Из России с любовью

Из России с любовью

Молчание — это способ говорить, писать и в первую очередь думать о возмутительных вещах, скрывая всю их жестокость, в то время как им следовало бы стать предметом пристального внимания тех, чья работа — говорить, писать и думать.

Канан Макия

30 октября 1972 года в небольшом провинциальном городке Ногинске проходило судебное заседание по делу Кронида Любарского — тридцативосьмилетнего советского астрофизика и биолога, обвиняемого в антисоветской агитации и пропаганде. Почти неизвестный ранее КГБ, он играл ключевую роль в "самиздате" — печатной информации, не контролируемой правительством и поэтому находившейся в положении подпольной прессы. Любарский работал в исследовательском институте в небольшом научном городке рядом с Москвой, где выполнялись различные задания, связанные с изучением Марса. Его арестовали десять месяцев назад, после того как сотрудники КГБ провели у него дома обыск, стремясь покончить с теми, кто редактировал, хранил и распространял "Хроники текущих событий" — главный печатный орган советских правозащитников. В квартире семьи Любарских чекисты обнаружили много запрещенной литературы. Начав обыск около полудня, они закончили только к четырем часам следующего дня, конфисковав больше шестисот наименований.

За те пятнадцать лет, что выходили "Хроники", в период с 1968 по 1982 год, состав его редакции не раз менялся, потому что КГБ планомерно арестовывал ответственных за издание бюллетеня. В "Хрониках" публиковались сведения о судебных процессах, арестах, обысках, принудительном психиатрическом лечении и преследовании инакомыслящих— от балтийских националистов до украинских баптистов, от желавших эмигрировать евреев до писателей, которых вынудили покинуть страну. Там же публиковалась информация о новых книгах, протестных акциях, интервью и пресс-конференциях с диссидентами.

После трех судебных заседаний, проведенных в провинции, чтобы помешать западной прессе и другим активистам наблюдать за делом, Любарскому предоставили последнее слово. Он говорил полтора часа; по словам очевидца, все это время в помещении стояла мертвая тишина, что воспринималось как спокойная, аргументированная и оттого еще более сильная критика советской цензуры, "тирании молчания", которая запрещала гражданам поднимать и обсуждать многие темы. "Главный вопрос, который придется решать, — вопрос о степени криминальности тех или иных произведений", — начал свой рассказ Любарский.

Он отметил отсутствие логики в действиях режима. Среди конфискованных произведений оказались два произведения, которые не фигурировали в обвинительном заключении против Любарского, однако стали частью обвинения против арестованных в других городах, то есть правила менялись в зависимости от географии. Отсутствие логики Кронид усматривал и в историческом контексте. У него конфисковали открытое письмо Сталину, написанное одним советским дипломатом в 1939 году, которое когда-то находилось под строжайшим запретом, однако во время частичной "десталинизации" после XX съезда партии 1956 года было признано высокопатриотичным. Понятие криминальности менялось в зависимости не только от города, но и от времени. Затем Любарский обратил внимание на двойную мораль советских органов власти. Запрещенные режимом произведения, которые нигде нельзя было купить и которые в уголовных делах могли представлять собой изобличающие улики, выпускались официальным советским издательством для избранных членов КПСС. Партийные функционеры не просто имели возможность читать еретические произведения, от них это требовалось — им вменялось в обязанность изучать аргументы врага. "Очевидно, все остальные граждане Советского Союза считаются недостаточно грамотными для этого", — иронично заметил Любарский.

В то время он не принимал участия в общественных демонстрациях против режима и не подписывал письменных обращений против арестов, цензуры и других нарушений прав человека в стране. Подпись под открытым письмом или заявлением как форма протеста критически настроенных интеллектуалов стала широко применяться после эпохального процесса 1966 года против писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля — "преступников", опубликовавших свои художественные произведения на Западе. "Антисоветская агитация и пропаганда" Любарского ограничивалась редактированием и распространением "Хроник" (за которыми и охотилось КГБ), хранением нескольких сотен экземпляров самиздата, которые он одалживал друзьям и знакомым, и политическими убеждениями, которые он выражал в частном порядке. Особенно "преступной" была критика тайной реабилитации Сталина и советского вторжения в Чехословакию, которое Любарский прокомментировал уже 21 августа 1968 года — на следующий вечер после появления советских танков на улицах Праги: "Я уверен, что придет тот день, когда правительства этих "дружественных армий" будут извиняться за варварское нападение на чехословацкий народ".

