Сергей Тютюнник НЕПРИМИРИМЫЙ (Фронтовая быль)

Сергей Тютюнник НЕПРИМИРИМЫЙ (Фронтовая быль)

ДВУХТЫСЯЧНОЕ ВОЙСКО под началом подполковника Балакина, одного из лучших полковых командиров 58-й армии, в распластанном на сухой глине поселке равнинной Чечни обложило отряд Шамиля, состоящий из полутора сотен человек. Шамиль уже вторую войну водил за нос русских, и вот попался.

Два дагестанца-двухгодичника через мощный громкоговоритель, установленный на бронетранспортере, кричали Шамилю и его людям, чтобы сдавались. Двухгодичники истекали потом в темном от агитационной аппаратуры бэтээре, читали Шамилю через свой "матюгальник" куски из Корана о смирении, говорили, что в Российской армии уважают мусульман и обещали прощение добровольно сложившим оружие. Громкоговоритель заглушал рев элегантных штурмовиков в высоком и сказочном небе...

Шамиль вторую войну, гоняемый по степи и болотам, не поверил призывам. И войско Балакина принялось перепахивать огороды артиллерией и колоть поселок самолетными пике. Шамиль с деревенским людом ушел в подвалы, но бомбы, черными каплями срывающиеся с молниеносных штурмовиков, многих доставали в глубине.

— Не поверил, — констатировал Балакин и закурил, — эти два толмоча опять что-то насвистели про Коран и мусульман, — Балакин понял лишь два слова в чужом языке переводчиков.

Подполковник сидел на плоской крыше высокого дома, где выбрал себе командный пункт. И сказал все это Балакин замполиту Постникову, по чьему ведомству числились переводчики и громкоговоритель. Постников как старший здесь политработник следил за укреплением морально-боевого духа своих войск и разложением неприятеля. Он следил за этими процессами с КП Балакина и кивал всему, что тот говорил. Замначпо Постников чутким нюхом давно уже уловил определенные веяния в тягучей кадровой атмосфере и понял, что Балакин уйдет на повышение. А Балакин, поглядывая на замначпо через красивейшие солнцезащитные очки итальянской штамповки, покусывал сигарету и думал: "Вот так, гад, всю жизнь и киваешь. Выкивал уже подполковничьи погоны, выкиваешь и полковничьи". А замначпо кивал и думал: "Вот такая банда, как у этого Шамиля, тебе как раз и нужна. Да еще на равнине, а не в горах. Легкая победа, умелый доклад наверх о результатах операции и — вперед, на генеральскую должность".

— Хрен, кто выйдет, — не успокаиваясь, тянул свое Балакин.

— Нужна им эта агитация!

Замначпо промолчать все же не смог из-за присутствия на КП зрителей — десятка два офицеров — и после короткой борьбы внутри себя ринулся в атаку.

— Кабы агитаторы тут могли банды в плен брать — не хера было бы сюда войска вводить.

— Ну а коль не могут, — не за

держал ответ Балакин, — не хера было таких агитаторов брать.

Замначпо захватил горячего летнего воздуха в легкие, но выдохнул не в том темпе, на который сам рассчитывал, — легко выдохнул, потому что увидел силуэт человека, бредущего от пропыленных, взятых в кольцо садов.

— Кстати, вон уже кто-то сдается.

Балакин поднял к мохнатым бровям бинокль. От поселка шел кто-то в серо-голубой одежде.

— Нашелся один дурак. Да и тот крестьянин, — хмыкнул он, но замначпо уловил в его голосе нотку сожаления. Этот единственный сдающийся человек рушил стройную систему балакинских обвинений.

На крыше дома все насторожились: перспективный командир Балакин, взвинтившийся "воспитатель", хитрец артиллерийский начальник, списанный на землю по гипертонии, авиационный посредник с сиреневыми щеками, красавец-усач офицер связи, хамовитые солдаты из комендантской роты и несколько душевно смятенных чеченцев, среди которых серым светлым пиджаком выделялся председатель местной власти.

Глава администрации час назад поставил свою подпись в журнале артиллерийского начальника против тех цифр, которые обозначали цели для длинноносых гаубиц. Цифры эти подминали собой глинобитный поселок, усыхающие его огороды, больных глистами коров, замученных нуждой и войной чеченцев и, конечно же, гордого Шамиля и его боевиков, готовых смертью встретить Балакина и его солдат. Глава администрации надеялся, что из его души вынут занозу — эту вечную тревогу из-за отряда непокорного Шамиля. И председатель расписался в журнале против цифр, обозначавших площади целей. А артиллерийский начальник, бабник и хитрец, преферансист и пушкарь милостью божьей, показал подпись председателя Балакину и вполголоса, стараясь меньше шевелить губами, сказал.

