Тимур Зульфикаров КНИГА ДЕТСТВА ИИСУСА ХРИСТА
Тимур Зульфикаров КНИГА ДЕТСТВА ИИСУСА ХРИСТА
" Выслушайте меня, благочестивые дети, и растите, как роза, растущая при потоке. Издавайте благоухание, как ливан, цветите, как лилии, распространяйте благовоние и пойте песнь."
СИРАХ XXXIX 16-18
"Многое и другое сотворил Иисус. Но если бы писать о том подробно, то думаю — и самому миру не вместить бы написанных книг."
ИОАНН XXI 25
"В то время, продолжая речь, Иисус сказал: славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных, и открыл то младенцам."
ОТ МАТФЕЯ XI 25
Афонский монах позвал меня и сказал:
— После Золотого и Серебряного века русской поэзии вдруг явился век Алмазный — твоя поэзия.
Господь наш дал тебе алмазное перо. Хватит тебе заниматься литературой.
Напиши о Детстве Иисуса Христа, нашего Спасителя.
Алмаз режет камень. Пусть простые Слова твои будут, как высеченные, выбитые на камне.
Я сказал сокрушенно:
— Батюшка, непосильная ноша. Не для человека.
Кому Господь дал алмазное перо рассказать, хоть смутно, об этих затерянных алмазных днях? О том Святом Агнце? О том Отроке вечноюном, вечновесеннем? Ты видишь — я только подумал о Нем, как слезы застилают глаза...
Разве Святое молчанье Евангелистов не выше всех поэтических видений и фантазий?
Монах сказал:
— Две тысячи лет человечество всматривается в те Святые первоначальные Дни Детства Христа! Во Дни Святого Гнезда и Святого Птенца!
И ты вглядись! Ведь эти Дни были.
Господь даст тебе мимолетно свято увидеть те ускользающие, обветренные Дни, Дни, Дни, когда Спаситель был ещё более Человеком, чем Богом...
Из бездны, тьмы времен вдруг явятся те пресветлые Дни. И уж невозможно будет отойти, отлепиться, отстраниться от Них всем человекам на земле...
Только очисти душу от суеты, как древнее зеркало от жемчужной пожирающей пыли...
Я сказал:
— Отец, пыль столетий пожирает не только глаза человеков, но и зеркала...
А тут пыль тысячелетий... Как глядеть чрез неё? Вот он — тысячелетний песчаный хамсин, хамсин — Великий Ветер Пустынь!.. Ветер непобедимого Забвенья...
Как узреть Те Дни чрез него?.. Хамсин, хамсин, лишь ты вечен и неизменен... И две тысячи лет назад ты стоишь, течешь летучими песками над Назаретом...
ГЛАВА ПЕРВАЯ.
... Хамсин, хамсин, ты вечен и течешь над Назаретом...
— Ах, иму, иму, мама, мама, маа! Как сладко пахнет в хамсине сирийская снежная роза, роза! На крыше назаретского нашего домика, вылепленного из глины и дикого острого камня.
И стены домика похожи на наши рваные и оттого ещё более родные одеяла.
Мама, матерь, как роза попала на крышу? Отец мой Иосиф посадил её на крыше? Иль ветер занес семя её?
Я вдыхаю её аромат. Тяну телячьими ноздрями.
Я встал на колени, склонился над розой над самом краю крыши и дышу ароматами.
Тогда Мать говорит:
— Сын, ты уже давно дышишь розой. Сходи с крыши.
Он говорит:
— Мама, я сойду, когда осыпятся все лепестки... Они такие недолговечные. Так быстра весна в Галилее... Ветрена... Хамсин пожирает её...
Она говорит:
— Ты ничего не ешь... Похудел от этой розы... от хамсина слепого...
Он говорит:
— Мудрецы говорят, что в раю человеки ничего не едят, а только вдыхают ароматы вечноцветущих деревьев и кустов... Я в раю, мама?
Я хочу, чтобы все люди были в раю, и добрые, и злые... Человеки вышли из рая и идут в рай.
Жизнь — это мост между раем и раем. Все идут в рай, и все будут в раю... И добрые, и злые... Ада нет в небесах... Ад только на земле...
Он говорит:
— Вчера по Назарету проходил персидский караван с хной, басмой и горной бирюзой. Перс-зароастриец сказал: "Рай находится у подножья наших матерей..."
Караван ушел бесследно, остались только эти Слова? От всех караванов остаются только Слова?
Иму, иму, мама, пока я не вырос, пока я брожу у твоих колен, пока я дитя — я в раю.
Царство божие у колен матерей?
Царствие божие среди детей?..
А раввины говорят, что рай — это награда за гостеприимство...
Но этого мало...