Он оказался прав. Спустя двадцать пять лет, уже после падения коммунистического режима и развала СССР, президент Борис Ельцин во время официального визита в Прагу извинился от имени российской нации за вторжение.

У Любарского была лишь одна причина, по которой он читал и обсуждал произведения самиздата с друзьями и знакомыми. Ряд вопросов замалчивался официальной прессой, поэтому он искал информацию и ответы на них в других местах. В основном его интересовало то, что пятнадцать лет спустя Михаил Горбачев и советское руководство внесут в повестку дня: экономические проблемы страны и ранее объявленные реформы, которые так и не привели к конкретным решениям, дискуссия о наследии Сталина, которая так и не началась, вторжение в Чехословакию, отношение нацменьшинств к советскому строю и неявные этнические конфликты, рост числа политических судебных процессов, а также распространение цензуры, становившейся все более жесткой. "Так вот, ответ на все эти проблемы, и перечисленные мною, и не перечисленные, я пытался найти в прессе. И не мог, — сказал Любарский в своем последнем слове на судебном процессе, впоследствии опубликованном на многих европейских языках. — Информация — это хлеб научного работника. Как крестьянин работает с землей, рабочий — с металлом, так интеллигент работает с информацией. Составить свое независимое мнение можно, только владея информацией. Например, важно знать все обстоятельства прихода Сталина к власти, ибо уроки истории учат. Но нет книг на эту тему на прилавках магазинов".

Любарского осудили на пять лет лагерей строгого режима, которые он отбывал в Мордовии и в городе Владимире в центральной части России. Любарского освободили в январе 1977 года, но он не мог вернуться домой, поскольку ранее осужденным запрещалось селиться ближе ста километров от Москвы. Любарский продолжил собирать сведения о нарушениях прав человека и стал распорядителем основанного Александром Солженицыным Фонда помощи политзаключенным. В течение нескольких месяцев власти угрожали ему новым тюремным сроком в десять лет, предлагая взамен эмиграцию, поэтому в октябре того же года Любарский и его супруга Галина покинули СССР в полной уверенности, что больше никогда не смогут увидеть родину. "Прощаясь в аэропорту с друзьями и родственниками, я чувствовал себя как на похоронах", — сказал он мне много лет спустя.

Кронид Любарский был необычным человеком. Я познакомился с ним после прихода Михаила Горбачева к власти в 1985 году, хотя благодаря связям в западной диссидентской среде давно следил за его судьбой и уже десять лет имел честь работать с ним. Я готовил материалы для его информационных бюллетеней, перевозил послания Любарского его московским коллегам и обратно. Когда он после развала Советского Союза вернулся домой, я стал частым гостем в его офисе на Пушкинской площади в Москве, где рассказывал ему о впечатлениях от своих поездок по большой стране, а Любарский сообщал мне, что происходит в кругах, близких к органам власти. Мы встречались и в неформальной обстановке. Когда его жена Галина бывала в Мюнхене, где они жили в изгнании, он часто обедал в нашей московской квартире на Ленинском проспекте. Мы также встречались у общих знакомых или у них с Галиной, когда они отремонтировали свою квартиру, расположенную неподалеку от Третьяковской галереи. Любарский был замечательным собеседником, без всякой заносчивости или стремления продемонстрировать свою значимость, он всегда проявлял безграничное любопытство и увлеченность, стремясь дойти до самой сути. Поэтому с ним было легко общаться, хотя он и твердо стоял на своем, если написанное или сказанное противоречило его главным принципам и представлению о том, что правильно, а что нет. Любарский всегда говорил прямо, без обиняков.

