Александр Борисов ТЕПЛОЕ ДЫХАНИЕ РОССИИ (О книге Саввы Ямщикова "Мой Псков" )

Александр Борисов ТЕПЛОЕ ДЫХАНИЕ РОССИИ (О книге Саввы Ямщикова "Мой Псков" )

Книга, по восторженному, но не совсем точному восклицанию "буревестника революции", есть источник знания. И за это её надо любить. Неточность формулировки легко откорректировать, если расширить смысловые пределы слова "знание". Если это знание сердца, души, любви, ума, вкуса, то я согласен. За это её стоит любить.

К сожалению, подавляющее количество написанного и изданного за последние годы не имеет к этим фундаментальным ценностям и их производным никакого отношения. Не всякая продукция достойна сырья, на неё потраченного. Хорошо бы вернуть всю потраченную бумагу в изначально сырьевое состояние. На мой взгляд небольшая роща приятней, интересней и здоровей многотысячно тиражированного ширпотреба Марининой или Донцовой.

С другой стороны не хотелось бы покушаться на способы использования свобод, предоставленных соотечественникам. Многие ведь действительно ставят себе клизмы и чистят организмы по методам Малахова. Или любят погружаться в загадочные миры Кастаньеды. Или сладко леденеют сердцем от шизофренического бреда Стивена Кинга. Или восторгаются чудесами почившей Ванги. Да мало ли их, страстей и привязанностей?! Пусть будут книги, которые с трудом, самым краешком, но цепляются за представления о литературе у отдельно взятых современников. Иван Андреевич Крылов, по воспоминаниям современников, с интересом читал бездарное и пустое. Он выстраивал свою шкалу ценностей, в которой его значимость и легко прогнозируемая хрестоматийная фундаментальность подчёркивалась вторичностью не только добротной, ладно сшитой литературы, но и валом абсолютной бездарщины. Убогое, ничтожное и проходное имеет своё, специфическое призвание. Оно оттеняет талантливую и достойную литературу. Ту, которая не просто пишется, но вырастает из оправданно-естественной потребности национального самовыражения и становится частью великой русской литературы.

В естественных принципах русской национальной литературы написана последняя книга Саввы Ямщикова "Мой Псков". С достаточной степенью условности её можно отнести к жанру воспоминаний. Если приметы жанра ползут впереди содержания, это плохая литература. Явные мемуары, как и явная публицистика, заземлены пределами проблемы или земного проживания, и тогда их можно читать, а можно не читать. Это не причиняет ущерба, но и не обогащает. Достойное произведение невозможно запереть в пределы стилистических и смысловых особенностей конкретного жанра. Настоящая литература — явление серьёзное. Она либо есть, либо её нет.

"Мой Псков" — прежде всего литература, рождённая в органичном и взаимодополняющем сочетании разнообразных тем, сюжетов и явлений. Стиль Ямщикова — плотное, насыщенное упругой силой интеллекта и духа, изложение. Его темы, взгляды, мироощущение не могут существовать в плавающе- беспомощном мире компромиссов. Всё написанное — конкретно, потому что продумано, пережито, прочувствовано и осмыслено лично автором. Его философию, его взгляд на мир несложно определить, перечислив имена героев книги, его друзей. Среди них нет ни одной двусмысленной фигуры, никого из тех флюгерообразных и морально выхолощенных существ, упакованных в фантики от Версаче, которые замотались в ветрах перемен. Друзья Ямщикова жили и живут в пределах вечных, несокрушимых в вере, ценностей. Знаковое проявление сокровенного внутреннего содержания этих людей — в их невозмутимо-равнодушном, безэмоциональном отношении к любой власти. Оно не имеет ничего диссидентски-визгливого и международно-базарного.

