Александр ВЕПРЁВ «В ТЁМНОЙ БЕЛИЗНЕ...»
Александр ВЕПРЁВ «В ТЁМНОЙ БЕЛИЗНЕ...»
ВАГОН
Пейзажи родины… Гудки и стуки
электропоездов
на стыках рельс, путей
железно- и пожизненно-
дорожных…
Курящий тамбур. Грохающий ветер…
И милый облик Родины моей
летит метелью за окном вагона,
берёзовой метелью и хвойной…
И солнцеликая лучей корона
куда-то катится с единою страной…
– Куда качусь?
ПУТЕВОЕ
Там вдали между сосенок-ёлок
затерялся – великий собор,
деревенский таёжный посёлок,
вдоль дороги – щербатый забор,
колесо от прицепа – в бурьяне,
да и сам бесколёсый прицеп…
Вон сидят на прицепе миряне,
(алкаши, мужики, россияне…)
обсуждая, ругая Совдеп
и разбитые наши дороги,
матерком вспоминая мораль…
Недалёкие эти чертоги
отчего-то мне всё-таки жаль!
Потому ли, шагаю в посёлок
вековою дорогой прямой –
там вдали между сосенок-ёлок
будет ужин, и будет постой…
Словно там проживают родные,
только где – не припомню. Забыл…
Времена наступили иные
(девяностые, злые, шальные),
а посёлок остался, как был!
Вот – шлагбаум!.. Почудилось что-ли?
И железной дороги духан…
Скоро тоже в таёжной юдоли
подниму свой гранёный стакан!
За родимую нашу земельку,
за родных и за всех поселян.
Стану пьяным, как водится, в стельку,
как шофёр поселковый Колян.
Лягу спать на солому ль, на сено ль…
И приснится престранный прицеп,
что ракетой летит по вселенной,
прославляя российский Совдеп
на века!.. А пока что шагаю,
поспешаю дорогой своей!
Рад, что будет пора урожаю…
Рад собачьему дальнему лаю
и тропинке, и стайке гусей…
Что колышется русское поле,
что приветит глухой уголок!
Что уводит дорога средь поля
на развилку таких же дорог…
КЛЁВ!
Рыболовные снасти готовы –
утром едем к таежной реке!
А пока от неё вдалеке
мы сидим в ожидании клёва.
Не бессонница это, не жадность,
а какая-то страстная радость:
наловить окуней, карасей…
Как в студёную синюю воду –
окунуться в речную свободу
беспокойной душою своей!
Ожидание – речка в леске.
…И подлещик звенит на крючке!
МАСТЕРА
...Осенний ветер трогал облака,
как мастер глину.
Тихая река,
неся,
не уносила отраженье…
БЕЗ СДАЧИ
Меж туч, похожих неизвестно
на что, порою самолёт
пройдёт, и ветер повсеместно
гул реактивный разнесёт,
порою ласточка неслышно,
подобно ангелу, летит...
И солнце лучиками крыши
домов и тучи золотит.
Так я хочу обычным словом
позолотить родимый Край,
чтобы в продмаге для такого
давали с литрою спиртного
душистый свежий каравай!
И в школе на уроке чтенья
и ученик, и педагог
смогли понять, что я не смог
понять в своём стихотворенье...
В котором просто и непросто
описан мой родимый Край:
воронья стая над погостом,
забытый дедовский сарай.
Но мне и так дают без сдачи
в продмаге, как бы невзначай,
литровую бутылку чачи
и предушистый каравай!
Но всё же, всё же – для иного
я славлю свой родимый Край,
и, чтоб помимо остального,
в продмаге с литрою спиртного
давали жареный минтай!..
САД
Я стоял у калитки, наш сад наблюдая во тьме,
он казался мне диким, никем не исхоженным лесом,
на костёр походило окно под железным навесом,
и летящие чёрные вороны чудились мне.
