ВОЮТ МАТЕРИ У ТЮРЕМ…
ВОЮТ МАТЕРИ У ТЮРЕМ…
Александр Синцов
Когда сына арестовали, она попала в автокатастрофу, переломала ноги. Спустя полгода едва выкарабкалась из инфаркта. А потом вдруг вся покрылась экземой. Кажется, что она помечена этими незаживающими язвочками на руках, на лице. Сын будто опять заразил ее родовой горячкой. Хотя уже тридцать лет прошло, как он отпочковался, а ее откачали, вытащили с того света после полного переливания крови.
Младенчиком он был обыкновенным, но уже в первом классе в него закралась какая-то тайна, так что ей все хотелось к нему в душу “залезть” — так она говорила, и посмотреть, что там?
А духовно он от нее оторвался еще раньше, кажется, в ясельках, когда она со всей страстью кинулась от пеленок к “служебной деятельности”, определив, наконец, его в “детское учреждение”. Тогда она с облегчением перестала чувствовать его. Потом спохватилась, устрашившись одиночества, но ласковость в нем уже окостенела, он никак не хотел целовать ее, а если и тискал, то слишком шаловливо и грубо.
Он рос и взращивал эту тайну в себе.
Она давно смирилась, думала, что у всех так бывает.
Он уже учился на третьем курсе заочного юридического, имел “ауди”, говорил ей, что занимается частной адвокатской практикой. Она верила. Настораживало ее только обилие “черных” друзей у него. “Валера, у нас в городе что, вторая Чечня?” — спрашивала она. Он говорил, что они отличные, смелые ребята.
Местная газета писала про убийства, но она думала, что “сплетница” просто подражает столичным.
А потом пришла милиция с обыском, и она узнала, что сын — организатор покушения на одного “нового” в их городке и уже сидит в тюрьме.
Именно тогда, через неделю после обыска, в Москве, куда она приехала “хлопотать”, ее и сшибла машина.
Только через два месяца на костылях она смогла опять прийти к сыну с передачей и повыть у тюрьмы вместе с другими матерями.
Тюрьма — старый острог с новейшими телекамерами на углах и у въездных ворот — была теперь ее клубом. Еще издали, на подходе, выцеливал ее волоокий глаз объектива, брал на мушку, вел до дверей в приемное отделение. И она опять скандалила с контролером, не могла понять, почему можно только “фабричную выпечку”, а не любимые сыном пирожки ее собственного изготовления.
Вообще, она теперь стала часто ссориться по мелочам — в автобусе, электричке, во дворе, и совсем потеряла интерес к битве за “народную идею”, чем занималась последние пять лет. Она еще ходила на заседания Движения, выступала там так же горячо, как прежде, в защиту обездоленных, но уже не могла затеять ни одной громкой акции в своем городке, на которые была большая мастерица.
На даче у нее был отменный, культурнейший малинник, смородинник, а нынче вдруг, в столь урожайный год, она не “закрутила” ни одной банки варенья, все раздала — соседям, в больницу, в церковь, в редакцию местной газеты…
Она теперь жила в мире недосказанности, юридических крючков и лжи.
Правды не было ни в письмах сына из тюрьмы, ни в ее “кассациях”, ни в прокурорских отписках. Не будет правды и в суде — она чувствовала — и в приговоре.
Правдива была только ее боль, потому она дорожила своей болью, жила ею, понемногу от нее сходила с ума.
Ее нисколько не успокаивало, что жертва ее сына — выжил. Киллер не попал в голову, его спугнули. И уже через месяц этот крутой “подранок” снова сидел в своем офисе и под прикрытием рекламного агентства опять держал лапу на перевалке маковой соломки из Таджикистана в Москву.
В каждом из кольцевых московских райцентров есть такие заставы.
