Дмитрий РОГОЗИН БАРОН ЖОЛТОК
Дмитрий РОГОЗИН БАРОН ЖОЛТОК
Начало в номере 10(170) – 2010
– Удержали?
– Удержали, государь! Войска прибыли в Москву 29 мая. Примерно между 7 и 8 часами утра.
– Насколько это помогло восстановить порядок?
– Погромы не стихали, но присутствие войск и ожесточение полиции произвели на массу погромщиков необходимое воздействие.
– Скажите, генерал, стянутые к Москве войска принимали какое-либо непосредственное участие в рассеивании толп?
– Никак нет, ваше величество! Войска в рассеивании толп участия не принимали, а лишь выходили к тем местам, где действовали наряды полиции.
– Что вы скажете о поведении градоначальника во время этих событий?
– Я генералу Адрианову многим обязан по службе. Не мне, государь, давать оценку его действий, поймите меня правильно.
– Извольте быть со мной откровенным! Я же не спрашиваю вас о чувствах, кои вы можете питать к вашему непосредственному начальнику. Меня интересует, соответствует ли его поведение сложившейся в городе обстановке?
– Государь, генерал Адрианов был уверен, что поведение толпы не выльется в насильственные действия. Я испрашивал его согласия на применение казаков и конных нарядов полиции ещё в первые часы волнений, но градоначальник надеялся на то, что под воздействием его увещеваний ситуация разрешится мирно. Считаю ошибкой градоначальника, что он попытался возглавить шествие к генерал-губернаторскому дому. Его присутствие в толпе смутило гражданские власти, лишило полицию возможности действовать решительно. У нас были все резоны опасаться за жизнь генерала Адрианова. Александр Александрович – храбрый и благородный человек, но в обозначенной ситуации вёл себя весьма доверчиво к агрессивно настроенной массе.
– Присутствующий здесь генерал Джунковский довёл до меня суть предъявленных вам претензий. Вы, как я полагаю, успели ознакомиться с требованием прокурора Московского окружного суда по отстранению вас от должности?
– Так точно, государь! Готов изложить обстоятельства дела, тем более что без них картина происшедших в Москве беспорядков могла бы показаться вам неполной.
– Продолжайте!
– Речь идет о событиях следующего дня, то есть о 28 мая, за день до ввода войск в Москву.
– Да, я понял.
– Как я вам только что докладывал, около часу ночи на 28-го мая мною было сделано распоряжение об отправке 63 разбойников, задержанных по приказанию градоначальника во дворе фабрики Винтер, в Рогожский полицейский дом. Обычно там задержанные в районе Замоскворечья не содержатся. Мы провели по улицам означенных лиц настолько скрытно, что рабочие и другие обыватели Замоскворечья целый день 28 мая не знали, куда помещены арестованные люди. Сделав упомянутое распоряжение, я поехал к градоначальнику с докладом.
Вернулся же в свою квартиру около 3 часов ночи. По телефону я передал приказание о том, чтобы с 6 часов утра все свободные городовые и околоточные надзиратели находились при управлениях участков и чтобы проживающие на фабриках и заводах лица с немецкими фамилиями были предупреждены об опасности, которая может им грозить. В 6 часов утра я проверил по телефону, исполнено ли моё приказание, и сделал распоряжение об отправке в назначенные места конных нарядов. Интересуют ли вас, ваше величество, сии подробности?
– Продолжайте, Николай Антонович!
Джунковский одобрительно закачал головой, показывая Миткевичу-Жолтку, что именно на подробное повествование Царь и рассчитывает. Император считал для себя необходимым вникать в детали, разумно считая, что в них-то "и таится дьявол". Джунковский же был заинтересован в скорейшем завершении прокурорской и сенатской проверок деятельности московской полиции.
Сновавшие по коридорам здания московского градоначальника подлые людишки из прокуратуры изрядно ему надоели, да и сам Миткевич-Жолток вызывал в нём искреннюю и уже ничем не скрываемую симпатию. Жандарм понимал, что во всей Российской Империи есть только один человек, во власти которого – остановить возможное судебное преследование московских полицейских чинов, сделавших, по сути, всё от них возможное для усмирения взбунтовавшейся московской черни. Этим человеком был сидящий по его левую руку царь Николай, и Джунковский желал, чтобы докладчик произвёл на него серьёзное и приятное впечатление. Джунковский болел за Миткевича-Жолтка всей душой и даже не замечал, как его волнение и подёргивание себя за ус всё более становилось заметным государю. Впрочем, царь не хотел сбивать рапорт полицмейстера и сосредоточил всё свое внимание на излагаемых им и до сих пор не известных ему фактах.
– Около 7 часов утра мне было доложено, что рабочие фабрики Товарищества Рябовской мануфактуры, в числе около 600 человек, вышли с фабрики с вашим портретом и с национальными флагами. Было также передано, что с пением гимна и молитвы они направились к фабрике Даниловской мануфактуры, и что, не приступивши к работам, рабочие этой фабрики ищут немцев.
– Лучше бы они их на фронте искали!