Хамсин, хамсин вечный стоит над Назаретом... Как быстротечна роза,как скоротечна весна в хамсине... Иму,и мы уйдем,опадём,как роза,а хамсин будет веять вечно... И мы станем хамсином,хамсином... вечным... вечным...
...Лепестки розы осыпались от набежавшего ветра. Лепестки осыпались, и Он сошел с крыши к Матери своей.
В раю не опадают лепестки......
В раю нет хамсина...
ГЛАВА ВТОРАЯ.
— Абу, абу, отец, отец мой! Старый, покосившийся Иосиф в дряхлом таллифе с древнеиудейскими голубыми кистями — "цицит" на краях, согласно Закону Моисея, но не в простых, пальмовых, а в кожаных римских сандалиях!
Ах, отец мой!
Откуда у вас эти кожаные сандалии патрициев, ведь вы простой плотник?
Кто в сиятельном Риме слышал о пыльном Назарете?..
Но ноги ваши бегут к Риму? К патрициям сонным с вечно сладкими губами... которые они хищно облизывают, и хотят облизывать до смерти, и готовы погубить мир для этого.
Абу, абу, отец, после запаха снежной розы так терпко, тепло пахнет потом ваш таллиф, на котором всегда блестят и колются мелкие стружки и щепки от обструганных дерев, когда вы делаете плуги и ярма.
Отец, когда Господь дает человеку мудрость в детстве иль в молодости его, то зачем ему старость с её печалью слёзной и болезнями неизбежными?
Ведь старость дана для мудрости.
А если мудрость приходит в детстве, то зачем юность и зрелость мужа и ветхость старца?
Эллины говорят, что Господь забирает своих мудрецов, любимцев в молодости, чтобы избавить их от мук земной жизни.
Я хочу уйти к Господу на детских упругих ногах, а не на старых, шатких, отец...
Мальчик печально глядит на отца, на его изношенные ноги в сизых венах. Он едва доходит отцу до живота.
Иосиф невысок, но крепок, широк, как старая олива. Плотнику нужно крепкое, приземистое тело.
Иосиф говорит:
— Кто сказал тебе эти Слова? В каких синагогах фарисеи, саддукеи, книжники-соферимы сказали тебе это?
Иль Моисей в пустыне иль на Синае говорил?
Иль царь Давид средь стад пылящих?
Иль Илия средь шатров бедуинов?
— Отец, и что, есть люди, которые получают мудрость не от людей, не от Книг, не от школ земных мудрецов, а от Бога? а от Небес?
Как одинокие пастухи, которые в ночах говорят с овцами, с травами, с камнями, с водами, со звездами и с их Творцом?
И таких ненавидят человеки и хотят убить, как чужих.
Отец, и что я так возлюбил пастухов, и бегу к ним на горы, и в долы прохладные их.
А в больших городах гнездятся смерть и диавол.
И я не хочу никуда уходить из нашего малого Назарета, а только к пустынным, молчаливым пастухам галилейским...
Отец, однажды шел близ Назарета китайский караван с барусовой камфарой.
И там сидел на верблюде китаец-даос с косой. Глаза его были закрыты, и он сладостно играл на свирели.
Я сказал ему: "Учитель, куда идет твой караван?" Он сказал: "Я никуда не иду. Я недвижно сижу в Китае на крыше фанзы недвижной моей... Это барусовая камфара идет, кочует..."
И еще он сказал: "Бойся больших городов и далеких путешествий..."
Отец, я знаю, что все дороги и тропы из Назарета идут к смерти моей...
И зачем рожденный для бесед с Господом должен идти к людям?..
Пророк должен беседовать с Богом, а не с народом...
— Чадо! вот змея мудра потому, что всем телом лепится, льнет, струится по земле. И не ползает далеко, а зиму и лето проводит в жилище своем.
А глупые птицы перелетные летят над землями и народами, и многие охотники убивают их.
Чадо! Сын мой! будь как змея, а не птица...
— Отец, но я возлюбил птиц... Вот они!..
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
— Чадо! Чадо! Сын мой, Иешуа, Иисус, ты где?
— Абу, абу, отец, отец, опять я на крыше камышовой дома нашего, где землица для прохлады насыпана, и вот роза снежная взялась и поднялась тут.
Отец, тут я птиц кормлю, и голуби берут с руки моей прирученно. А горлицы, и черные дрозды, и жаворонки хохлатые пугливы и клюют с землицы на крыше хлеб разбросанный мой, и пьют воду из двух кувшинов глиняных...
Отец, глядите, глядите, — а весенние перелетные великие птицы, журавли и аисты, с ликующего аметистового неба слетают на малую крышу мою и плещутся крыльями усталыми, покрывая бедную крышу нашу...