И тогда я калитку открыл, и вошёл в этот лес,
словно страх, заключённый во мне, опровергнуть решился,
от напастей чужих, как от мира всего, отрешился
и, не зная дороги, в растеньях премудрых исчез.
И трава зашепталась, молчавшая многие дни,
и болотные твари кругом в темноте загалдели,
а вдали у костра, будто люди лесные сидели,
а не просто темнели сухие коряги да пни.
Дух ли старых преданий над сходом таёжным витал
или дым от костра, разведённого бомжевской чернью,
или поздний туман, освещённый свеченьем вечерним,
меж деревьев огромные крылья свои простирал?
Так я шёл, окружённый живой шелестящей стеной,
ожидая явления призраков сказочной ночи...
И высокие звёзды, как ящура жадные очи,
не смыкая бессонные веки, следили за мной.
ВДОХНОВЕНЬЕ
Жена уехала…
Меня стало посещать вдохновенье!
Вдохновенье приходило сквозь окно,
сидело на подоконнике, болтало ногами…
В синей юбочке с ажурными кружевами…
Вдохновенье приходило сквозь стены,
приходило из ниоткуда,
потому что оно умеет проходить сквозь всё на свете,
если вдохновению этого надо…
Уходить в никуда, приходить из ниоткуда…
Лишь оно не приходит, когда жена в моём кабинете,
потому что жена занимает всё пространство
моей квартиры…
Потому что жены моей очень много…
И вдохновенью негде даже присесть:
ни на стуле, ни на диване,
ни просто постоять в коридоре…
(Хотя нет дивана в моём кабинете.
И, тем более, нет коридора…)
Так живу:
то жена приходит, то вдохновенье уходит…
Я привык! Жена уходит – приходит вдохновенье!
Но если вдруг однажды жена уйдёт навсегда
из нашего дома –
мне кажется, вдохновенье
уйдёт вместе с нею…
ГОСТЬ
Как приеду на село –
и в душе моей светло:
топят бани-одиночки,
дымкой даль заволокло…
(Широка Россия-мать!
Даже взглядом не обнять…
Широка страна родная –
красота и благодать!)
Брат, посудою звеня,
хитро спросит у меня:
– Ты глотнешь святой водицы
после веничка, родня?
Я попарюсь, поварюсь…
На пару повеселюсь…
и колодезной водицей
лет на десять закалюсь!
С братом сядем у плетня –
он родня и я родня –
и споём про море песню,
и затянем про коня…
(Широка Россия-мать!
Даже взглядом не объять…
Кони скачут в чистом поле
и не могут ускакать.)
Будет ночь темным-темна,
будет ночь ясным-ясна,
в небе речка отразится,
как берёзка у окна…
А наутро – дальний путь
и щемит от счастья грудь…
И мне хочется, прощаясь,
вновь водицы отхлебнуть…
Выезжаю из села:
– Вот такие, брат, дела!
И поют в леске ольховом
и кричат перепела…
И я думаю о том,
что родная даль селом
не закончится, как баня-
одиночка за бугром…
(Широка Россия-мать!
Даже взглядом не обнять…
Широка страна родная,
да на это наплевать!)
КОРОВЫ
– Это правда, что люди летают? –
Баба Дуся спросила меня.
Я ответил:
– Да нет, не летают!..
Лишь коровы летают в ночи!
Вот стою я в ночи,
вот я вижу,
как по тёмному небу летит
клин усталых коров и мычит:
– Му! му-му-у-у!
– У-у-у-у…
…И церковь галочья темнеет на холму,
вся в коровьем помёте.
ПЛАТЬЕ
Копыловым
Дочка замуж выходила,
платье, что белее мела,
мать сама кроила, шила,
так как дочка не умела.
Платье лентой украшалось,
незатейливым узором...
Платье шить легко давалось,
платье пахло южным морем.
Словно волны, тонко-тонко
пели снежные оборки...
И отец молчал в сторонке,
притупляя взгляд свой зоркий.