Мой диалог с Кронидом длиной в десять лет оборвался с его гибелью в мае 1996 года во время поездки на остров Бали. Известие о его смерти потрясло меня. Мне было больно, очень больно, и с тех пор я часто думаю о нем. Наши разговоры сильно повлияли на мое понимание революционных переворотов в России в конце 1980-х — начале 1990-х. Духовно чистый человек, Любарский как никто другой мог отличать действительно значимые события от случайных на каждом этапе крупных исторических перемен. Именно от него я узнал о сущности тоталитаризма и значении диссидентского движения для России, словом, все то, что определило впоследствии мою позицию во время карикатурного скандала.

Даже через много лет после смерти Любарского обнаруживаются свидетельства его вклада в развитие новой России. 30 октября 2009 года президент страны Дмитрий Медведев выступил в своем блоге с видеообращением по случаю Дня памяти жертв политических репрессий. Он отметил, что в стране слишком многие недооценивают и преуменьшают масштабы злодеяний, совершенных при Сталине, и призвал создавать музеи и информационно-исследовательские центры для изучения преступлений коммунизма. В своей речи Дмитрий Медведев особо подчеркнул, что девяносто процентов молодых россиян, согласно опросам общественного мнения, не могут назвать имена жертв сталинских репрессий.

Этот День памяти — "изобретение" Кронида, ставшее официальным событием в 1989 году, когда демонстранты с горящими свечами в руках образовали живую цепь вокруг главного здания КГБ на Лубянской площади в Москве. Год спустя я присутствовал при установке памятника жертвам политических репрессий в СССР в небольшом сквере рядом с Лубянкой. Его доставили в Москву с Соловецких островов в Белом море, где в 1921 году, когда у власти еще находился Ленин, был открыт первый лагерь для политзаключенных. В 1991 году Верховный Совет России объявил дату открытия памятника официальным Днем памяти.

Однажды в начале 1990-х Кронид рассказал историю возникновения Дня памяти, которая происходила в лагере для политзаключенных в Мордовии — небольшой республике, расположенной в Центральной России неподалеку от Волги. Отбывая срок, Кронид с горечью наблюдал раскол среди политзаключенных. Литовцы, украинцы, узбеки, грузины, русские и прочие держались обособленно, редко разговаривали друг с другом. Кронид хотел провести общую для всех политзаключенных акцию, независимо от их национальной принадлежности, чтобы продемонстрировать готовность действовать сообща против общего врага — советского режима. Он придумал это вместе с одним из товарищей по несчастью весной 1974 года. Они хотели выбрать подходящий день, чтобы все политзаключенные заявили о поддержке тех идей, из-за которых их отправили в лагерь. Им предстояло самим выбрать форму протеста — объявить забастовку или начать голодовку, написать открытые письма или сделать публичные заявления. Кронид с товарищем долго размышляли, как назвать день протеста. В конце концов они сошлись на "Дне политзаключенного", назначив его на 30 октября — особую для Кронида дату.

Их акция имела большой успех. Две крупные фигуры советского правозащитного движения, Андрей Сахаров и Сергей Ковалев, провели пресс-конференцию, благодаря чему международная общественность узнала об инициативе Любарского, которая уже в год своего появления нашла сторонников в других лагерях. С тех пор Международная амнистия и другие правозащитные организации использовали эту дату, чтобы привлечь внимание к ситуации, в которой оказались политзаключенные. Кроме того, ежегодно 30 октября стали проводиться демонстрации перед советскими посольствами в различных странах.

Кронид Любарский и большинство советских диссидентов были осуждены по статье 70 уголовного кодекса, запрещавшей "агитацию и пропаганду, проводимую в целях подрыва или ослабления Советской власти… распространение в тех же целях клеветнических измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй, а равно распространение либо изготовление или хранение в тех же целях литературы такого же содержания". Любая прямая или опосредованная критика правительства СССР могла классифицироваться как "антисоветская агитация и пропаганда". С помощью подобных законов против свободы слова Кремль затыкал рот правозащитникам. Требование некоторых мусульманских политиков и общественных деятелей запретить критические высказывания о религии под предлогом недопустимости оскорбления ислама напоминает мне о советском режиме и законах, позволявших ему преследовать инакомыслящих. У коммунистических и исламских диссидентов много общего, но к этому я вернусь чуть позже.