— Чадо, чадо, гляди — и что птицы тысячелетние свои пути небесные оставили, и сходят с путей, и садятся на крышу нашу?
О, Боже! Сын, иль такое тепло, ласкание, любовь идут от ладоней Твоих, и птица кочевая, осторожная чует эту любовь, восходящую, как пар от вешней земли, и сходит с путей своих.
О, Боже! А потом человеки пойдут, сойдут с путей своих тысячелетних и пойдут за Тобой, Дитя, Чадо Авраамово, аки эти птенцы смиренные...
О, Боже! Но я не доживу, не увижу, не пойду за Тобой...
— Отец, отец, я так люблю гладить птиц по перьям их.
Всегда я хотел погладить летящую птицу, иль стрекозу парящую, иль горлицу причудливую, затейливую, иль жаворонка по хохлатой головушке...
И вот птицы пришли на крышу мою, и я глажу их.
И их множество крылатое, трепещущее, и тесно мне от птиц слетающих...
— Чадо! Сын мой, уже хлеб и вода кончились в доме нашем...
— Отец, но есть еще тайное, сладкое, дурманящее сирийское вино в медном хуме-кувшине вашем....
То вино, которое по римским законам дают осужденным на казнь на кресте, чтобы смирить муку их... И мне будут давать...
Но этих слов Иосиф не слышит... Слышит...
Иосиф смиренно опускает голову, и страждет, и шепчет неслышно, для себя:
— Мальчик, откуда Ты знаешь о кресте и вине крестном?
О, Боже! как хорошо, что я не доживу до тех дней, до того Креста, до того вина...
А Мария Матерь доживет... а жены сильней мужей... а я стар и не увижу...
О, Боже!..
— Отец, отец, куда ушли вы?
Давайте дадим птицам крестное вино, и они станут пиаными и добрыми, как наш вечнопианый сосед Малх, служитель храмовый, книжник-соферим-"кипай".
Который блаженно закрывает глаза, когда проходят молодые жены и девы, иль накидывает на голову глухое покрывало, чтобы не соблазниться, не искуситься, и оттого слепо ударяется, тычется больно о стены домов и ограды острые, но не впускает в душу древний соблазн, поядающий грешных мужей и жен.
О, лучше избить слепое тело, чем искусить праведную душу. Да, отец?..
Мальчик улыбается на крыше среди птиц несметных
— Отец, а вы соблазнились Матерью моей?..
И тут слёзы явились в очах Дитя и в глазах отца.
— Абу, абу, отец, отец, не печальтесь, не клоните голову многоседую в жемчужных стружках, щепках плотника.
Отец, я знаю тайну.
В дальном, дальном поле у горы Сулем, где живут филины и куда не ходят даже пастухи со стадами своими, Ангел Господень поведал мне...
— Чадо Небесное, и я не знал, пока не увидел того Ангела...
Мальчик, мальчик, как же Ты любишь всех живых на земле! С самого дня, как пошли Твои ножки по земле — Ты любишь всех... И как новорожденный теленок тычешься во все колени, упираешься во все подолы, как в соски млечной матери... И убегаешь со всеми караванами... И я закрываю глухо двери, когда идут караваны...
Иль Тебе не хватает любви Матери и отца Твоих? И сестер, и братьев Твоих?..
Иль Ты не наш?..
И во всяком прохожем муже — видишь отца... И во всякой жене — матерь...
Дитя любит всех и ждет любви от всех, а все равнодушно проходят мимо и далее любви его.
Бог — это любовь ко всем человекам.
Чадо — и Ты пойдешь искать эту любовь...
И потому мать, отец, семья, дети, народ, земля, родина, дом, язык, родня, соседи — это сладкая пыль под босыми ногами Странника Апостола Любви... Под Твоими ногами, Чадо...
Но гляди, Сын, — хлеб и вода иссякли, и птицы поднялись и ушли на пути свои.
И Ты один остался на крыше средь палых перьев...
Великая Любовь ко всем — это великое одиночество...
— Отец, а птицам не хлеб и вода нужны, а любовь, а я устал ласкать их.
Отец, отец, а почему люди всегда печалятся и плачут, когда видят перелетных, высоких, вольных, уходящих птиц, птиц, птиц?
По каким дальным, прошлым богам, кумирам, гнёздам, рожденьям, языкам, соседям томится некрылатый человек?
Что чует в птицах уходящих?
Какие родины вспоминает?
Почему человек так неотвязно, жгуче любит этот земной мир?
Потому что он много раз жил в этом мире и узнает его, как родной пыльный дом...
Почему человек так любит путешествовать по миру?
Потому что он ищет дом, где когда-то, в других рожденьях и землях, тысячи лет назад, был более всего счастлив и любим...