– Так точно! …Вызвав к Серпуховской заставе 20 конных городовых от 3-го отделения, я поехал туда с приставом Диевским и встретил у заставы многочисленную толпу. Она вела 10 человек немцев-эльзасцев. Опасаясь, что, пока эльзасцев доведут до управления участка, они будут избиты до смерти, я объявил, что арестую их тотчас же и с конвоем отправлю в пересыльную тюрьму. Эльзасцы были переданы полиции. Исключительно для их собственной безопасности, действительно, они были отправлены в означенную тюрьму, причем в заранее приготовленной арестантской карете. Дав необходимые указания исполнявшему обязанности пристава, я поехал на электрическую станцию Общества 1886 года. Оттуда были получены известия тревожного характера. Я приказал 20 конным городовым переехать от Серпуховской заставы на эту станцию. Дорогою, сворачивая с Кузнецкой улицы на Пятницкую, я увидел толпу у ворот Пятницкого полицейского дома и, остановившись, пошёл к ней. Как оказалось впоследствии, толпа эта до моего приезда была встречена приставом подполковником Танасюком. Ему-то она и предъявила требование об освобождении арестованных накануне 63 рабочих. Пристав объяснял, что здесь никаких рабочих, мол, нет, и где они содержатся, ему не известно. Вместе с тем, пристав разъяснил толпе, что освобождение этих арестованных зависит от недавно назначенного на Москву вашим высочайшим указом князя Юсупова и судебных властей, а не от полиции. Мне показалось, что толпа начала сдаваться на убеждение пристава, так как голова её стала выходить на Пятницкую улицу. Как раз в этот момент к Пятницкому полицейскому дому подъехал и я. Но тут от Серпуховских ворот по Пятницкой улице подошла новая толпа, ещё более многочисленная, чем первая. Теперь уже ими ко мне были предъявлены требования освободить задержанных накануне 63 человека или сказать, где они находятся. Я увещевал толпу не производить насилия, что мне и удалось отчасти, так как бывшие впереди начали продвигаться к Климентовскому переулку. Однако значительное число людей рассыпалось по двору и продолжало требовать освобождения арестованных. Некоторые из них кричали, чтобы выдали им немцев-шпионов. Я вошёл в управление участка и приказал вызвать по телефону конный наряд от Серпуховской заставы.
– Где в то время находился генерал Адрианов?
– Градоначальник как раз прибыл на место и потребовал меня и пристава к себе. Мы вышли на улицу, на угол Климентовского переулка, и стояли возле градоначальника, пока он убеждал толпу, что своею властью он не может освободить арестованных, а это зависит от главноначальствующего и прокурора Московского Окружного суда. Могу подтвердить, что бывшие на улице поверили Александру Александровичу и двинулись было к Чугунному мосту. Генерал Адрианов сразу же уехал. Но бывшие во дворе не слыхали его убеждений и продолжали наседать на помощника пристава Барабаша. Они угрожали ему произвести разгромы арестантского корпуса. Некоторые из толпы влезали на крышу этого корпуса, стараясь проникнуть на чердак. Я увидел это, когда проводил градоначальника и с приставом подполковником Танасюком и коллежским советником Диевским вошёл во двор Пятницкого полицейского дома.
К этому времени туда успела ввалиться ещё одна толпа. Впереди неё женщина несла банку с заспиртованным недоноском и кричала: "вот как немцы избивают детей".
– Боже, спаси!
– Пристав подполковник Танасюк стал разъяснять толпе, что заспиртованный недоносок есть препарат для научной цели. Я же с приставом Диевским пробился к арестантскому корпусу. В это время выделенные толпою человек 20-30 проверяли арестованных. Сюда же через 2-3 минуты пришёл пристав Танасюк, с которым мы убедили проверявших выйти во двор, что они и исполнили. Именно тогда нами был обнаружен побег 6 лиц, содержавшихся в полицейском доме. Воспользовавшись суматохою, они скрылись. Эти лица либо ожидали отправления в Сыскную полицию, либо отбывали арест за торговлю вином. Толпа, убедившись, что ни арестованных рабочих, ни немцев в Пятницком полицейском доме нет, стала расходиться. Когда прибыл конный наряд, во дворе оставались незначительные кучки людей.
– Так что же всё-таки там произошло, и как могло подобное случиться, генерал?
– Как я выяснил впоследствии, допуск депутации от толпы к арестантским камерам произошёл при следующих обстоятельствах. Помощник пристава Барабаш был окружён плотным кольцом озлобленных людей. Долгое время он пытался убедить их уйти со двора, и только видя, что арестантскому корпусу угрожает опасность и слыша крики: "Генерал приказал открыть камеры", он, не имея возможности проверить основательность этих криков, предложил дежурному помощнику смотрителя идти к камерам и взять с собою ключи.
– Ловко они это с ним проделали!
– Камеры были открыты. При этом помощник пристава Барабаш был оттиснут к пожарным сараям. Толпа намеревалась их ломать, заподозрив, что арестованные накануне рабочие спрятаны там.
– Что это были за люди? Эти… которым удалось бежать? Политические?
– Четверо сидели за незаконную торговлю вином на улице, один – злостный мелкий должник-пьяница, и шестой – крестьянин, затеявший в кабаке ссору.
– Гм. Мне доложили, что побег был осуществлен группой революционно настроенных людей, можно сказать, зачинщиков погромов.
– Никак нет. Это были люди, задержанные ещё за пару дней до беспорядков и по тем основаниям, что я только что вам доложил. Люди социальных низов, допустившие незначительные правонарушения. Так вот. Я не отдавал распоряжения допустить депутацию от толпы проверять этих арестованных и не знал о проверке, пока не пробился к арестантскому корпусу. Почему из толпы кричали, что "генерал разрешил произвести проверку" и кого подразумевали под словом "генерал", меня или градоначальника, я не знаю. Если бы я и пристав подполковник Танасюк успели бы подойти к арестантскому корпусу ранее, то не допустили бы толпу в камеры. Побега 6 арестованных тогда бы не было. Но мы сочли своею обязанностью не оставлять градоначальника одного среди ожесточённой массы людей, ввиду опасности насильственных против него действий. Они могли последовать от окрика какого-нибудь хулигана, как это было накануне в отношении пристава подполковника Эклона, о чём я уже вам, государь, докладывал.
– Бог с ними. Какие конкретные указания поступали вам от Адрианова?