— Пусть теперь тявкают, что мы, мол, мирных жителей глушим...

— !! — Балакин лишь взглядом одобрил согласование с местной властью огня по поселку.

глава администрации думал о своем, настороженно вглядываясь в фигуру того, кто шел сдаваться, моля Аллаха, чтоб это был не человек Шамиля. Если Шамиль начнет сдаваться, то с пленными предстоят хлопоты. Их, конечно, будут судить, увезут в тюрьму. А там, глядишь, и выкупят, обменяют. И скоро шамилевцы опять начнут перетряхивать район и его окрестности... Нет, лучше уж пусть Шамиль упрямится и сидит в обороне. Тогда самолеты и пушки русских оглушат его, а пехота добьет. И это будет правильно.

Но картину портили упрямые и тупые поселковые. "Почему они не выходят из кольца? — думал глава, — ведь их же никто не тронет. От бомб и снарядов именно они больше всех пострадают, а потом будут еще сильнее ненавидеть и меня, и русских..." Глава всматривался в человека, бредущего от кишлака, надеясь, что за ним потянутся остальные.

Хамовитые солдаты из комендантской роты рассупонили на сдавшемся одежду в поисках ножа или гранаты. Но тот был безоружен.

— Веди его сюда! — крикнул Балакин с крыши, и солдаты повели пленника, направив ему в спину автоматы и резко покрикивая.

Сдавшийся был мужчина лет под тридцать, с карими глазами, большими и красивыми, с тонким прямым носом, и если бы не коротко стриженная голова, смахивал бы на Иисуса Христа с русской иконы. Серо-голубая одежда пленника оказалась вблизи просто голубой, но грязной и забрызганной мелкими капельками высохшей крови.

— Где Шамиль? — спросил Балакин.

— Я простой крестьянин, — залепетал в ответ сдавшийся, — я не воюю против правительства.

— Почему в крови? Ранен? — не смягчался Балакин.

— Бомба разорвала жену, от нее ничего не осталось, только кровь... — и чеченец вдруг начал плакать, стыдясь своего плача и стараясь улыбаться белозубым ртом, и речь его от такой душевной работы выходила медленной.

Балакин не знал, что спросить дальше. Все молчали. Дикие голуби снова сели на крышу дома и заворковали. Авиационный посредник чуть в стороне шепнул шефу артиллерии про пленного:

— Все брешет. Никакой он не крестьянин. Глянь, какое у него лицо нежное, — как с иконы.

— Черт их тут разберет, — вздохнул артиллерийский начальник.

Постников хмыкнул, кривя бледные губы.

— Все нормально, товарищ подполковник, — у шефа артиллерии забегали глаза, — через минутку начнем. — И он схватил телефонную трубку.

Балакин долго еще смотрел на него, потом оглянулся на Постникова. "Переглядываются они, — думал зло, — политики хреновы... гуманисты... Тут своих беречь надо, а не чужих считать..." И, обернувшись опять к Горскому, отчеканил:

— Работать так, чтоб пехота свободно могла войти в поселок. А что вы умеете — землю поковыряли, каблуками щелкнули, и капец — цели, мол, подавлены. А мы потом "двухсотых" в Моздок вывозим!

Высоким голосом запел снаряд, вздрогнул от удара поселок, и прозрачный железный огонь слизал кривое деревце, торчавшее возле крайнего сарая, густо побитого оспой пулеметных очередей.

Из поселка побежали люди. Женщины волокли за собой детей, мужчины — тюки и сумки. Председатель мысленно возблагодарил Аллаха за то, что тот услышал молитвы и внушил сельчанам мудрость. Особист тут же побежал с крыши вниз, чтобы организовать работу фильтропункта и отсеять боевиков, которые могли попытаться выйти, смешавшись с мирными жителями. И над всеми ними летели равнодушные снаряды, прессованным воздухом разгоняя птиц. Горский огня не прекращал.

— Ну-ка, соедини меня с пехотой, — сказал Балакин усатому красавцу-связисту, — хватит ей загорать.

...Через три часа постоянно сидевший на связи Балакин наконец услышал то, что хотел. Командир пехотинцев доложил, что окружили в доме остатки банды, и Шамиль, кажись, там.

— "Кажись" или точно там?! — прорывался сквозь треск эфира Балакин.

— Что — Шамиля взяли? — сухо поинтересовался Постников.

— Пока нет, — сдержанно ответил Балакин.