А весной птицы летят в северные снежные земли, а осенью в жаркие Индию и Персию, откуда пришли Балтасар, Гаспар и Мельхиор — Волхвы Рожденья моего.
И я пойду за весенними журавлями в северные страны и народы.
И я пойду за осенними журавлями в Индию Шакья Муни и в Персию Огненного Заратустры...
— Чадо, Чадо, так долго ждали мы Рожденья Твоего, а Ты уже хочешь покинуть нас. А я уже стар и не выдержу прощанья...
Но тут на пустынную крышу опустился пеликан, летящий от потока-вади Киссона к озеру Галилейскому.
И в клюве у него была живая рыба, и он сложил её у ног Иисуса, и поднялся, полетел к озеру своему.
Тогда Иисус сказал отцу своему:
— Вы видите — он прилетел не из-за хлеба и воды. И принёс нам пищу нашу...
Но тут над щедро осыпанной перьями крышей низко пролетел аист. И в клюве его маялась малая речная черепаха, и Мальчик воскричал:
— Отец, зачем аист несет черепаху? Разве жизнь её не в воде, а в небе? Иосиф сказал печально:
— Аист несет черепаху для птенцов своих. И смерть черепахи — их жизнь. Тогда Мальчик, тогда шестилетний Мальчик — еще Дитя, Агнец в пуху — зарыдал... И отец удержал Его, потому что от слез и горя Он мог упасть с крыши.
Но Иисус побежал к старой пыльной акации, жёлтые цветы которой Он любил есть, и которые помогали от зубной боли.
Он побежал к акации, на вершине которой, в ветвях раскидистых, сотворил широкое гнездо аист, и Иосиф помогал ему строить, и спугнул птицу, и осторожно, чтобы не тронуть птенца в пуховой сокровенности родильной его, снял, спас черепаху и больно оцарапался, окровавился о жесткие ветви. Но Он не радовался, а рыдал...
— Абу, абу, отец, отец, я вернул черепаху в реку, но разве вернуть всех черепах, которых аисты несут в гнезда свои, чтобы убить для птенцов своих?
Отец?..
Господь?..
Ты так сотворил жизнь?.. Жизнь-смерть, жизнь-смерть... жизнь через смерть...
А я не хочу смерти... Я хочу вечной жизни для всех человеков, для всех зверей, для всех птиц... И для себя...
Я хочу вечно сидеть на вечной крыше средь вечных птиц средь вечной весны...
Господь?..
— Отец!
А по римским законам — Распятых оставляют на крестах, чтобы птицы расклевали их...
А птицы не будут клевать меня...
...А в маленьком каменис
том, глиняном лазоревом затаившемся Назарете стали говорить, что мальчик Иисус останавливает и опускает перелетных птиц с небес...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ.
— Абу! Абу! Отец! Отец! Сегодня мне десять лет, а по древнему Закону я могу выходить к людям и учить только после тридцати лет, лет, лет. Двадцать лет мне осталось... А я не хочу, чтобы мне было даже одиннадцать лет...
Лето уж раннее, уже душное, и я полюбил спать на крыше...
Абу! Отец! тут звёзды близки, и они жаркие, а хладные...
И я люблю сонными руками воздетыми трогать, лелеять их хладные лампады, их вечные колосистые факелы прохладные.
И в доме нашем душно, а на крыше камышовой веет хлад от звёзд, хлад от Плеяд.
Абу! Абу! Отец, отец, а мне сегодня стало десять лет, но когда я гляжу на эти хладные Плеяды, на это бездонное Мирозданье — я чую, что мне десять миллиардов лет и более...
Когда я был немой младенец — я знал, я чуял эту летящую, безмолвную Вселенную и Тайны Божии Её, и я чуял, знал, как жил до Пирамид, до Фараонов, до Авраама, до Моисея, но потом стал говорить язык мой словами человечьими, и я забыл Тайну Вселенной за словами...
Язык человеческий убивает Тайну...
Вселенная нема. Бог нем.
И только в немоте можно заглянуть в бездонность Его.
Абу! Абу! Отец, отец, глядите, как летит, сыплется звезда во Вселенной! Отец, и что я чую, вспоминаю на крыше камышовой нашего летящего во Вселенной домика?
Абу! Отец, и что в этой летящей, рассыпающейся, как звезда, Вселенной Грядущая Судьба моя?
Грядущий Крест мой?
Соломинка в звёздном поле, поле, поле, божья коровка, стрекозка, муравей, травинка, звезда рассыпчатая?
Иосиф вздрагивает:
— Чадо, Чадо, и что Ты всё время шепчешь о Кресте? Где Ты видел кресты эти?
Что зовёшь Крест в жизнь незаметную тихую свою?
