легенда – о том, что в сквере собирались книжные спекулянты. Тоже ложь. Так называемых "холодников" в этом сквере было не больше десяти. Да и тех я уважал, это же не нынешние дельцы-спекулянты. Холодники мотались по старым дачным посёлкам, расспрашивали стариков и старух, скупали оптом все хранившиеся в сараях и подвалах, на чердаках и в пристройках журналы и альманахи, газеты и книги начала ХХ века. Если бы не они, всё бы это было выкинуто на помойку, или сдано в макулатуру в те же шестидесятые-семидесятые годы. Кто тогда знал Северянина или Вагинова, Кузмина или Георгия Иванова? Но основная масса завсегдатаев книжного сквера на Литейном состояла из самих библиофилов, после работы съезжавшихся в сквер в поисках редких изданий.

Вот там мы с Димкой и встретились, потом и сдружились. Жил он тогда недалеко от Литейного, чаще всего у него и собирались. Иногда торжественно жгли какую-то бездарную книгу. Иногда готовили рукописные альманахи из собственных творений и перепечаток стихов своих любимых поэтов. На один рукописный альманах, выпущенный частью нашей кампании, в полемику с ним выходил другой. Мы как-то даже и не задумывались, что занимаемся опасным самиздатом.

Дима прекрасно знал русскую поэзию. Иногда они с Артемьевым устраивали игру цитат, угадывая, откуда цитата и какого поэта.

Как-то раз я уговорил своих друзей и подруг не ограничиваться вылазками на Ладогу или на Вуоксу, а двинуть в северную даль. Сначала до моего родного Петрозаводска, затем на теплоходе через Онежское озеро в Заонежье, до Пудожа, там ещё через озеро, и уже в самой глуши Заонежья мы выбрались на берег уже третьего озера и на лодках добрались до острова. Так я и назвал потом заметку "Хождение за три озера". Были в том походе моя сестра Лена, моя будущая жена Наташа, Зина и Люда, Дима, Герман. Строили себе вигвамы, пили глинтвейн, читали стихи поэтов Серебряного века. Этот поход ещё более сдружил нас всех. Думаю, эти наши походы и втянули Дмитрия Симонова в походную жизнь.

Я потом переехал в Москву, Герману в его книжных странствиях было не до лесного воздуха. Со временем у Димы образовался свой круг байдарочников, рыбаков, палаточников, и до сих пор летом и осенью его трудно на выходные застать дома.

Есть у Димы ещё одно прекрасное качество – он компанейский мужик, ему не в тягость друзья, его дом всегда гостеприимен. Не случайно уже десятилетия, изредка наезжая в свой любимый Питер, даже когда командировка оплачена и гостиница ждёт тебя, я на пару-тройку деньков останавливаюсь у Димули и Нинули. Тем более, и хозяйка у него, дорогая жена Нинуля, тоже любит рукодельничать и привечать гостей. Думаю, для взаимного удовольствия от встречи друг с другом.

Дима осознанно, по характеру своему, – живёт в радость. Не такой уж он везунчик, знаю, что было лет пять тяжелейших, в годы перестройки, даже опасных для жизни. Иногда он укрывался и у меня в Москве. Другой бы мог стать истериком, пессимистом, плюнуть на всё, и поломать свою жизнь. Дима всегда оставался внутренне сдержан, и не подчинялся ненужным эмоциям. Выстоял и победил.

Впрочем, это можно назвать – песенный характер. Вот потому он и писал с молодости свои походные песни. Песни ли помогали ему жить и выживать, или он писал песни для себя и друзей от излишнего прилива чувств, но, как я заметил, поэты, пишущие песни, не приказные-заказные, а для души, для друзей, такие как Булат Окуджава или Александр Бобров, Виктор Верстаков или Николай Рубцов, – и по характеру не угрюмые люди, песенность располагает к открытости, душа и впрямь становится широкой.

Вот для широты своей души писал понемножку для друзей и походов, для вечеров у костра и домашних посиделок, для весёлого бражничества и гульбища Дмитрий Симонов свои немудрёные стихи и песни. Приходил с ними на праздники, на юбилеи и свадьбы друзей. А к своему юбилею решил издать некоторую их часть. И правильно сделал. Не для строгих критиков, не для суровых читателей, издал для друзей, которые, читая незамысловатые строчки, будут сразу же вспоминать связанные с этими строчками праздники и походы.

Впрочем, одну строчку, написанную как бы в ответ на мой рукописный альманах в поезде "Ленинград-Петрозаводск" и подаренную мне там же на день рождения вместе со всем своим альманахом "Вурдалак", я даже не раз цитировал, как бы вспоминая одного из великих восточных поэтов.

Лежу на берегу, как на диване.

В доступной только избранным нирване…

Это надо уметь – не уклоняясь от ударов жизни, не уходя в келью затворника, жить временами опасно и тревожно… Но в душе сохранять спокойствие и блаженство нирваны. Она и на самом деле даётся только избранным. Мой друг Дмитрий Симонов – один из них.