Больше всего на советское правозащитное движение повлияли два события, одним из которых стал арест весной 1965 года писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля, издавших под псевдонимом свои сатирические произведения на Западе. Их осуждение потрясло интеллектуальную элиту десятилетия "оттепели", наступившей после смерти Сталина и осуждения его преступлений. Советская общественность обнаружила, что авторов художественной литературы снова задерживают из-за содержания их произведений. К удивлению властей, их действия вызвали широкий поток читательских писем в газеты и журналы, протестующих против такого решения, и 5 декабря 1965 года на Пушкинской площади в Москве прошла демонстрация в поддержку писателей, когда общественность узнала, что судебный процесс будет закрытым. Эта дата впоследствии обрела статус "дня рождения правозащитного движения". Демонстрация 5 декабря стала первым событием с 1917 года, когда общественность потребовала соблюдения гражданских прав населения. Александру Гинзбургу, одному из инициаторов этого мероприятия, удалось развернуть два транспаранта, прежде чем его схватили сотрудники КГБ и доставили в отделение. На одном из них было написано: "Гласность в деле против Синявского и Даниэля!", другой призывал: "Уважайте советскую конституцию!"

По словам Гинзбурга, впоследствии написавшего "Белую книгу" о судебном процессе против Синявского и Даниэля и осужденного отбывать срок, советская конституция гарантировала фундаментальные гражданские права, которые власти не соблюдали, однако проблема была в том, что граждане страны этого не требовали. Они испытывали страх перед государственной машиной и вели себя так, будто у них вообще не было прав. Органы власти без особых усилий держали население в подчинении, поэтому нужно было объединить людей и продемонстрировать государству свое твердое намерение требовать соблюдения гражданских прав. "Что бы произошло, — вопрошал Гинзбург, — если бы граждане вели себя так, будто у них есть права, если бы они начали вести себя как свободные жители в несвободной стране?.. Если так поступит один человек, то он станет жертвой. Если двое — их объявят враждебной организацией. Если тысяча — их воспримут как враждебное движение, однако если так поступят все, государство будет вынуждено прекратить угнетать своих граждан. Потому что режим не сможет выжить, сделав своим врагом все население страны".

Андрей Амальрик, другой известный активист правозащитного движения, пишет: "Насилие — как правило, а не как исключение — возможно там, где есть готовность насилию подчиниться; где начинается сопротивление, насилию постепенно приходит конец… Инакомыслящие сделали гениально простую вещь — в несвободной стране стали вести себя как свободные люди и тем самым менять моральную атмосферу и управляющую страной традицию".

За антисоветскую агитацию и пропаганду Синявского и Даниэля приговорили к семи и пяти годам лагерей соответственно. В отличие от предыдущих заказных судебных процессов, осужденные не признали свою вину. Они не считали, что совершили преступление. Они не сожалели о содеянном, не обещали исправиться и не выпрашивали для себя наказание, как это бывало при Сталине. Такое поведение отличалось от прежних аналогичных судебных разбирательств и ярко характеризовало судебные процессы против диссидентов вплоть до падения режима. Осуждение Синявского и Даниэля стало важным сигналом для поколения, которое выросло после смерти Сталина, считало, что сталинизм остался в прошлом, и мечтало, чтобы Советский Союз когда-нибудь стал правовым государством, живущим в согласии со своими гражданами и соседями.

Следующий сигнал общественность получила спустя два года, когда страны Варшавского договора в августе 1968 года ввели войска в Чехословакию, разрушив мечту о "социализме с человеческим лицом". 25 августа 1968 года восемь демонстрантов вышли на Красную площадь перед Кремлем в знак протеста против военного вторжения. "Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!" — было написано по-чешски на одном из плакатов, другие гласили: "Позор оккупантам!" и "Руки прочь от ЧССР!". Демонстрантов арестовали через двадцать минут, многих из них осудили на тюремные сроки или выслали из страны.