Сынок, Ты уже с детских лепетных лет, когда помогал мне в плотницких работах моих, тайно строил, крепил, слагал Кресты из стружек и щепок... Детские кресты…
— Абу! Абу! Отец, я так возлюбил запах свежесрубленных дерев — кипарисов, маслин, дубов, олив, кедров, сосен-певг...
Особенно терпкий материнский дух кипариса, кедра и сосны-певг...
Эти деревья пахнут свежим тестом хлебным. А что слаще духа перворождённого печеного хлеба, хлеба, хлеба, отец мой?
Только запах матери и отца...
Вот из этих трёх дерев и будет составлен Крест мой.
И три Его смолистых хлебных запаха будут утешать меня на Кресте моём, отец, отец мой...
И вы знаете...
— Чадо, где Ты подглядел эти кресты?
На римских, кровавых, имперских дорогах, где подолгу в мухах и птицах трупоядных всяких увядают Распятые?
Мальчик, Иешуа, где Ты видел эти живые придорожные Знаки, Иероглифы Великой, Проклятой иудеями, Римской Империи?
Эти кровавые Слова, Буквы, Письмена всех великих Империй?
О, человече вольный! вот ты восстал с нищим ножом в обреченных руках против журавлиных римских легионов железных в шлемах, в орлах и с широкими, мягкими, бесшумными двуострыми мечами.
О, человече восставший! Вот ты тайно шепнул древнему другу своему ночному против Имперьи, против похожего на грифа-могильника императора Октавиана Августа...
И вот уже утром вянешь на забытой дороге, на кресте утлом средь мух трупных, изумрудных (вот он — изумруд нищих и праведных!) и трупоедов-грифов, похожих на императора Октавиана...
— Ужель Распятый в мухах и грифах сокрушит железные легионы? и саму Имперью? Ужель, отец мой?..
И вот безвинно убитые встают из могил и сокрушают Империю, убившую их...
Отец, отец, а кроме плугов и ярма, вы тайно, в ночах, не строили кресты?
И тайные щепки не оседали в волосах и в глазах ваших?
Римляне не приказывали вам?
Легионы римские в шлемах, в орлах, с широкими мечами не приказывали вам?
Император Октавиан-гриф не приказывал вам?
Царь Тетрарх Ирод Антипа не приказывал вам?
Прокуратор Понтий Пилат не приказывал вам?
Синедрион первосвященников Каиафы и Анны в пурпурных широких одеждах, которые одне движутся в их недвижной ветхозаветной жизни, не приказывал вам?
И вот слепец-отец вытачивает крест на Сына своего?..
Иосиф мается:
— Откуда Он знает? видит?..
Однажды римляне приказали ему сбить, выделать, сложить крест, и он тайно, ночью, в безлунье сотворил то.
И впервые, впервые в жизни плотницкие ножи и топоры порезали, порубили ему густо, многажды руки и вены его дрожащие во тьме — он не зажигал огней, чтоб соседи не знали.
И впервые порезал, повредил руки — и крест весь кровавый был.
Текучий алый крест тот был...
Словно его распяли на нём...
И с той поры руки его стали дрожать, и ножи его стали резать его, и топоры рубить его, и ремесло его зачахло, ибо стал бояться орудий своих, которые восстали на него...
Тогда Иосиф зовет жену свою Марию бессонную:
— Мария, мать Иисуса и жена моя... Ты вечно молчишь, когда глядишь на Чадо наше... И готова рыдать...
Пойди на крышу и утешь Его под звёздами, ибо я рыдаю от слов Его и заворачиваюсь зябко в ветхозаветный таллиф мой с кистями-"цицит" утомительными, словно он и кисти его могут спасти меня от зябкой бессонницы, старости моей и муки, боли за Сына моего...
Господь, Господь, Яхве всемилостивый, Адонай, скоро ль возьмёшь, упокоишь меня, ибо любовь отцовская беспощадная разрывает сосуды мои...
Матерь Мария безмолвная всходит на крыше камышовой рядом с Сыном своим.
Как Звезда безмолвная Она безмолвствует.
Она потом будет говорить. Когда Он замолкнет.
После Креста. После Святого Воскресенья.
Она знает. И бережет Слова.
— Абу!.. Отец мой, не говорите Матери моей о Смерти моей...
О Кресте моем...
А Матерь моя ткёт дорогой синдон и шьёт погребальные плащаницы для богатых иудеев.
И не знает, что шьёт и ткёт для Сына Своего.
И отец не знает, что творил Крест для Сына Своего.
О, Отец Небесный мой!
Ужель они не знают, не чуют, не ведают?..
Но! На вершине горы Сулем, где живут совы, стоит ветхая, древнезаветная, седая сосна-певг.
Дети любят лазать по деревьям.