Он прислушивался просто
к городскому околотку.
Вдруг к нему нагрянут гости:
– Доставай, Никола, водку!
Сам себе сказал он: "Хватит!
Их с порога надо выгнать!..
Потому что шьётся платье…
Скоро дочка замуж выйдет".
И на облако порою
это платье походило,
только женскою рукою,
а не ветром шито было.
Ну а дочери казалось,
что весь вечер то и дело
мать за облако цеплялась,
а оно лететь хотело.
ОГНИ
Огни приплюснуты к домам,
к холодным каменным углам,
разлиты на сырых бульварах,
с небесными напополам.
Огней так мало городских,
что угадать нетрудно их
расположение в потёмках
раскосых улиц продувных.
КЛАША
Хозяйка печь тихонько разжигала,
светил в глазах усталых огонек,
и что она без мужа проживала,
мне было, почему-то, невдомек.
Немудрено. Не каждый разумеет
чужую незнакомую печаль.
На людях Клаша плакать не умеет
и чёрную не одевает шаль.
Как в предосенней мгле светлее дали,
так горе горькое светлеет на глазах.
И посветлели Клашины печали,
и растворились в суетных делах,
в заботах, в трудоднях, на сельских сходах
сошли на нет, как дым от папирос,
уплыли на последних пароходах,
умчались под железный стук колёс.
Лишь самая пресветлая осталась
и светится предутренним огнем.
– Эй, Клаша, где ты заметалась?
– Иду, иду… – И полон света дом.
Скатёркой белой Клаша стол накроет
и радио поставит на окно…
И четверых детей своих накормит,
и гостя городского заодно.
НА РОДИНУ!
Николаю Рубцову
Угаснет пир твоих ночей...
Последняя затухнет спичка.
Ты мчишься вологодской электричкой
с единственной поклажею своей,
со светлою печалью о своём,
о родине далёкой, деревянной,
где облака над речкою стеклянной,
в небесный превратились водоём.
А на полях зелёные цветы,
на русских на полях, на Куликовых...
на Вожеговых, Вепревых... Которых
не счесть по всей земле и не пройти.
На родине в разгаре новый пир,
по вечерам дерутся там и плачут...
А ты уснул, читая "Новый мир",
на полустанке купленный на сдачу.
Но вновь железный выдох или пых
тебя толкнёт, разбудит и погонит
в вагонный ресторан, где пляшут кони
на занавесках бело-озорных.
За окнами горит, мелькает свет,
горит, горит позёмкой голубою...
Нас отделяет слишком много лет,
чтобы я смог угнаться за тобою.
Я тоже мчусь! Я скопище пиров
не вспоминаю, как бы по привычке.
И стук колёс в железной перекличке
напоминает стуки стаканов...
Лети ж, мой собутыльник дорогой,
допив Агдам дрожащею рукою,
лети ж, лети дорогою мирской...
И нет тебе ни счастья, ни покоя.
О РОДИНЕ
Что мне сказать о Родине своей?
Она вдали, она всегда прекрасна.
Там холода и зимнее ненастье,
но мне всегда на Родине теплей.
В Крыму опять зимой идут дожди…
А там над Вяткой вновь метут метели,
и огоньки окошек еле-еле
кому-то ночью светят впереди.
Мне хочется в тот крайний дом зайти,
где угощала нас старушка чаем,
попутчиков озябших и случайных,
и, как ни странно, сбившихся с пути.
И хочется услышать вновь про жизнь:
– А жизнь-держись горбатит понемногу, –
вздохнёт старушка. – Ходим, слава Богу!
да топим печь… Попутчики, кажись?
– Попутчики… – И, в комнатку войдя,
сесть у окна, подуть в окно глухое:
там ночь бела. Там зимний леший ходит,
позёмку белоснежную вертя.
Там воздух мерзлый инеем блестит
и от мороза ёлка задубела.
Старушка жизнь живёт без передела –
и муж погиб и сын её, бандит.