Поколение "оттепели" четко осознало, что отныне придется платить за возможность воплотить либеральные идеалы, которых общество придерживалось в конце 1950-х— начале 1960-х. Стало очевидно, что попытка наладить диалог с режимом обернулась провалом. Поэтому диссиденты решили впредь обращаться к международному сообществу и иностранным СМИ, чтобы заострить внимание окружающего мира на нарушении прав и свобод человека.

По словам Людмилы Алексеевой, автора книги об истории правозащитного движения и его активной участницы, граждане оказались перед выбором: можно было придерживаться партийной линии и продолжать делать карьеру или же забыть о ней и надеяться, что ограничения временны и что скоро наступит новая "оттепель". Второй вариант предполагал, что люди будут вести себя так, будто ничего не происходит, и принимать последствия: разрушенную карьеру, положение изгоя в советском обществе и риск в любой момент оказаться в лагере или подвергнуться депортации, лишившись гражданства.

Дело Синявского и Даниэля стало боевым крещением правозащитного движения, а его идеологические ценности четко сформулированы в брошюре Андрея Сахарова "Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе" (1968). Ее мировой тираж достиг восемнадцати миллионов экземпляров, что нетипично для эссе об общественных отношениях и международной политике. В СССР брошюру опубликовали лишь в конце 1980-х. Сахаров отмечал взаимосвязь между тем, как государство обращается с собственными гражданами, и его способностью жить в мире с другими государствами, между демократией и безопасностью. "Мир, — говорил Сахаров, — не должен зависеть от лидеров, которые не зависят от своего населения. Государство, которое соблюдает права своих граждан на свободу слова, вероисповедания, собраний и передвижения, также склонно соблюдать права граждан других стран и их право самостоятельно определять, каким образом они намерены обустраивать себя, и в таком обществе избранные народом политики заинтересованы в мирном решении конфликтов между государством и обществом, в то время как страны, которые угнетают свое население, имеют тенденцию решать конфликты насилием как дома, так и вне своих границ".

Другое важнейшее событие в истории правозащитного движения — образование в 1972 году Московской Хельсинкской группы (МХГ, Московская группа "Хельсинки"), которая приобрела глобальное значение и стала примером для правозащитных организаций по всему миру. Полное название группы звучало так: "Общественная группа содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР". С ее помощью два человека, не имевших власти и положения в обществе, смогли доказать, что удача, находчивость и мужество при последовательном отстаивании идеалов свободы и прав человека позволяют формировать международную повестку дня. МХГ превратилась в новую форму реальной политики, сыгравшую большую роль на заключительном этапе холодной войны.

30 апреля 1976 года пятидесятилетний Юрий Орлов, человек небольшого роста с рыжими всклокоченными волосами, позвонил Людмиле Алексеевой— сорокадевятилетнему историку и ветерану правозащитного движения. В 1956 году Орлова, работавшего физиком в одном из научно-исследовательских институтов Москвы, исключили из коммунистической партии и уволили за его публичное заявление о том, что есть разные формы социализма и что развитие общества идет не по пути, предложенному марксизмом-ленинизмом. Он не смог найти работу в Москве и был вынужден уехать на Кавказ, в Армению, откуда вернулся в столицу в 1973 году, чтобы участвовать в кампаниях в поддержку отбывающих срок диссидентов и писать статьи для самиздата. Без лишних объяснений Орлов пригласил Алексееву на небольшую прогулку. Он не собирался облегчать работу КГБ. Алексеева сразу поняла, что речь пойдет о чем-то важном, и через два часа они встретились в небольшом сквере напротив Большого театра. "Вы читали заключительный акт Хельсинкского соглашения?" — спросил Орлов, когда они сели на скамейку и убедились, что за ними никто не следит. Алексеева его не прочла, хотя и пыталась. Текст был настолько скучным, что она просто не смогла одолеть его до конца. "Вы уверены, что это первый документ, напрямую связывающий гарантию безопасности с соблюдением прав и свобод человека?" — перебил ее Орлов.