– Согласно приказанию градоначальника, 28 мая главное внимание полиции 4-го отделения было обращено на охрану электрической станции и Марфо-Мариинской обители на Большой Ордынке, где в то время находилась великая княгиня Елисавета Феодоровна.
– Несчастная княгиня так натерпелась!
– Государь, Елисавета Феодоровна ни на минуту не теряла присутствие духа. Я несколько раз справлялся о ней, пару раз лично посетил обитель. Она мужественная женщина. На этой последней улице я находился с 3 часов дня и отлучался лишь к Якиманскому полицейскому дому, когда туда приходила большая толпа. В прочие же места я не выезжал, ограничиваясь распоряжениями по телефону, ввиду имевшихся сведений о намерении рабочих произвести погром на Большой Ордынке. Сведения эти были верные, так как означенное намерение пытались осуществить одна за другою целых 3 толпы не только на 28, а 29 мая утром, когда они были рассеяны нарядом полиции под моим руководством.
Ко всему изложенному мной, государь, необходимо добавить, что я не держал с утра наряда полиции во дворе Пятницкого и Якиманского полицейских домов, так как наряд этот мог быть взят только из Рогожских участков. Но их нельзя было ослаблять вследствие нахождения в Рогожском полицейском доме 63 задержанных накануне во дворе фабрики Винтер. Да я и не ожидал ожесточённого нападения ни на Пятницкий, ни на Якиманский полицейские дома, в которых не содержалось ни рабочих, ни немцев, а ожидал, что толпа явится требовать освобождения арестованных в Рогожский полицейский дом. Относительно его охраны мною и были приняты соответствующие меры. Правда, в Пятницком полицейском доме 28 мая было свободных 10 служителей, но они, как и все вообще служители полицейских домов в Москве, будучи людьми малорослыми, малосильными, не могли противостоять тысячной толпе. Вызванный же мною конный наряд хотя и шёл на рысях от Серпуховской заставы, но прибыть своевременно не мог.
Положительные результаты деятельности моей и чинов полиции были следующие. 28 мая мы спасли от избиения толпою 24 человека. Кроме сего, нами были предотвращены погромы и пожары во многих местах. Мы также выполнили две важнейшие и лежавшие на нас задачи, а именно: электрическая станция Общества 1886 года была охранена от разгрома, а Марфо-Мариинская обитель находилась в безопасности от бесчинствовавших толп. Что было сделано полицией 4-го отделения накануне 27 мая и на другой день 29 мая, я вам, государь, уже подробно изложил.
– Ваш подробный рассказ, генерал, лишь укрепил меня во мнении, что всё сие движение толп было хорошо продумано и организовано. Как следует из рапорта, рабочие некоторых мануфактур проявляли необходимое терпение, чтобы дождаться своих товарищей с соседних фабрик, и уж потом выступать единой массой. Сие есть знак тревожный, господа.
Император повернулся к жандарму.
– Генерал Джунковский, вам я поручил провести должное расследование обстоятельств погромов, направленных против наших подданных германского и эльзасского происхождения. Хочу знать ваше мнение о действиях генерала Миткевича-Жолтка по наведению порядка в центре города. Вы сейчас слышали то же, что и я, но в отличие от нас могли подробно заслушать и изучить позицию стороны обвинения. Так каково ваше мнение?
– Ваше императорское величество! Считаю действия полицмейстера 4-го отделения города Москвы вполне соответствующими сложившейся обстановке. Полиция действовала в отсутствие приказа по применению силы, без поддержки казачьих частей, которым было запрещено вмешиваться. Сия вина целиком лежит на градоначальнике генерал-майоре Адрианове. Прошу вашего согласия на отстранение генерала Адрианова от должности. Также позвольте мне высказать свою уверенность в необходимости провести дополнительное расследование обстоятельств бесчинств и поджогов с целью выяснения личности зачинщиков беспорядков. Что же касается присутствующего здесь генерал-майора Миткевича-Жолтка, то ходатайствую, государь, о его поощрении. Ваша милость в отношении Николая Антоновича вызовет поддержку среди полицейских чинов Москвы, ибо никто не сомневается в личной храбрости и умелом руководстве им московской полицией в столь опасной и непредсказуемой обстановке.
– Идёт война, Владимир Фёдорович, и я не думаю, что в результате майского разгрома нашей древней столицы мы можем говорить о чьём-либо геройстве. Однако в одном, пожалуй, вы правы. Вы, генерал-майор Миткевич-Жолток, действовали в чрезвычайно сложных обстоятельствах, противостоя многотысячной толпе. Я благодарю вас за всё, что вам удалось сделать. Однако я принял решение о смене всего руководства московской полиции, а с ним и градоначальника. Градоначальствующему генерал-губернатору князю Феликсу Феликсовичу Юсупову мною поручено представить на сей счет свои предложения. Вы же, Николай Антонович, без промедления отправляйтесь на фронт. Обстановка там тревожная. Ваш опыт работы в полиции и военной прокуратуре придётся там как нигде кстати. Вы возглавите один из головных эвакуационных пунктов Западного фронта. Наведите там порядок в кратчайшие сроки. Прощайте же, господа!
Император встал и слегка поклонился своим гостям, давая понять, что разговор окончен.
БОРИС НИКОЛАЕВИЧ
В эту зиму в Москве выпало снега так много, что его огромные и сверкающие на солнце сугробы громоздились в Сокольническом парке на каждом углу. Эти белоснежные цитадели были столь велики, что полностью закрывали водителям боковой обзор. На каждом повороте приходилось не только притормаживать, но и полностью останавливать тяжелую машину. Надо сказать, что делала она это неохотно, ворча своей ABSкой всякий раз, как только я покушался на её степенное, ровное и полное уважением к себе движение. Так, короткими переездами-перебежками, мы наконец добрались до ворот госпиталя и остановились напротив его проходной.