И я часто влезаю по опасным ветвям на вершину сосны, и оттуда сиреневые, млечно-малахитовые, сердоликовые бальзамические плоскогорья Кармеля, Магеддо, и гористая страна Сихем, и горы Гельбоэ, и женовидная гора Фавор прельстительно, колыбельно колеблются, открываются мне и зовут растаять навек в священной мгле их вместе с древними, святыми могилами патриархов...
Так хочется мне умереть, улететь с сосны и стать горами этими...
Так хочется бродить здесь и после смерти. И Я буду.
Абу! Отец! Но ещё я вижу какую-то гору, и на ней три креста, и трёх распятых.
И я гляжу через мглу гор и лет, и двух распятых не узнаю, но чую, вижу, узнаю Третьего...
Отец, я не скажу вам, кто Третий...
Тут ветвь пошла, обломилась под ногами Мальчика, но Он успел нежно схватиться за другие...
Потом Иосиф ночью подрубил сосну и сказал: "Сын, сосна рухнула от древности своей. Она была наклонной, опасной — и вот обречённо упала..."
...Отец мой, абу, но Я знаю, кто Третий... Я и со свежего пня вижу... Открылось...
Но не говорите безмолвной Матери Моей...
ГЛАВА ПЯТАЯ.
— Абу, Авва, отец, не говорите матери моей о смерти моей... Но вот Она пришла на крышу ночную мою и льнёт ко мне в звездопадах, как душистый, медовый сноп свежей пшеницы в блаженной долине Азохис...
— Иму, Матерь моя, ты пахнешь пшеницами медвяными...
Но Она безмолвная, как пшеницы скошеные, как дальные и ближние звездопады, но в зрачках Ея звёзды летят, пылают, но не сгорают... вечные звезды материнской любви. Китайские мудрецы говорят, что падающие звезды — это зрачки усопших матерей... они вечные...
— Иму, Матерь, мама, на свете нет любви сильней, чем любовь Матери и Сына.
Только любовь к Богу превышает её.
Но любовь матери и сына — первая и на земле, и в Царствии Небесном.
Иму, Матерь, матушко, а помните, как Волхвы привели Звезду Рождества, и с Ней смирну, золото и ладан.
Смирну принесли — как человеку, золото — как царю, ладан — как Богу...
Золото — за племя Сима...
Смирну — за племя Хама...
Ладан — за племя Иафета...
А ещё они принесли персидский пурпурный мак-текун отцу моему Иосифу. Пурпурный, как одежды первосвященников иудейских...
Но мак слаще, чем их кровавые одежды, чей пурпур загустеет, увеличится от крови моей...
И отец посадил мак-текун тайно на крыше моей... Пианый, блаженный пурпур мака-текуна, умиротворяющий печаль... Но брал ли? но берет ли отец мой сок мака? сон мака? не знаю, не знаю... Подрезает ли отец мой тайно мак-текун и вкушает для изгнанья печали? Иль мак-текун сам сыплется, опадает — не знаю, не знаю... Я за отцом моим не хожу, не подглядываю...
Иму! Матерь, матушко моя, мама, маа, а я вижу и доныне воспоминаю, как три дня мы бежали в Египет от царя Ирода и от приказа его избить, окровавить млечных младенцев.
И как на третий день сверкнула египетская спасительница — река Риноколура, и как в ночах все звёзды падучие бежали с нами.
И все скарабеи, и все василиски, и все аспиды, и все львы, и все лани, и все пальмы, и все кедры ливанские, и все колодцы пустыни с нами бежали, бежали, бежали и нас ласкали, лелеяли и упасали...
И мы поселились в Матарее, близ Нила, где некогда под именем Осарсифа Моисей был священником... И тут я увидел Пирамиды Фараонов, и все бежали, а Они стояли.
Иму, Матерь безмолвная моя, а какие Слова родились перед этими Пирамидами? Предшествовали Им?
Какие Слова стояли пред этими Пирамидами? где Они?
Какие Слова эти Пирамиды поставили, родили?
Кто знает? Только Фараоны и Жрецы знали Слова эти, но унесли с собой в глухие саркофаги?
И эти Слова замурованы, погребены бесследно в Пирамидах?
Но и эти Пирамиды истают, сокрушатся в камни, а камни изойдут в пески.
А Где Те Слова?
А Слова Моисея не станут песком и камнем забвенья?
А вдруг я скажу Слова Пирамиды Веч
ной Жизни?..
Матерь!
А Бог был всегда. И до человека.
Но Бог был нем.
Но вот Он впервые заговорил с человеком. С Моисеем на Синае...
А скоро Бог заговорит и явится в живом Человеке... В Богочеловеке...
А если во Мне, Матерь?..