Заседавшее в Кремле Политбюро опасалось именно этой связи между безопасностью и правами человека, когда 1 августа 1975 года генеральный секретарь ЦК партии Леонид Брежнев подписал Хельсинкский заключительный акт вместе с лидерами тридцати двух стран Европы, а также США и Канады. Это произошло на Совещании по безопасности и сотрудничеству в Европе, которое после холодной войны превратилась в ОБСЕ — действующую на постоянной основе структуру со штаб-квартирой в Вене. Именно Советский Союз предложил провести совещание в рамках своей политики по нормализации отношений между Западом и Востоком. Идеи организовать подобное мероприятие выдвигались и раньше, но их целью было признание мировой общественностью границ советской империи после Второй мировой войны, разделившей Европу на Запад и Восток.

На совещании обсуждались три вопроса: безопасность, экономика и гуманитарная деятельность. В ходе обсуждений Москва пыталась уменьшить объем взаимодействия в гуманитарной сфере, однако Запад настоял на ее включении, отказавшись в противном случае брать на себя обязательства по остальной части договора. Министр иностранных дел СССР Андрей Громыко, известный как "мистер Нет", вел переговоры, регулярно информируя Политбюро о ходе "битвы", однако на его доклады, как на дипломатическую рутину, никто не обращал особого внимания. Когда Громыко перед началом совещания довел до сведения высшего партийного руководства окончательный текст документа, члены Политбюро были шокированы положениями о гуманитарном сотрудничестве, ссылавшимися на принципы Всеобщей декларации прав человека ООН, а также о праве граждан на свободное перемещение и свободный обмен информацией. Многие партийные деятели советовали Брежневу не брать на себя такие обязательства. Они предвидели, что таким образом Запад получит возможность вмешиваться во внутренние дела СССР. Кроме того, некоторые советские послы, работавшие в западных столицах, считали, что договор усилит международную напряженность.

Громыко отстаивал документ, утверждая, что от заключения договора Москва больше выиграет, чем проиграет. Десятилетиями Кремль боролся за признание европейских границ, оговоренных в 1945 году победителями Второй мировой войны на конференции в Ялте, на советском Крымском полуострове. Громыко утверждал, что подтверждение границ международным договором станет успехом Москвы. Он также продвигал соглашение об экономическом взаимодействии и взаимной торговле, которые могут принести СССР немало выгоды. Что касается беспокойства Политбюро по поводу пункта о гуманитарном сотрудничестве, то Громыко его отмел, заявив, что Советский Союз имеет полное право самостоятельно решать, в каких именно сферах он намерен взаимодействовать и от чего можно отказаться под предлогом вмешательства во внутренние дела: "Мы господа в своем собственном доме".

Брежнев поддержал Громыко. Он хотел приблизить день, когда он сможет сказать советскому народу, что Запад признал границы, ради защиты которых было пролито столько крови. Как и Громыко, Брежнев считал, что Кремлю без особых неприятностей удастся избежать налагаемой договором обязанности сотрудничать в области прав человека.

Однако здесь он серьезно просчитался. Советский Союз достаточно успешно избегал соблюдения положений договора. Фактически в следующие годы правительство усилило преследование диссидентов, на корню пресекало правозащитные движения и вновь ограничило право евреев эмигрировать в Израиль, но за все это приходилось дорого платить. Нарушения прав человека в СССР все чаще освещались в западных СМИ, и глянец международного имиджа страны сильно потускнел, особенно в глазах левых интеллектуалов.

Анатолий Добрынин, советский посол в Вашингтоне, признал впоследствии, что Хельсинкский заключительный акт имел решающее значение для завершения холодной войны. "Он начал играть все большую роль в процессе либерализации Советского Союза и стран Восточной Европы, что в конце концов привело к фундаментальным изменениям во всех этих государствах и, как следствие, к окончанию холодной войны, — писал Добрынин в своих воспоминаниях. — Положение советских диссидентов не менялось, но этот исторический документ, несомненно, воодушевил их. Сама публикация в "Правде" придала ему вес официального документа. Со временем он стал манифестом диссидентов и либерального движения — процесса, остававшегося за гранью понимания советского руководства".