– Не надо пропуска! Проходите так. Мы вас знаем, – дюжий охранник, показавшийся в коридоре проходной, нажал на какую-то кнопку, и крутящаяся калитка поддалась моему давлению и со скрипом провернулась.
– А вы к кому? Вам пропуск нужен, – послышалось за моей спиной. Калитка вздрогнула и застыла, удерживаемая невидимым механизмом. Охранник вновь высунулся из своей коморки, откуда доносились звук телевизора и пряный запах колбасы.
– Это мой сын. Он со мной, – я показал Алексею, чтобы он не задерживался и следовал за мной. Охранник мигнул обоими глазами в знак согласия, калитка заскрипела, пропуская Алексея к внутренней двери проходной. Потеряв к нам интерес, голова охранника привычно крутанулась на 180 градусов в сторону очередного посетителя и занялась его расспросом.
По скрипучему снегу, опасаясь затаившегося под ним льда, мы короткими шажками проскользили по внутреннему двору и в компании клубов ледяного воздуха вошли в просторный мраморный вестибюль госпиталя. В полупустой гардеробной о чем-то ворковали две пожилые женщины, где-то под боком у них играла музыка из старого советского ретранслятора. Мимо со швабрами и вёдрами с водой прошли два тощих солдата-санитара. Они не без интереса взглянули на наши продуктовые пакеты с рекламой известной торговой марки. "В 18 лет всем парням всё время есть хочется", – подумал я и вспомнил, как мы на военных сборах под матрацами сушили хлеб и потом после отбоя всей палаткой хрустели безвкусными сухарями, мечтая о доме, мамке и кастрюле с борщом.
Миновав три ступеньки, мы вошли в лифтовой холл и вызвали одну из кабинок.
– Ты внизу никогда не раздеваешься? – сын стянул с себя куртку и стал разматывать шарф.
– А зачем, когда можно всё в палате на окне оставить? Слушай, мы сейчас с дедом поздороваемся, и ты с ним останься, пока я схожу к врачам на консилиум. Главврач меня к 11 ждёт.
– Хорошо, пока почаёвничаю с ним.
Я осторожно открыл дверь в палату и громко спросил:
– Можно?
– А! Тома, сынуля приехал! Да не один, а с Лёшенькой! – отец, став совсем больным, перешёл в общении с родными на уменьшительно-ласкательные суффиксы.
– Проходите, что там застыли?
– А мама где?
– В столовой. За хлебом пошла. А обеды нам Танечка, сестра твоя привозит. Так что мы в ажуре!
– Так если мать в столовой, что ты её кличешь?
– Не говори! Точно! Старый стал, больной…
Я наклонился к отцу и поцеловал его. Подумал: "Худющий. Совсем высох. И выглядит намного хуже прошлого раза".
– Ну как ты себя чувствуешь, пап?
– Да неважно. Нога болит. Есть не могу, организм еду не принимает. Домой хочу. Вот думаю, сделают мне операцию – домой поеду. Здесь мне всё надоело, а дома стены лечат.
– Пап, ты пока с Лёхой поговори, а я в госпитальную аптеку схожу, мне там кое-что надо. Скоро вернусь, – я встал, уступая сыну место у кровати, и вышел в коридор. Там меня уже ждал незнакомый доктор. По больничным коридорам он провёл меня в ординаторскую. Там начальник клиники собрал на консилиум всех специалистов, имевших отношение к лечению отца.
– Ну, мы здесь, пока вас ждали, уже обменялись мнениями. Вы – сын Олега Константиновича и должны знать всю правду. Операция ему уже не поможет. Он неоперабелен. Метастазы поразили всю брюшную область и лимфоузлы. Лечение предлагается медикаментозное, консервативное. Да и лечением-то это не назовёшь. В общем, будем пытаться, что есть в наших силах, облегчить его страдания. Переходим на самый сильный препарат.
– Сколько ему осталось?
– Это очень индивидуально! – в разговор включился бритый наголо военный врач, похожий на облучённого физика-ядерщика, – может быть месяц, а могут быть и дни. Всё зависит от силы сердца. Оно у Олега Константиновича мощное, совсем ещё молодое, но две химиотерапии ослабили его значительно. Понимаете, химия – это зараза, которая и опухоль убивает, и сердце. Помочь она может, но только в среднем возрасте. У пожилых людей нет такого жизненного ресурса, чтоб выкарабкаться после яда.
– Зачем же тогда его вводите?
– Пробуем всё, чтобы остановить болезнь!
– Что вы советуете нам, родным? Как мне лучше мать настроить, семью? Что вы обычно рекомендуете в таких случаях?
Начальник госпиталя, видимо, сочтя, что ответ на данный вопрос имеет отношение к его исключительной компетенции, замер в кресле, затем подался телом вперёд, встал и вплотную подошел ко мне. Протерев очки и выиграв, таким образом, пару секунд для формулирования ответа, он, наконец, тихо произнёс:
– Я бы порекомендовал вам обзвонить тех, кто хотел бы ещё увидеть Олега Константиновича живым. Пока он в сознании, он будет рад видеть тех, с кем имел дело, дружил, поддерживал приятельские отношения. Скажите этим людям, что он хотел бы их увидеть, а его предупреждайте непосредственно перед их посещением, чтобы он не стал возражать, мол, зачем людей беспокоить. Поверьте, я нахожусь под сильнейшим впечатлением от общения с вашим отцом. Даже если он вам говорит о каких-то своих планах, он на самом деле вас хочет приободрить. Сам-то он своё состояние прекрасно понимает и готовится к концу. Но не стонет, а вас жалеет. Понимаете, в чём дело? Хороший, красивый у вас отец. Нам всем жаль, что он уходит.