— Ну что ж, я поеду туда, — как бы размышляя вслух, испросил разрешения замначпо у Балакина. И получалось, что он первым из штабных ринулся в бой, да еще со своими агитаторами, а вот он, Балакин, торчит без пользы на КП, пока пехота истекает кровью, выцарапывая из норы Шамиля — гордость боевиков.

Выдержав паузу и заручившись молчаливым согласием Балакина, замначпо живо спустился с крыши и пошел к своему бронетранспортеру. А Балакин, уязвленный инициативой замначпо, стал лихорадочно думать, как взять реванш, чтобы не просто поехать к окруженному дому вслед за Постниковым, а... И кажется, придумал:

— Как там дела? — сдерживая волнение, спросил глава местной власти. И сухое его тело напряглось под серым пиджаком.

— Скоро закончим, — ответил Балакин, сдерживая неприязнь к чеченцу за то, что гребет жар чужими руками, но все же, не сдержавшись, брякнул: — Ваши-то милиционеры что-то не больно-то в атаки ходят...

— Наши люди слабо обучены, — увернулся чеченец, — они слабо обучены, к тому же часто чувствуют недоверие к себе.

Балакин продолжать разговор не стал. Он вдруг вспомнил о пленном. И в голове возник план...

— Где этот человек? — спросил Балакин у вернувшегося особиста.

— Это родственник Шамиля, — спокойно, уважая себя, ответил особист, — мы хотим с ним поработать.

— Приведите его ко мне, — медленно и твердо гнул свое Балакин, — у меня люди гибнут в бою. Пусть дорогу показывает. Он поселок знает наверняка.

тревожно улыбавшегосЯ пленного Балакин посадил в бронетранспортер комендантской роты, сам сел рядом с водителем и рванул к окруженному дому, где изредка постреливали. Бой продолжался только здесь. Вокруг шумно дышали раненые коровы, стонали приваленные стенами овцы да выли женщины в подвалах. Поселок вонял сгоревшей взрывчаткой. На мертвых боевиках, валявшихся тут и там на улицах, медленно оседала взбаламученная бомбами пыль.

Бронетранспортер Балакина тормознул возле дома, подпираемого мокрыми спинами уставших пехотинцев. Шамиль сдаваться не хотел. Он укрылся в доме с несколькими оставшимися в живых людьми и выставил в окна пулеметы.

— Можно, конечно, подогнать танк и разнести эту халабуду вдребезги, — докладывал обстановку раскрасневшийся от беготни по кишлаку комбат.

— Нет, этот вариант не подходит, — закрутил головой Балакин. — Тут же Шамиль! Его вторую войну никто взять не может. Его живым надо брать.

— Живых только в кино берут, — рискнул вольничать комбат.

Балакин задумался, глядя в пролом на глинобитный, цвета засохшей горчицы, нестарый дом посреди двора с окнами во всех четырех стенах. По ушам надрывно били усиленные аппаратурой призывы к боевикам сдаваться. И Балакин не выдержал. Подойдя к агитационному бронетранспортеру с задраенными люками, нетерпеливо постучал по броне. Показалась голова замначпо. Серые глаза Постникова уставились на Балакина в ожидании чего-нибудь военно-опасного. Но тот, шумно подышав, почти спокойно произнес:

— Эти твои агитаторы, ей-Богу, только мешают. Я тебя прошу... — и ушел к комбату додумывать план пленения Шамиля. Постников недовольно выбрался из бронетранспортера и стал ходить взад-вперед среди сидящей на земле равнодушной к победе пехоты.

— Как думаешь, гранатометы у него есть? — спросил Балакин у комбата.

— Не видели. Вроде, нет.

— Тогда делаем так: бомбить до основания хату не будем, подгоним пару танков вплотную к дому, к окнам, чтобы закрыть его пулеметам сектор обстрела, и под прикрытием брони оцепим дом. Много народу туда не гони. Человек десяти вот так хватит, — чиркнул себя рукой по горлу Балакин и добавил. — Я тоже пойду... Что-то охота мне самому этого Шамиля взять.

— Да вы что, товарищ подполковник, — вытаращил глаза комбат, — вам жить надоело?

— Не выступай, — осадил его Балакин. — Скажи лучше бойцу, чтоб привел сюда пленного — он в моем бэтээре сидит.

— А что вы с ним хотите делать?

— Что-нибудь придумаю, — пыхнул дымом Балакин и стал подгонять комбата, — давай-давай, не стой — вызывай танки, назначай группу захвата...

— Понял, — кивнул комбат и ушел, оставив Балакина готовить к делу автомат, взятый у солдата комендантской роты.