Ямщикову, например, посчастливилось дружить с Львом Николаевичем Гумилёвым. Нужно ли было великому ученому искать расположения властей и признания общества? Безусловно нет. В главном — в том, что составляло смысл его жизни,— время Гумилёва измерялось не количеством прожитых лет, а гениальной, философской глубиной и сутью их содержания. Лев Николаевич пережил ГУЛАГ без потерь для мудрости сердца и ума. Исступлённое зло, ненависть и принуждение к унижению — это на уровне физиологии. Того, чем гениальный человек способен пренебречь во имя безукоризненной человечности. Некое подобие постоянства может придать власти лишь ее четко выраженное отношение к ценностям, которыми духовно окормляется народ. Авторитет власти — это грамотно выбранная ориентация в пространствах культуры.

Ямщиков пишет о тех, кто живет в благодатных пределах русской православной культуры. Это не пиаровская показуха политиков, любящих креститься в храмах, смиренно пуча в пол взгляд перед телевизионными камерами, для всенародного умильного пользования. Это — другое. Это крепкая внутренняя вера, которая определяет смысл и суть существования и перед которой все вторично. "Все прочие знания приносят человеку только временную пользу, Богопознание же полезно человеку не во времени только, но и в вечности". Поэтому Ямщиков дорожит прежде всего людьми, степень величия которых определяется не общественным признанием, не званиями и заслугами, а внутренней содержательностью и некоей стержневой сутью, опирающейся на незыблемую основу православной веры и любви к своей земле. Для него в равной степени дороги и близки стоматолог Александр Иванович Селиверстов и блистательный публицист Валентин Курбатов, врач Лев Николаевич Скрябин и один из лучших современных иконописцев отец Зинон, директор областной детской библиотеки Алла Алексеевна Михеева и великий русский кинорежиссёр Андрей Тарковский... На них "и держится духовная жизнь русской провинции". Это тот самый мир естественных и здоровых человеческих взаимоотношений, от которого многие отвыкли.

"Мой Псков" — это книга с сильным эстетическим потенциалом. Сила её воздействия прямо пропорциональна духовной мощи людей, которых вспоминает Ямщиков. Содержание бередит, тревожит, постепенно возникающим осознанием за свое личное необременительное существование, за грех инерционной привычки к бессмысленности авангардного бытия, отторгающего связь с традициями и культурой. Невнятные чувства перерождаются в конкретную потребность осмыслить окрестный мир без комплиментарных пришёптываний масс-медийных толмачей, упростивших действительность до пределов элементарных физиологических потребностей.

Память и чувства отечественного современника широки, беспорядочно-небрежны и непростительно-доверчивы. Они прибиты к действительности гвоздями современной массовой культуры. Многие с интересом реагируют на слово "ценности", но когда выясняется, что речь идет о вечных ценностях — тускнеют, зевают и отходят в сторону. Как выясняется, жить с внезапно обвалившимися свободами непросто. Их обилие привело к парадоксальному результату — рабской зависимости и предельной несвободе от этих свобод. Достаточно попробовать свободно высказаться о проявлении одной из обилия свобод, как вас задушат обвинениями в тоталитарном консерватизме и мещанской тупости. Посадили, скажем, голого мужика в клетку, и он несколько дней на глазах у праздных зрителей изображал кобеля. Лаял, жадно жрал из собачьей посуды и бросался на зрителей. Психически здоровые люди совершенно справедливо считали его идиотом. И ошиблись. Потому что это была творческая акция. Как и другие акции по интеллектуальной насыщенности из того же ряда: публичное расчленение свиньи с элементами культового глумления, или интимные взаимоотношения с козой. Всё это, как оказалось, имеет некий творческий подтекст. Я пробовал читать продвинутые статьи авторитетных искусствоведов. Очень напоминают инструкцию по пользованию бетономешалкой. Во всяком случае, по своему суммарному эстетическому воздействию.

Как-то так получилось, что качество предоставленных творческих свобод, выражаемых на уровне приведённых примеров, не должно подвергаться публичному сомнению. Произошло смещение понятий. Писатель — далеко не всякий, кто умеет писать: ручкой по бумаге или бодро молотя по клавиатуре. Не хотелось бы, чтобы смысл, заложенный в это понятие, расползался и терял границы разумного. Нужно следить за здоровьем. В том числе и за здоровьем искусства. Оно не должно болеть чем-то венерическим, торчать на игле, кощунствовать и воспевать всё нетрадиционно сориентированное.