– Спасибо за добрые слова!
Мы попрощались. Врач с вечно грустными глазами довёл меня до дверей отцовской палаты. Батя дремал. Мама разговаривала с Алексеем, кружась с какими-то чашками в руках в узком пенале гостевого холльчика. Я поцеловал мать и своими словами, не травмируя её душу, пересказал слова докторов. Спросил, где их квартирная телефонная книжка, где записаны телефоны друзей и сослуживцев отца.
– Мам, ты с мобильного вызванивай тех, кого считаешь нужным позвать сюда. Ему худо, видишь, совсем слабый. Только звони из коридора, чтобы папа не слышал.
– Ох, сыночка, дорогой ты мой, сил моих нет видеть, как ему всё хуже и хуже. Уж лучше б я за него болела! Только бы не видеть его страданий.
– Нет, мам, так нельзя говорить. Господь каждому посылает испытания по силам его! Отец сильный, мужественный, ты же знаешь, а ты – слабая женщина. Ты б такого не выдержала, поэтому и не говори так. Ты нам нужна, береги себя! – я обнял маму, но она вскинула на меня свои мокрые карие глаза, обхватила моё лицо руками, прижалась и горько-горько заплакала. Тогда и я понял, что приближается время, когда душа будет сжиматься и слёзы стоять наготове, и сказал себе тотчас, что хоронить моего генерала я буду с сухими глазами. Отец никогда своих слёз не показывал, и от меня их не дождутся. И всё тут!
Отец зашевелил рукой и приоткрыл глаза. Я сначала подумал, что он так спит. Нет, точно не спит!
– Пап, ты как? Проснулся?
– Я сейчас удивительный сон видел. Очень хороший. Будто бы мы все собрались, вся семья. И внуки, и правнуки, и дети со своими супругами, и Томочка, и Танины родители, все-все. И сидим мы в лесу за столом. Птицы поют как по заказу. Небо чистое – ни облачка! Солнышко не жаркое, а тёплое, лёгкий ветерок с прохладой. Сидим за столом, а стол весь блюдами покрыт, да со всякой всячиной и вкуснятиной. Икра чёрная и красная, молочные поросята с оливками вместо глаз, соленья, разносолы разные, наливка в кувшинах, кваса и пива по жбану, хлеб горячий, как помнится, на Алтае в эвакуации нас булочник баловал таким хлебом, а мы ему за это воды носили. Вот такой сон прекрасный, даже просыпаться не хотел.
– А меня во сне видел? – мама присела на край кровати и влажной салфеткой стала вытирать отцу лоб и волосы.
– Я же говорю, и ты там была. Вся наша семья.
– Алик, вот ты поправишься, и мы поедем на дачу, там в лесочке так и усядемся.
– Да нет, это не на даче было. Место какое-то неузнаваемое.
Мать многозначно посмотрела мне в глаза, но я не понял, что означал для неё и отца этот его сон. Сон как сон. Я часто сны вижу, цветные и увлекательные, но только на третий-четвёртый день отпуска.
Мама взяла телефон и с Алексеем вышла в коридор. Наверное, звонить пошла по списку друзей.
– Пап, ты не устал? Разговор про нашего полицмейстера продолжим? Есть что тебе рассказать.
– Да-да. Давай. С удовольствием. На чём мы с тобой остановились? …Банка с недоноском. Слушай, а ведь это целая метафора, образ! Образ русской революции. Недоношенной в 1915-м, но к 17-му году вполне созревшей и вылезшей из этой банки. Страшный образ. Скажи, а что было потом с Николаем Антоновичем? Он ведь на фронт ушёл после разговора с царём, так?
– Да. В сентябре он уже прибыл на Западный фронт.
– Дед Борис мне рассказывал, что в конце 1915 года они встретились – отец-генерал и сын-подпоручик.
– Судя по "Краткой записке о службе", которую я получил из Военно-исторического архива, твой дед в октябре 1915-го был отозван с Северо-Западного фронта и командирован в "Офицерскую школу Авиации для обучения полётам". Видимо, там и состоялась их первая за время войны и последняя в жизни встреча. Там же в Военно-историческом архиве я раздобыл аттестацию военного летчика, подпоручика Бориса Миткевича-Жолтка. Вот она. Смотри. Так… Графа "Должность и с какого времени" – здесь сказано: "Начальник 3-ей сборочной авiацiонной базы – съ 29 апръля 1917 года". То есть они оба продолжали служить на разных фронтах: Николай Антонович – на Западном, а Борис Николаевич – на Северо-Западном. Кроме того, дед Борис в 16-м был ранен и находился на излечении.
А вот сейчас прошу внимания! У тебя, отец, будет прилив гордости! Зачитываю характеристику на Бориса Николаевича. Она приложена к его Аттестации. Итак: "Военный лётчик подпоручик Борис Николаевич Миткевич-Жолток прекрасно поставил дело сборки и ремонта самолетов. Обладает прекрасными организаторскими и административными способностями. Сумел сплотить весь состав своей базы для продуктивной и интенсивной работы. Пользуется любовью товарищей и подчинённых. К подчинённым ровен, требователен. Прекрасный техник. В смысле исполнения служебных обязанностей является примером для всей базы". Подпись неразборчива. Видно только, что подписал штабс-капитан, командующий 1-м авиационным парком Действующей армии.
– А я всё думал, в кого ты у меня такой умный? Оказывается в прадеда Бориса! – отец хоть и подшучивал надо мной, но по всему был явно доволен характеристикой, данной его предку. – Вот, видишь, он не только военным летчиком стал, причём, одним из первых в России, но и был основателем военно-воздушной инженерной традиции! Дед твой, мой отец Константин Павлович, – тоже ведь авиационный инженер. Только вот ты у нас диссидент – в дипломаты пробился!