Как было сказано, все началось со встречи Орлова и Алексеевой перед Большим театром весной 1976 года и обсуждения с другими известными активистами вопроса о создании группы. Кто-то предложил обратиться к жителям Западной Европы с призывом создавать комитеты для контроля соблюдения Хельсинкских соглашений. В тот момент отношение многих диссидентов и западных критиков политики, направленной на разрядку напряженности, к Хельсинкским соглашениям фактически совпадало с брежневским. Они осуждали документ как предательство интересов Запада и крупную победу пропагандистской машины Кремля. Западные правительства тоже не особенно заботились о создании эффективного механизма, превращающего положения договора о гуманитарном сотрудничестве в нечто большее, чем просто слова на бумаге. "Хельсинкские соглашения — ловкий ход советской стороны, намеревавшейся обманом заставить Запад признать главенство Москвы в Восточной Европе", — негодовала Мальва Ланда, известная активистка-правозащитница, поначалу отклонившая призыв Орлова присоединиться к МХГ. Впоследствии она изменила свое мнение, когда Орлов был задержан КГБ непосредственно перед обнародованием своей инициативы.

Орлову удалось привлечь Алексееву к реализации своей идеи, и он представил МХГ на пресс-конференции 15 мая 1976 года. Всего она насчитывала двенадцать человек, среди которых были Натан Щаранский, Александр Гинзбург, Елена Боннэр, Анатолий Марченко и Петр Григоренко. Со временем, после того как многих из них арестовали или вынудили уехать за границу, к группе примкнули еще десять человек. В соответствии с уставом, в своей работе группа руководствовалась идеей о тесной связи между свободным распространением информации, уважением к правам человека и международной безопасностью. С самого начала у Орлова не было иллюзий насчет поддержки деятельности группы населением Западной Европы. Поэтому он отклонил предложение Щаранского обратиться к европейцам с просьбой подписать устав группы и, таким образом, привлечь внимание к ее деятельности. "Даже если нам удастся убедить кого-то подписать документ, никто в Европе не будет беспокоиться о его выполнении. Сейчас их заботит только разоружение. Я считаю, что если мы хотим заставить кого-то соблюдать Хельсинкские соглашения, то сами должны их контролировать. Никто не сделает это за нас", — впоследствии говорил Орлов.

Дело было не совсем так. В США конгрессмен-республиканец Миллисент Фенвик добился принятия закона, учреждавшего комиссию по наблюдению за реализацией Хельсинкских соглашений. В то же время европейские правительства отреагировали более сдержанно. Немецкий дипломат в Москве, по словам Орлова, отказался принять документы группы, поскольку она не была официально зарегистрирована. Дипломат предпочел дистанцироваться от нее, зная, что она никогда не получит официального статуса, поскольку коммунистическая партия запрещала любые формы независимых общественных институтов, по закону все создаваемые организации должны были получить ее одобрение.

Хотя КГБ наблюдал за группой и периодически предупреждал ее членов о недопустимости их деятельности, никто не был арестован до января 1977 года. В период с мая 1976 до начала следующего года группа направила тысячи машинописных страниц в адрес советского правительства и тридцати четырех московских посольств государств, подписавших Хельсинкский заключительный акт. Это были документы, подтверждавшие невыполнение Советским Союзом взятых на себя обязательств. В этих материалах было зафиксировано все: отключение советскими властями телефонных линий "трудных" граждан, отношение к политзаключенным, чересчур строгое судебное решение в отношении лидера движения за право татар вернуться в Крым, откуда их депортировали во время Второй мировой войны, незаконное исключение из литовской школы шести мальчиков-католиков, ограничение свободы религии христианских церквей, отказы властей евреям, желавшим эмигрировать в Израиль. Деятельность группы получала все большую известность, и к Орлову и другим ее участникам стали обращаться граждане и социальные структуры со всей страны, прося помощи в борьбе за свои права. Это были еврейские активисты, намеревающиеся уехать из страны, русские националисты, крымские татары, литовцы, эстонцы и украинцы, требовавшие отделения от СССР, католики, баптисты, адвентисты седьмого дня и представители движения пятидесятников.