Комбат пошел озадачивать танкистов и определять группу захвата, но по ходу завернул к бродившему в душевном расстройстве Постникову и сообщил, что Балакин собирается самолично брать Шамиля.

...Балакин, спрятав в карман солнцезащитные очки, молча набивал автоматный магазин патронами, россыпью лежавшими перед ним на расстеленной солдатской куртке, и поглядывал на иконоподобного чеченца. Тот сидел на корточках под стеной с закрытыми глазами.

Ротный капитан, матерый прапорщик и десяток солдат готовились к атаке, выслушивая указания комбата. Комбат, как наседка, кружил над сидящими бойцами и время от времени повторял прапорщику:

— Иван, смотри за Балакиным. Это не просто приказ, а моя к тебе сердечная просьба. Его убьют, я тебя сам застрелю.

Говорил комбат спокойно, вполголоса, и танки, фонтанируя плотным дымом, глушили его речь.

— Все. Пошли, ребята! — кивнув на танки, сказал комбат, и группа захвата встала с земли, поправляя каски на вспотевших головах.

Танки протиснулись во двор, подплыли к дому и загородили окна. Гранатометов у Шамиля не осталось. По броне цокали пули, путались меж стен и бортов, грызли от злости глину.

Таясь за броней, пехотинцы облепили дом, и ротный капитан кинул в щель окна наступательную гранату, от которой больше грохота, чем смерти. Наученный войной солдат бросил "эфку" под деревянную дверь, и дверь выбило взрывом. Балакин побежал к пролому, толкая перед собой пленного чеченца.

— Показывай, где тут что. Веди!

В серой глубине застучал пулемет, нашпиговав чеченца острым свинцом. Он рухнул на спину, не издав ни звука, и стал набухать кровью. Оголенный, открытый смерти Балакин, не получив ни единой пули, увидел черный зрачок пулеметного ствола, направленного прямо на него, почувствовал ледяной укол в сердце и стал падать на пол. Он падал почему-то медленно, видел черный зрачок стоящего на полу пулемета, который моргал быстрым пламенем, видел зеленую тюбетейку над стволом и ударившую вдруг откуда-то сбоку по тюбетейке ногу в пыльном военном ботинке. Балакин не слышал полета пуль над головой и поначалу даже окриков Ивана, матерого прапорщика, приставленного комбатом для сохранения его жизни. Это Иван отключил пулеметчика, который теперь распластался на полу.

— Вы живы, товарищ подполковник? — Иван осторожно пошел по коридору, наступая толстыми подошвами на теплые гильзы.

Солдаты, наполнив дом, собирали оружие, поглядывая на забрызганные кровью тела. К Балакину вернулись звуки, и он четко услышал скрип и звон гильз под ногами прапорщика и гулкие удары своего сердца.

— Вы живы? — присел к нему Иван.

— Вроде, — равнодушно, чужим голосом ответил Балакин, пытаясь поднять свое онемевшее тело. Левый рукав его куртки был в крови убитого чеченца.

— Нигде не зацепило вас? — переживал Иван, ощупывая плечи и руки Балакина.

— Нигде, сухими губами произнес Балакин и выплыл во двор.

Он присел у стены так, чтоб видно было всех выходящих из дома. Вокруг него по взмаху руки прапорщика Ивана завертелся сержант-санинструктор с перевязочным пакетом.

— Ты что, сынок? — устало спросил Балакин.

— У вас рука... — сержант кивнул на бурый балакинский рукав.

— Сынок, своих починяй. У меня все нормально.

Вынесли сначала оружие, потом четыре сочащихся тела и напоследок вывели оглушенного пулеметчика в американском оливковом камуфляже. Из уха и одной ноздри пулеметчика плыла кровь.

Глава администрации подошел к этому невысокому, но от худобы казавшемуся длинным человеку лет пятидесяти и громко, на весь двор, сказал:

— Это Шамиль!

Сказал без испуга и робости, но с распухающим торжеством в груди. Солдаты потянулись во двор, чтоб посмотреть на живого Шамиля, легендарного и жестокого. Он шесть лет никому не проигрывал и никому не кланялся.

Шамиль, приходЯ в себЯ после удара, буравил лица окружавших его людей алмазными сверлами серых глаз. Веснушчатый солдат толкнул его в спину, направляя к Балакину, и Шамиль пошел, покачиваясь от злости. Он остановился против сидящего в холодке Балакина и ощупал его взглядом. Балакину неловко стало за сидячее свое состояние, и он поднялся.

— Я Балакин, старший здесь командир.