– Пап, как дипломат я часто летаю, значит, тоже могу считаться почётным лётчиком бизнес-класса.
– Лётчиком-налётчиком, – отец упёрся затылком в подушку, поморщился и уставился в потолок. Глаза его слезились. Генерал устал от разговора и эмоций, которые выкачивали силы, – Дай-ка мне воды, лётчик-налётчик!
Я поднёс к его губам стакан воды. Несколько капель попали мимо цели и скатились по впалым щекам на подушку. По-моему, отец не заметил мою неловкость.
– "Сплотил весь состав своей базы для продуктивной и интенсивной работы"… Послушай, Дим, как хорошо, чётко сказано. Писано-то почти сто лет назад, но стиль современный, деловой. "Продуктивная и интенсивная работа!" – это прям как цитата из "Программы вооружений"! Помнишь в фильме "Чапаев", когда эта молодая дрянь Анка-пулемётчица косила огнём офицерские ряды капелевцев, кто-то из красных командиров сказал: "Красиво идут! Интеллигенция!" Вот эта вся интеллигенция, цвет русского офицерства, там на поле и осталась. И штабс-капитан этот там же лежит. Страшная вещь, сын, гражданская война! Потом, в Великую Отечественную, перебили поколение молодых советских парней, тех, кто из окопа первым лез на врага. Остались те, кто чудом выжил или кто пошёл воевать позже, когда мы бить немцев уже научились, плюс остались окопные и штабные крысы. Вот и идёт вырождение нации. Нам выпал страшный век. Тебе и твоим товарищам тяжело будет, но шанс установить длительный мир для России у вас есть. Сумейте им воспользоваться! Сумеешь?
– Сумеем, сумеем. Пап, может тебе отдохнуть надо?
– Нет, не уходи. Когда с тобой разговариваю, боль подвигается. Знаешь, мне сейчас мощное обезболивающее колют. Иногда всё плывет перед глазами. Видения какие-то, не пойму, что правда, а что сон. Вот сейчас вижу, что ты в палате – это правда. Давай ещё поговорим, если ты никуда не торопишься.
– Да нет, конечно, с удовольствием. Я ж к тебе специально прилетел, да и на службе знают, что я в отпуске в связи с твоей болезнью. Да даже если бы и не в отпуске… Давай я тебе ещё кое что расскажу любопытное про отца Николая и сына Бориса, но сначала кое-что у тебя выведаю.
– Да. Что?
– Вот ты мне рассказывал, что твой дед Борис, когда немцы разбомбили ваш дом на Смоленке, приехал к вам на дачу, где вы жили, и помог вам эвакуироваться на Алтай.
– Да. Так оно и было. Это осенью 41-го…
– Ты говорил, что после демобилизации из РККА он устроился работать в Новочеркасский мелиоративный институт.
– Да. Этот институт был отправлен в эвакуацию, и нас дед посадил с ними в эшелон, и там на Алтае мы были вплоть до конца 42-го года.
– Но дело в том, что дед никогда не работал в Новочеркасске!
– Да нет. Ты сам что-то путаешь.
– Не путаю. Вот ответ на мой запрос председателя комитета по управлению архивным делом администрации Ростовской области: "В процессе поиска в Государственном архиве Ростовской области (далее ГАРО), в Новочеркасском филиале ГАРО, Центре документации новейшей истории Ростовской области, а также в архивах и музеях высших учебных заведений Новочеркасска архивных документов, содержащих информацию о Борисе Николаевиче Миткевиче-Жолтке, не обнаружено". Точка.
– Ерунда какая-то.
– А хочешь, дам тебе вариант ответа?
– Нет, погоди, дед Борис точно работал в Новочеркасске. Скорее всего, там и похоронен.
– Так вот. Моя версия следующая. Копаясь в Интернете в поисках хоть какой-то дополнительной информации о людях, носивших эту польскую фамилию, я наткнулся на протоколы допроса некоего Бобрищева-Пушкина. Этот странный человек удостоился внимания и отдельного исследования историка Анатолия Разумова. В 2007 году он опубликовал его в журнале "Звезда". Короче, потомственный дворянин Александр Владимирович Бобрищев-Пушкин был адвокатом и защищал всех – без разбора их партийно-политической принадлежности. Этот Бобрищев-Пушкин участвовал в процессе Бейлиса, после октябрьского переворота защищал Пуришкевича. Так увлекался собственным творчеством, что публиковал свои судебные речи, не говоря уж о драматических произведениях. Был явно не в себе. Но я не об этом. С 1918 года он на юге России, видимо, прибился как-то к Деникину или Врангелю писарем в штаб. Затем вместе со всеми эмигрировал в Сербию, затем в Германию. Участвовал в движении "Смена вех". Потом вдруг решил вернуться в Советскую Россию, тут его большевики и сцапали. Судя по его болтовне на судебном процессе, он хорошо знал и отца-генерала и сына-лётчика Миткевичей. Причем, с удовольствием закладывает обоих. Вот смотри, какая прелесть:
"Подсудимый Бобрищев-Пушкин на вопросы суда:
Враждебные отношения к мероприятиям Советской власти у меня возникли с 1928 года, т. е. с момента раскулачивания в деревне, когда решения XIV партконференции Сталин приказал положить под сукно. Это было первое отступление от Ленинской политики.
Закон от 7/VIII-32 года я считаю вторым отступлением. Я сразу же написал в Коллегию защитников, что этому закону я не сочувствую и прошу меня на такие дела защитником не назначать. Политика ликвидации кулачества расходится с политикой Ленина. Да, я нахожусь в оппозиции к Сталинскому Правительству, но не к Советской власти, и считаю, что лучше было бы, если власть перешла от Сталина в другие руки, а со Сталиным поступили так, как с Троцким, Зиновьевым и Каменевым. Ленина я считал моим политическим противником, но умным и гениальным руководителем России. С 1928 года его дело губится.