Настойчивая ритмика повторов одного и того же по содержанию, но с лёгкими изменениями формы, вырабатывает в нас привычку к любым, самым невероятным по идиотизму, творческим проявлениям. Описанный выше голый придурок с птичьей фамилией, изображавший кобеля, трансформировался в телепойло "За стеклом", смердящие содержимым выгребных ям "Окна", и бессодержательную придурь "Большой стирки". Что-то неприличное плодится и гнездится в месте, традиционно предназначенном для культуры. По городам и весям России шустрят мобильные группы временно опопуляренных телесериалами актёров с духовно необременительными репертуарами. В изобразительное искусство вползает что-то невообразимое: концептуально-авангардное, бессмысленно-сумасшедшее, расхристанное, надменное и самонадеянное.

Распухшие до многотомных собраний сочинений тексты Войновича, Аксёнова, Кабакова, Довлатова, Алешковского, Веллера, Ерофеева и других обитателей Брайтон-бич имитируют русскую литературу. И дело не в том, что кто-то из перечисленных не имеет к Брайтон-бич никакого отношения. Всё равно они с Брайтон-бич. Они оттуда по легко угадываемому объединяющему началу. По прицельной — со стороны — неприязни к России, небрежно затертой грубым макияжем ненависти к тоталитаризму, социализму, сталинизму и т.д. Это литература для нейтральных территорий. Для пространств, не потревоженных присутствием людей. То есть для тех мест, где легко и беспроблемно проповедовать общечеловеческие ценности и другие фантазии, от которых тянет равнодушием общего — не выраженного смыслом конкретного — места. Одним словом всё то, что не затронуто проблемами и правдами реальной жизни. Это неинтересно. Мне, к примеру, в последнее время понятны общечеловеческие ценности в пределах границ конкретной России, населённой конкретными русскими людьми.

Что-то должно вышибать наше сознание за пределы навязываемых норм и привычек, пародирующих новую эстетику. Существует и будет существовать изобразительное искусство, в котором работают добросовестные и разумные мастера, способные на гениальные всплески творческого прозрения. Был, есть и будет театр, незыблемо стоящий на устойчивой сути русской сценической традиции.

И, в конце концов, есть подлинная литература. То есть явление, не имеющее ничего общего с тем, что надуло ветром перемен со стороны Запада, из-за диссидентского забугорья. У хорошей литературы есть легко угадываемая особенность. Это её естественная обоснованность и оправданная логика собственного существования. Живёт и растёт то, что имеет корни. Очень естественно предположить и понять, что в России имеет корни и что способно жить и расти.

То есть, опять-таки: существует великая русская литература, которая немыслима без Валентина Распутина, Федора Абрамова, Василия Белова, Валентина Курбатова и других истинно русских писателей. Русская литература на то и русская, чтобы быть литературой национальной.

"Мой Псков" — это абсолютно безупречное сочетание и гармоничное взаимодействие разновеликих по признакам, содержанию, судьбам и смыслу, но одинаковых в значимости явлений. В скромной по объёму книге сосредоточена грандиозная панорама русской жизни последних десятилетий, отражённой в судьбах людей, с которыми Ямщикову посчастливилось дружить, работать и находиться в постоянной духовной связи. Повествование Ямщикова — в тёплых объятиях проникновенного предисловия, написанного Валентином Распутиным, и разнообразием приложений в конце книги. В приложениях воспоминания о Тарковском, блистательный очерк Александра Проханова "Псков земной и небесный", стихи Анатолия Лукина. Заинтересованный читатель способен дополнить приложения безбрежным разнообразием творческих работ его героев. Я имел счастье листать альбом гениальных фотографий Бориса Скобельцина "Земля псковская", изданный уже в далёком 1972 году и с истинным наслаждением читать переписку Виктора Астафьева и Валентина Курбатова, собранную в недавно изданной книге "Крест бесконечный".