Мария хотела сказать Ему, что Он кощунствует, но вспомнила Ангела Господня, который явился к ней перед Его рожденьем, и вспомнила, что Она была единственной на земле женой, чья девья пелена нарушилась не от мужа, а от новорожденного Дитя, и с тревогой и восторгом приняла истину Его Слов.
И вот Мария молчит и только гладит Его ягнячьи кудри.
Кудри льются в Ея перстах, похожих на юные изумрудные камыши бродов Иордана...
Камыши гибкие, певучие, атласные, текучие...
Блаженно, сонно агнцу, дитяти в перстах матери...
Зыбко, звёздно, сонно, сонно, тепло…
Сонно...
— Иму... Мама... маа, я засыпаю, но в глазах моих сонных стоят те Пирамиды Фараонов под теми звёздами и луною... Тогда была разливчатая луна, как Нил в разливе...
Иму! Матушко, но Ваши груди, исполненные сладчайшего родильного, кормильного, творильного млека, молока, молозива, плескались, как два Нила.
Вот они — облитые млечною необъятной луной — две материнские родильные Пирамиды стоят у губ Моих кормильно и закрывают Пирамиды Фараонов.
И уйдут, сойдут Пирамиды Фараонов, а вечно будут стоять, плескаться Пирамиды Святых рожениц, матерей земли.
И за этими Святыми Живыми, Дышащими Пирамидами — я не вижу, я не видел каменных...
Иль Пирамиды Фараонов — не Знаки Вечной загробной Жизни, а только Груди кормильных плодоточащих матерей...
Матерь, но почему там, в яслях ягнячьих сырых, под грудями пирамидами млековыми Вашими, почему Звезда Волхвов?
Звезда Рождества неповинного?
Звезда колыбели?
Звезда Вифлеема сразу стала и Звездою Смерти?
Звездой Херема — последнего отлученья при рёве 400 храмовых бараньих оглушительных рогов, рогов?
И приговора Синедриона смертного?
И эта Звезда сразу пошла за Мной от яслей Вифлеема?
И вот царь Ирод Антипа возжелал убить Меня, птенца в гнезде, и приговорил к смерти всех младенцев до двух лет.
И возрыдали сыро, оцепенело млековые матери с грудями-пирамидами, и никого не стало у пирамид их опустелых.
И даже праматерь иудеев Рахиль вышла из гробницы и возрыдала, усоп-шая, на дорогах избитых, зелёных младенцев...
Матерь!..
И вот пришли цари, от которых даже мертвые выходят из могил и рыдают громче, чем живые.
И я, младенец, слышал эти крики.
И слышу досель...
И при таких владыках длится жизнь моя, и при таких рыданьях и криках...
Матерь, матерь, но если б тогда, до двух лет, убили Меня, поникли бы тогда Пирамиды Ваши, но нынче уже бы утихли Вы, а не предстояло бы Вам более мучительное...
О, Господь мой!..
Но, Матерь, Вы со Мной на крыше детства моего, и блаженно, сонно мне, и отстраняю я дни грядущие мои...
Но, Матерь моя, не говорите старому отцу моему о Звезде Смерти, ко-чующей ближе и ближе над головой моей...
...Спит мальчик Иисус на крыше под звёздами, и Матерь безмолвная преклонилась над Ним...
Она потом отворит богоглагольные, богоколокольные лепестки-уста...
После Креста.
А пока вешний, тёплый, назаретский оливковый ветер вместо одеяла веет над Ними...
ГЛАВА ШЕСТАЯ.
— Иму, Матерь, а что есть любовь между мужем и женой?
А в Назарет этой весной птичьей приехала племянница нашего соседа Малха, вечнопианого от вина и недоступной прохожей красоты жен. Её звать Мария. Ей уже десять лет. Мария из Магдалы...
И вот, когда я кормил на крыше перелётных птиц моих — она пришла на крышу.
Она сказала: "Иисус, Иешуа, я пришла поглядеть на птиц твоих".
Но я почуял, что не из-за птиц пришла она.
Вот она стоит, колеблется, наклоняется, порхает над крышей дома моего, как бабочка галаадская.
Она в бархатной изумрудной палестинской длинной, кубовой рубахе "джеллабе" с острыми, почти до земли, рукавами и в алой, шелковой персидской шапочке-тюбетейке.
А из-под шапочки лиются, ликуют шелковые курчавые волосы её до самых колен.
И власы её ручьистые сокрывают её лучше рубахи палестинской, как стада кишащие, курчавые, вешние покрывают гору Гаризим, где я люблю сидеть и глядеть на родную Галилею мою...
И она бегает по крыше слепо средь птиц моих, и пугает птиц моих, и птицы улетают.
И она бегает по краю крыши, и готова сорваться с крыши в изумрудной рубахе "джеллабе" кубовой своей и в шапочке алой своей, и охваченная, объемлемая от вешнего ветра власами курчавыми, неистовыми своими, стадами агнцев каракулевых она, она... как юная ива расплескалась от ветра...