Миткевича я никогда не видал. Моя жена в 1930 году с ним уезжала в Москву, откуда вернулась нарядная. Я у неё спросил – почему; она сказала, что Миткевич получил аванс за шпионскую связь. Вот всё, что я знаю о Миткевиче. Донести на него я не мог, т.к. жена сказала бы, что я мщу ей и ему за "рога".
Некто Флегентов, действительно, приходил ко мне узнать адрес Миткевича с тем, чтобы передать ему посмертное завещание и ценности его отца генерала Миткевича. Я поехал к сестре Миткевича О.А. Миткевич узнать его адрес. Оказалось, что О.А. Миткевич ему не была сестрой, а только дальней родственницей, и адреса Миткевича она не знала, и я так и не узнал этого адреса".
– Ну и что из этого следует? Причём здесь Новочеркасск?
– Притом что, во-первых, ОГПУ-НКВД интересовалось генералом Миткевичем, и со слов Бобрищева-Пушкина следует, что умер Николай Антонович где-то в эмиграции в конце 20-х годов или же в 1930 году. Во-вторых, следователь по делу Бобрищева-Пушкина задавал подсудимому вопрос о "шпионской деятельности" Бориса Николаевича Миткевича-Жолтка и этот болтун Бобрищев-Пушкин практически даёт против него показания. В-третьих, и это и есть мой тебе ответ насчёт Новочеркасска: не было никакого Новочеркасска и никакого Мелиоративного института, точнее, институт, конечно, был, но твой дед там никогда не работал, о чём и ответ из Ростова свидетельствует. Судя по всему, Борис Николаевич знал, что все его заслуги перед русской авиацией – ничто в глазах сталинских "троек", и в "расход" его как потомка аристократического рода и царского офицера пустят, даже не икнув. Вот почему он, видимо, заблаговременно демобилизовавшись из РККА, запустил через друзей и родных версию о своём "самозаточении" в Новочеркасске, а сам скрывался в другом месте. Появился лишь он в Москве осенью 41-го, рискуя, и только для того, чтобы спасти свою дочь и её детей, в том числе и тебя. Что думаешь? Да, пока ты думаешь, я не исключаю и такой версии, как то, что он действительно был связан с русской белой эмиграцией. Но эта версия экзотическая.
– Гм. Что я тебе скажу… Всё может быть. Неожиданный оборот принимает это дело. А с Николаем Антоновичем как этот Бобрищев-Пушкин связан был?
– Никак. Но вчитайся в слова подсудимого. Он говорил об "отце-генерале" как о человеке, имя которого явно уже произносилось в зале суда, либо он знал его настолько хорошо, что даже не считал необходимым пояснять, о ком конкретно идет речь. А дело вот в чём. В той самой бумаге, которую я тебе только что зачитывал – ну вот эта, ростовская, из архива, в ней говорится далее: "В ходе поиска в ГАРО выявлена копия приказа Главнокомандующего вооруженными силами на Юге России Генерал-лейтенанта А.И. Деникина от 22 января 1919 года № 141, в приложении к которому указывается фамилия Генерал-майора Миткевича-Жолтка без указания инициалов". Вот оно – это приложение. Смотри, в списке генералов резерва чинов при штабе Деникина под номером 3 числится наш с тобой "Миткевичъ-Жолтокъ". Сразу звоню историку Белого Движения Сергею Владимировичу Волкову, и он подтверждает, что твой прадед действительно играл довольно-таки важную роль как в штабе Деникина, так и после смены его Врангелем на посту главнокомандующего. Более того, Волков уточнил, что работал Николай Антонович "по профилю", в частности, он был заместителем начальника штаба государственной стражи России. Это что-то типа МВД плюс ФСБ, ФСО – всё в одном флаконе. В 1920-м генерал Миткевич-Жолток вместе со всеми уходит из Севастополя – то ли в Югославию, то ли в Турцию. Далее его следы теряются. Я недавно был в Белграде. Посольские свозили меня на так называемое Новое кладбище, где захоронен цвет русской армии в изгнании. Нашего прадеда там нет, хотя и перелопатил все архивы и напряг городские власти Белграда. Нет никаких упоминаний. Возможно, в Югославии он не задержался, уехал в Европу, Германию, например. Или действительно попал в Турцию, а уж потом – в Европу. Сложно сказать, буду искать.
– Молодец, сын. Я знаю, ты их найдёшь. Из-под земли найдёшь.
– Ну а где мне их ещё искать?
– И я там скоро буду. В земле. Ты где меня похоронишь? Сделай так, чтоб без соплей. По-офицерски. По-русски.
– Я всё для тебя сделаю.
Отец меня уже не слышал. Он лежал с полуоткрытыми глазами, отключившись от меня и моих историй. Он сам готовился стать историей. Историей верности своей стране и профессиональному долгу.
Уходил не только мой отец. Уходил мой друг и единомышленник, и я всё более ощущал надвигавшуюся на меня тоску.
Батя, не умирай! Ну чем помочь тебе? Почему ты должен так страдать, так мучиться и изводиться от неусыпной, неутомимой и всё возрастающей боли? Помогаю ли я тебе своими рассказами об истории нашего офицерского рода или утомляю тебя в тот момент, когда надо собраться с мыслями и собственными воспоминаниями? Ну, скажи! Я всё пойму и поступлю так, как ты скажешь. Только не умирай!