Ямщикова знают все. Если не по имени, то по делам. Это очень по-русски — не оставлять имени под своими произведениями. Кроме того, специфика создаваемого им такова, что не всегда можно найти угол, удобный для авторской подписи. Ямщиков был у истоков создания грандиозного памятника русскому деревянному зодчеству — музея-заповедника Кижи. Где там поставить подпись? И уместна ли будет она на фоне гениальных шедевров русской иконописи и блистательной архитектуры? Высшая награда — быть среди безвестных гениев прошлого равным и, игнорируя время, запросто общаться с ними и понимать их. Это исключительное право художника-реставратора, который, убирая вещественные признаки наслоений времени, возвращает икону к состоянию эстетически-выверенной и сакрально-насыщенной первозданности. И потом учит советского, воспитанного на оголтелом атеизме, обывателя видеть в гениальном русском своё — родное, устраивая грандиозные выставки русской иконописи, издавая каталоги этих выставок и превосходные, с точки зрения содержания и блистательной издательской культуры, альбомы. Ямщиков заново открыл для мира иконопись древней Карелии и превосходную живопись забытых провинциальных живописцев Островского, Честнякова, Мыльникова и других. У Ямщикова завидное и сказочное призвание постоянных, чуть ли не ежедневных, открытий.

Смысл его новой книги — тоже открытия. Он открывает землю, историю и людей, творящих эту историю и возрождающих эту землю ежедневным трудом, без корысти, тщеславия и без погони за признанием. Это друзья Ямщикова, выбор которых исключительно точен и духовно разумен. Великий учёный Лев Николаевич Гумилёв и руководитель крупного псковского предприятия Анатолий Викторович Лукин — талантливый технарь и тонкий поэт, директор Пушкинского музея — заповедника Семён Степанович Гейченко и настоятель Псково-Печёрского монастыря архимандрит Алипий, директор Русского музея легендарный Василий Алексеевич Пушкарёв и блистательные псковские реставраторы, художники и люди разнообразно одарённые Борис Степанович Скобельцын, Всеволод Петрович Смирнов, Михаил Иванович Семёнов... Не хочется заниматься простым перечислением фамилий. Хочется, чтобы заинтересованный читатель прочел книгу Ямщикова и постиг красоту и врождённое благородство друзей автора.

То о чём пишет Ямщиков, по суммарному итогу прочувствованного и продуманного можно сравнить с некоей духовной шкалой ценностей. Олигархические масштабы состояний на фоне ценностей, проповедуемых автором и его героями, ничтожны и убоги. К примеру, судьба олигарха, на халяву сосавшего в Уренгое нефть и умершего в собственном дворце где-нибудь в пределах Рублёвки, оставляет чувство сожаления. А состояние, нажитое на производстве женских прокладок, вызывает недоумение. Не то чтобы прокладки не нужны, но всё равно смешно.

Название "Мой Псков" обладает некоторой долей условности, потому что по прочтении книги остаётся ощущение всей России. Ощущение редкое в последнее время, потому что оно светлое, просторное и домашнее, освещённое теплой любовью и признательностью к Родине и к людям, берегущим её. У Ямщикова абсолютное зрение и слух, позволяющие видеть и слышать за пределами видимого и слышимого. Он может игнорировать жёсткие законы неумолимого течения времени, запросто заглядывать в прошлое и предполагать будущее. Истинное бытие безконфликтно, и проблемы повседневной суеты вызывают недоумение. Какой, к примеру, может быть конфликт между отцами и детьми в системе подлинных ценностей? Разве на истину может быть два — оправданных логикой — взгляда? Абсолютное безконфликтно.

У меня, никогда не бывавшего во Пскове, теперь появился свой Псков. Родина определяется некоей тонкой духовной связью и ощущается чуть ли не на генетическом уровне принадлежностью к единому источнику национальных ценностей.

Таллин