Шамиль разжал безгубый рот — черную яму, окруженную трехдневной щетиной, и все услышали надтреснутый его голос.

— Я Шамиль. И ты меня знаешь...

— Мы считали тебя серьезным противником, уважали за воинское мужество, но теперь ты в плену и подчиняешься мне, — с достоинством произнес Балакин, подражая, как он считал, Маршалу Жукову. Его любимому полководцу.

— Тебя еще будут допрашивать, — продолжил Балакин, — а пока ответь: сколько людей у тебя было на момент окружения, где они сейчас?

Шамиль, выслушав вопрос, молча развернулся к лежащим в ряд четырем телам и всмотрелся. Тут и Балакин, и местный глава администрации, и комбат, и замначпо, и веснушчатый солдат-конвоир, и еще кто-то тоже стали рассматривать облепленные мухами дырявые в нескольких местах тела погибших. Один из них еще дышал, но жить ему оставалось недолго, и это все понимали.

Шамиль, показав рукой на троих, сказал, что трое — его люди, а тот, что в голубой одежде, в отряде не состоял.

— Об остальных я ничего не знаю, — отрезал Шамиль.

— Мы думали, это твой родственник, — слегка пожалел о случившемся Балакин.

Шамиль помолчал, вытер кровь, сочащуюся из уха и ноздри, чмыхнул носом и, не меняя тона, произнес:

— Это не родственник. Это мой сын...

Сознание Балакина заволокло туманом. Он ощущал это физически, стремился преодолеть его плотность, и наконец, через рваные разрывы тумана, к нему пробилась мысль, что это черт знает что и Бога на свете нет. Ему самому мысль казалась ясной.

— Я не хотел, чтобы он воевал. Он учился в Махачкале. Осенью бросил. Боялся, что его из-за меня арестуют. Приехал сюда. Я отвез его в этот поселок. Поселил у дальней родни. Вместе с женой. Я хотел, чтобы он пережил войну. Я сам заставил его выйти из окруженного поселка, чтоб не попал под бомбу.

Берег сына Шамиль, охранял от пули и людской молвы, от госбезопасности и мобилизации... И не уберег...

— Вы напрасно его убили, — заключил свой короткий рассказ Шамиль и прострелил взглядом растерянного Балакина, — он ничего плохого вам не сделал.

— Мы его не убивали, — напористо стал оправдываться Балакин, — ты сам его убил. В нем пули из твоего пулемета.

— Нет, — крутил головой Шамиль, — это ты, командир, убил моего сына. И Аллах тебя покарает.

Балакин постыдился спорить дальше. Он отвел взгляд от бронепробивающих глаз Шамиля и смотрел на мертвого декханина, бывшего студента. Мысль о Боге и черте не уходила. А Шамиль, потерявший в жизни все, вдруг рванулся из круга офицеров, ударил кулаком в лицо зазевавшегося солдата-конвоира, вырвал у него автомат, передернул затвор...

Офицеры, растерявшись от наглости пленника, стояли молча и лишь глядели удивленно на Шамиля. Только чеченец — глава администрации — выхватил из кармана пиджака пистолет и сдвинул флажок предохранителя...

Шамиль сыпанул очередь в сторону Балакина. Но тот стоял в глубине круга, и все пули достались замначпо Постникову, который стоял с краю, ближе всех к Шамилю...

Глава администрации, вытянув длинную руку с пистолетом, выстрелил Шамилю в грудь. Шамиль упал на солдата-конвоира, тот, шустренько выбравшись из-под рухнувшего на него тела, выхватил из ослабевших рук автомат, выпустил очередь по лежащему. Перепрыгнув через мгновенно умершего замначпо, комбат подлетел к солдату и, схватив его за куртку, затряс, обрывая пуговицы:

— Солдат! Я тебя убью! Фамилия? Фамилия твоя как?!

— Прекратить! Прекратить! — заорал Балакин, позеленев лицом, и хрястнул о сухую закаменевшую землю свои итальянские очки.

Комбат бросил тормошить солдата и повернулся к задыхавшемуся Балакину.

— Отставить! — на пределе закричал Балакин и, видимо, вмиг обессилев, медленно побрел к технике.

Никто не расходился. Никто не двинулся с места. Никто не проронил ни слова. Лишь два выстрела донеслись издали. Это тихий офицер госбезопасности под шумок расстрелял двух отсеянных на фильтропункте ингушей-наемников, и два диких голубя, прошелестев крыльями, унесли в клювах их души. И пришла тишина...

Советуем: горящие туры в норвегию 4 от лучшего турагентства.