ПРУССИЯ
Судьба – вещь забавная и шутница отменная. Когда в мае 2002 года, за два месяца до назначения меня в Калининградскую область, я впервые прилетел в этот российский анклав на Балтике, то почувствовал себя как-то странно – будто бы бывал я здесь не раз. Всё вокруг казалось мне до боли знакомым и давно уже мною обжитым. Сосны на Куршской косе, тяжёлый дюнный песок на отмели холодного моря, высокие юбочки облаков, изящно соединённых воздушным танцем Лебединого озера, – всё это моё, родное. Только чиновный народ какой-то ненастоящий, пришлый и особо эту землю не берегущий. А вот я чувствовал себя в Калининградской области в полной душевной гармонии. Мне здесь всё нравилось – даже тысячи пауков, облепивших окна и входную дверь коттеджа на Куршской косе, где нас расселили на время командировки. Дело в том, что зацвёл залив от необычно тёплой погоды, и всякие мелкие жучки-паучки на радостях приступили к тотальному размножению и колонизации прибрежных санаториев и пансионатов – несмотря на протесты моей жены и прочих туристов.
Говорят же, что существует такое понятие как Зов крови. Эта генетическая память пробивается сквозь поколения и века. Даже черепашки, рождённые в яйцах в песчаных дюнах, знают, что первым делом надо забежать в набегающую волнами водичку. Там их среда обитания. Там их родной дом. Вот и я в Восточной Пруссии оказался вдруг дома. И вскоре я узнал почему.
В начале XIII века на исторических землях балтов и балтийских славян впервые появились немецкие крестоносцы. Католическую веру и папскую власть они насаждали в привычной для себя манере – огнём и мечом. Особую жестокость в отношении языческих племён проявил Орден меченосцев. За тридцать лет своего самостоятельного существования и последующего слияния с тевтонами и ливонцами этот Орден "прославился" физическим истреблением древнего балтийского племени пруссов – хозяев этой земли, давших ей своё имя.
Нашествия меченосцев, а затем и тевтонов на прусские земли сопровождались массовыми казнями язычников и сожжением их городов и деревень. Выжженная земля заселялась немецкими крестьянами-колонистами, а чудом выжившему или, точнее, оставленному в живых прусскому населению запрещалось вступать в брак и заводить потомство.
Естественно, с такой "лучезарной верой" и такими "методами убеждения" соглашались далеко не все пруссы – многие из них бежали в соседнюю Литву и уже оттуда продолжали бороться с захватчиками. Те, кто решил остаться, то и дело поднимал восстания против крестоносцев, которые, как правило, жестоко подавлялись.
История моего рода связана именно с этими бурными временами – моментом первого столкновения европейского Востока и Запада. Фамилия Миткевич имеет прусские корни, а её родоначальниками стали три прусских князя. Спасаясь от меченосцев, они привели свои семьи и дружины в Гродно – на территорию современной Белоруссии. Должно быть, они принимали деятельное участие в формировании Великого княжества Литовского – объединения славяно-литовских племен, дожившего до XVIII века и в основном вошедшего в состав Российской Империи. Так, мечтая об освобождении своей родной земли от жестоких захватчиков, они дали жизнь роду, в котором практически все без исключения были воинами, умом и мечом добывавшими честь себе и славу Родине. Гербом рода Миткевич-Жолток является так называемый герб "Калинова", который в свою очередь происходит от герба "Прус" – с изображением занесённой к небу рыцарской руки в доспехах с обнажённым клинком, напоминающим о кровавой сече с меченосцами.
Позже – в 1568 году Король Сигизмунд Старый за "боевые подвиги" пожалует Боярину Даниле Миткевичу-Жолтку земли на краю польско-литовской Речи Посполитой – в Рогачёвской волости (нынешний Рогачёвский район Могилёвской области Белоруссии). Оказавшись на рубежах Московского царства, представители нашего древнего дворянского рода пустили корни и в Смоленской губернии.
Кстати, о происхождении второй части фамилии нашего рода – Жолток – я узнал лишь тогда, когда восстановил все эпизоды знаменитой Грюнвальдской "битвы народов" 1410 года – сражения крестоносцев-тевтонов с объединённым польско-литовско-русским войском. Сражения, решившего судьбу Европы.
КАЗАКИ И ИХ ТАКТИКА
Из одноимённой книги начальника штаба Терского казачьего войска генерал-майора Вячеслава Куприяновича Миткевича-Жолтка ("Казаки и их тактика", издательство "Нива", 1893, №18):
"С размножением казачества на новых местах и усилением их численности, казаки по своей воинственной, неусидчивой натуре начинают целый ряд набегов в соседние страны. На Востоке, преимущественно, в Азии, господствовал совершенно другой тип конницы – лёгкая, естественная конница. Всадники, не имея тяжёлого предохранительного вооружения, сидели на быстрых и выносливых лошадях и были вооружены метательным оружием – луками и стрелами, а впоследствии ружьями и пистолетами.
При столкновениях рыцарской конницы с лёгкой восточной победа, большею частью, оставалась на стороне этой последней, употреблявшей против рыцарей особый способ действий, возникший в Средней Азии во времена Чингисхана.
Этот гениальный варвар охоту называл "школою войны" и проводил эту идею в жизнь с неуклонною энергией. Придавая охотам огромное воспитательное значение в деле подготовки войск к бою, Чингисхан постоянно практиковал свои войска в этом отношении, так что охоты в его армии имели значение современных маневров. Выходя на охоту, монголы окружали цепью всадников какого-либо крупного зверя, например, медведя, и начинали пускать в него стрелы. Если зверь бросался против части всадников, они ускакивали от него, а другие наседали, продолжая осыпать его стрелами. Когда зверь был достаточно замучен и изранен, монголы разом бросались на него с копьями, причём честь первого удара предоставлялась начальнику.