– До кладбища зимой дороги нету,
оттает, – снова скажет, – по весне…
И снова спросит, как бы по секрету:
– А, что там видно в тёмной белизне?
Там царство снега! В снежные чертоги
зверь-поезд, зверь-автобус не промчит…
И что с того, что на душе горчит
и далеки родимые пороги!
Ведь если говорить придётся мне
о Родине от имени державы –
я вспомню бабкин дом святой и правый,
и царство снега в тёмной белизне…
СНЕЖНЫЙ ПИР
Сады белы и птицы ни гугу...
Такие дни печальные настали.
Давно ли здесь в осипшую пургу
ветра окоченелые свистали!
И мой сосед, притихший у окна
ухоженной гостиницы районной,
смотрел на вихрь метели беспокойной,
где кувыркалась пьяная луна.
И слышал он, качая головой,
не вой собак напуганных, бездомных,
не хохот ветра в переулках тёмных,
а снежный пир над белою землёй.
Он был один, тот страстный, снежный пир!
Он грохотал железом леденистым,
серебряным размахивал монистом...
и, наконец, затмил снегами мир!
Ни страха, ни тоски, – и никакой
другой стихии нет, – лишь ветер белый,
да снег летит, летит во все пределы,
метёт, сверкая крошкой ледяной…
А мой сосед поднёс себе огня,
и закурил табак: – Вот это сила!
Не та, что нынче кружит над Россией...
И вновь затих у белого окна.
ТЫ КО МНЕ ЕЩЁ ПРИЕДЕШЬ?
– 1 –
Он повёл сынишку в парк культуры, где с небес сходило воскресенье,
и неторопливое крутилось колесо, крутилось, обозренья.
На аллее клоуны ходили, трубадуры и мадмуазели…
А направо – в яблоках лошадки, а налево – гуси-карусели!
Золотая россыпь от хлопушки, пчёлки полосатые Билайна
зажужжали звездным фейерверком, зазвенели звонко и трамвайно…
Жвачка, чупа-чупс и шоколадка – всё не поместилось на ладошке!
– Пап, смотри – летает Гарри Поттер на метле, летает, с бабкой-ёжкой!..
– 2 –
Сели в колесо и оказались прямо над рекою, деревами…
Сверху вниз на всё вокруг смотрели широко открытыми глазами.
Там, внизу, летела электричка, пароход гудел речным раскатом,
и кричали городские чайки над пятиэтажным интернатом…
А вверху висело поднебесье, слышалось неслышимое пенье.
Он рукой потрогал поднебесье – медленно струилось воскресенье,
затекая в рукава рубахи, омывая воздух теплотою…
А потом исчезло незаметно. Скрылось за далёкою чертою.
Утекло навечно – не воротишь. Утекло сквозь пальцы – без остатка.
Лишь осталось в памяти короткой: "Ты ко мне ещё приедешь, папка?"
– 3 –
Сизая портовая дорога. Тупики, заводики, лабазы…
Электричка, медленно качаясь, в темени летела, непролазной.
Вышел в темноту и в темнодолье… У ларька два пьяных незнакомца.
Вотчина родная. Скрып калитки… Свет зажёгся в маленьком оконце.
Сонная жена, накинув кофту, ужин в тёплом блюде разогрела.
Он проворно ел свою похлебку. И она похлёбку эту ела…
–4 –
Перед сном жена прихорошилась. Оголилась шёлковой ночнушкой.
Глядя, как он спешно раздевался, хохотнула, словно хохотушка...
А потом она лежала молча... Он курил у звёздного оконца,
вспоминая свой воскресный отпуск: летний парк, шары, витрины, солнце…
Медленно тушил он сигарету. Долго, непривычно шаркал тапкой…
Вспоминал открытые глазёнки: – "Ты ко мне ещё приедешь, папка?"
А жена, забывшись сном недолгим, странно разметалась на постели,
и её округлые коленки сквозь него без устали глядели.