И она слепо, яростно бегает по крыше и недвижно, печально глядит на меня из-за влас своих.
И я чую, что она пришла на крышу не из-за птиц моих.
И вот готова и хочет сорваться, и упасть с крыши на камни слоистые хлебовидные дворика нашего, и хочет, чтобы я удержал её на краю крыши
И она бешено, слепо перебирая босыми ногами, закрыв глаза, бежит, прыгает по краю крыши. Хочет она убиться?
И я бегаю вместе с ней неразлучно, сладко, и уже хочу упасть с ней...
Как волы с жерновами по жатве сыпучей, туго ходим мы по кругу.
Иму, мама, а что есть любовь мужа и жены?
И она сжимает пуховыми перстами, пальцами мои пальцы дрожащие.
Но мои пальцы в глине ручья, потому что я лепил из донной глины воробьев.
Но она не боится глины моей, а радостно липнет к ней...
И мы бегаем, кружимся по краю крыши босыми ногами, соединившись, схватившись глиняными липучими руками, чтобы не упасть.
И кричат перелётные птицы, поднимаясь с крыши, и чуя, что творится меж нами.
И спелыми глазами глядят на нас уходящие птицы: они чуют любовь?..
И она шепчет, шепчет: "Мальчик! Иисус! Иешуа! зачем мальчику такая красота? не бывает таких на земле лиц!.. Даже у девочек... А красота мужа не должна превышать красоты жены...
Зачем? зачем? зачем? отдай мне красоту твою... поделись со мной...
Иль закрой лицо своё... пожалей меня, мальчик...
У тебя сноп лучей... нимб... нимб... больно от него... он слепит... Нимб..."
И тут бежит сосед Малх и кричит с земли, чтобы я убрал руки от Марии...
О, рабби Малх! я не нарушу Закон.
О, рабби Малх, я закрываю глаза, чтобы не глядеть на Марию-Марру.
Я готов ради Закона упасть с крыши и порушить, избить о камни дрожащие свои руки и ноги.
Я снимаю с себя мокрую от бега рубаху и покрываю ею голову, чтоб не видеть Марию...
О, Боже! теперь я блаженно слеп и исполнил древний Завет...
Теперь я готов рухнуть с крыши о хлебовидные слоистые камни нашего дворика.
Но я не отпускаю рук Марии-Марры, а она не отпускает рук моих, и все рубахи мира не помогут нам разлучиться, если их набросить все на две головы наши...
Иму, Матерь, что есть любовь мужа и жены?
Иму, Матерь, Мария, Вы молчите, а я знаю теперь.
Иму, Матерь Мария, а её тоже звать Мария...Только она из Магдалы... У меня две Матери?..
Иму! И Она никогда не разлучится со мной... Как и Вы, Матерь... мама... Только Она пойдёт со мной по всем дорогам, по всем грядущим дням, по всем крышам... по всем градам... Как и Вы, Матерь... Иму...
...Иисус, Иешуа, зачем мальчику такая красота? Не бывает таких лиц на земле... У тебя — сноп-нимб... Он слепит... больно... Остро.
Она снимает с голову алую шапочку и подносит её к Его лицу... Шапочка дымится, занимается... шёлк свивается... корчится как живой...
Он говорит:
— Убери... Сгорит...
Он знает.
Потом они сходят с крыши и ступают, босые, по камням двора, похожим на белые слоистые хлебы...
— Мария! Девочка! в обгоревшей алой шапочке!..
Наш двор усыпан камнями. Мы с отцом Иосифом пытались выкорчевать камни из земли, но их множество... Вся наша земля — камень...
О, моя каменистая Галилея, которую презирают жители Иудеи и Иерусалима!
Они говорят: "Что может взойти на камне? Какой злак, разрывая, раздвигая камень, даст плод?
Какой Пророк придёт из чахлой провинции? из камня?"
Но котёл кипит с краёв.
Но иудеи кипят на окраинах Римской Империи.
А я взойду, воскиплю на Камне иудеев, на скрижалях Закона Моисея? На окраинах Завета?..
О, моя каменистая, заброшенная Галилея!..
И я вернусь сюда через тысячи лет, ибо Воскресший всегда возвращается на места своего детства, и твои хлебные камни узнают меня и возрадуются...
Но!
— Иму! Матерь! что есть любовь между мужем и женой? Иль я уже знаю?..
И я хочу вечно бегать среди вечных весенних птиц, по вечной нашей крыше с вечной девочкой Марией...
И чтобы вечная Мать моя и вечный Отец мой глядели бы вечно на нас и вечно любили...
(Продолжение в следующем номере)