Потому здесь и происходят бои столичных заказчиков с местными перехватчиками. Бьется молодежь насмерть, как на войне. Бывшие пионеры стреляют в пионеров, комсомольцы — в комсомольцев. И вот чада, единственного, хорошо пристроенного этого “нового”, вдруг находят с тремя дырками. И у его матери, бывшего главного идеолога района, нынешней хозяйки местной газеты, отнимается речь.
Немая редакторша не первой молодости вдруг начинает не в меру краситься и пудриться по утрам. Бывшая голосистой повелительницей в семье, становится жалкой наймичкой, с невиданной страстью стирает и перестирывает, задумывает капитальный ремонт совсем новой квартиры.
Ее-то сын на свободе и жив, но она чувствует его кабалу, которая пострашней острожной. Хотя знающие люди и успокаивают ее, передают верные сведения из воровских законов, что дважды в одного не стреляют, но она не верит, а лишь благодарит за помощь и изображает облегчение.
По ночам ей не спится, и она сочиняет сценарный проект на двухсотсерийный (!) фильм о судьбах русских женщин, вклеивает в текст иллюстрации, беспощадно выкрамсывая их из энциклопедии. Ездит с бумагами на “Мосфильм”, над ней там посмеиваются за глаза как над очередной шизой. Она не замечает этого, продолжает сочинять какие-то неправдоподобные счастливые истории.
Через несколько месяцев от ее душевной травмы остается только сильное заикание.
Нынешним летом она уже пишет свои “Июньские тезисы” и приносит к нам в редакцию:
“За последние три-четыре года в стране осознанно и весьма профессионально был создан и незаметными для простого обывателя шагами укрепился неведомый доселе по своей изощренности и цинизму криминальный режим, насаждающий и использующий идеологию криминального мира как основу государственной власти. Использующий криминальные элементы в судебном, карательном и других аппаратах государственного регулирования. Большинство бандитов уверены (поговорите с любым), что ими никто не управляет, и что чуть ли не они сами управляют чиновниками и государством — разумеется, никто из них не задумывается, кому и по каким причинам было выгодно создать такую ситуацию (уж не они ли сами ее создали?). Чтобы управлять беззаконно и неограниченное время — нужен террор. Как создать террор в государстве, где официально вроде бы “демократия”? Как сделать так, чтобы все боялись в отсутствии концлагерей? Надо лишь внедрить криминальную идеологию во все сферы человеческого бытия!
Надо твердо понимать, что даже если бы завтра поймали убийцу Листьева, на этом дело не кончилось. Концепция террора заставляет найти оправдание содеянному — если убийство успешно состоялось, убитый автоматически становится героем (пример Листьева). Если убийство сорвалось, существует два варианта — все тот же Березовский и Федоров.
Березовский втягивается в олигархию, всячески содействует укреплению режима, получает, соответственно, все блага от режима: безопасность, доступ к госресурсам, власть (при этом неважно, что об этом думают люди) — он хороший, но чуть не стал жертвой случайного криминала.
Федоров — переходит в оппозицию к режиму, его карьера кончена, его имя очернено, его предприятие разорено, сам он непонятно где живет, он плохой, так ему и надо, не будет заниматься своими черными делишками (при этом неважно, что об этом думают люди — еще вчера он вроде бы был очень хороший)…”
После опубликования этих “тезисов” в районной газете к редакторше пришла с трехлитровой банкой малины “рябая” мать замыслившего убийство. Они обнялись и плакали, соединенные страшным родством.
В порыве просветления редакторша даже написала письмо прокурору, чтобы сыну “рябой” заменили меру пресечения на подписку о невыезде. Стала просить сына простить стрелков. Но сын сказал: “Мама, это не твое дело. Ты устала, я понимаю. Съезди куда-нибудь. Денег я тебе дам”.
Но она ездит теперь только на дачу новой подруги.
* * *
От автора: обе женщины — друзья нашей редакции, одна из них даже публиковалась в “Завтра”, о другой мы писали. Но по понятным причинам сейчас я не называю их имен.
Егорьевск