В том же году появились Хельсинкские группы на Украине и в Литве, чуть позже — в Грузии и Армении. То же самое произошло в Польше, появилась "Хартия 77" в Чехословакии. В течение 1976 года сюжеты о работе Хельсинкских групп переместились с последних страниц в передовицы крупнейших западных газет. В 1978 году в Нью-Йорке на принципах МХГ был создан комитет "Хелсинки Уотч Комити", впоследствии превратившийся в "Хьюман Райтс Уотч" — одну из крупнейших в мире правозащитных организаций с отделениями в городах Европы, Азии и Северной Америки. Под влиянием группы Орлова была учреждена головная структура — Международная Хельсинкская Федерация по правам человека (МХФ), после завершения холодной войны открывшая свои представительства в сорока одной стране от Нидерландов до Узбекистана. Сама МХГ после развала Советского Союза открыла по всей России офисы с десятками постоянных сотрудников и сотнями добровольцев.

Добиться успеха Орлову помогло взаимодействие с печатными западными изданиями и зарубежными радиостанциями, вещавшими на русском языке для СССР. Они информировали миллионную аудиторию о нарушениях советскими властями прав человека, помогая оказывать давление на режим. Широко освещая эти проблемы, СМИ позволили западным политикам наблюдать за правами человека по другую сторону железного занавеса. Благодаря деятельности Орлова по контролю над выполнением международного договора, только что заключенного между Востоком и Западом, и его пропаганде взаимосвязи между миром, безопасностью и правами человека, зарубежные политики начали уяснять работу МХГ и разделять ее ценностные устремления. Более того, многие из членов группы стали известны на Западе не меньше, чем рок-звезды.

Орлов и МХГ завоевали авторитет и в советской диссидентской среде, представителям которой далеко не всегда было легко работать вместе, поскольку их цели, методы и позиции порой сильно разнились, не обходилось порой и без взаимного скепсиса и подозрительности. Несмотря на это, МХГ удалось объединить диссидентов и критиков системы независимо от их национальных, религиозных и культурных различий, чего никогда не случалось прежде.

В начале 1977 года наиболее влиятельных членов группы арестовали или выслали из страны. Юрия Орлова приговорили к семи годам лагерей, Александра Гинзбурга — к восьми, обоих за антисоветскую агитацию и пропаганду, при этом Щаранского признали виновным в шпионаже и осудили на тринадцать лет тюремного заключения. Людмила Алексеева эмигрировала в США и, как Кронид Любарский, смогла вернуться в Россию только после падения коммунизма. Она продолжила правозащитную деятельность и после смерти Кронида возглавила заново учрежденную МХГ. В 2001 году я взял у нее интервью, когда группа отмечала свой двадцатипятилетний юбилей. Торжества состоялись в отеле "Космос", построенном к Олимпийским играм 1980 года, когда большинство членов группы находились в лагерях. Также в России был издан громоздкий трехтомник, включавший исторические документы МХГ и размышления ее участников.

Алексеева не почивала на лаврах прошлого. Она с головой окунулась в борьбу за создание в России правового государства. Новогодним вечером 2009 года восьмидесятитрехлетняя Алексеева в костюме Снегурочки была задержана московской полицией за участие в несанкционированном митинге против неоднократного нарушения властями права на свободу собраний, гарантированного российской конституцией.

Орлов, Гинзбург и Щаранский, выйдя из тюрьмы, покинули Советский Союз. Орлов обосновался в США, Гинзбург получил работу журналиста в русской эмигрантской газете "Русская мысль" в Париже, а Щаранский уехал в Израиль.

Когда Щаранский в январе 1977 года ждал ареста — все знали, что это лишь вопрос времени, — он признался Алексеевой: "Ты знаешь, последние восемь месяцев были самыми счастливыми в моей жизни". "Да, — ответила Алексеева, — я вела такой образ жизни десять лет. Как прекрасно, что можно позволить себе думать свободно и жить так, как думаешь. Единственный недостаток — все это заканчивается тем, что попадаешь в тюрьму".

После ареста лидеров МХГ в 1977 году КГБ контроль над советским обществом снова усилился, и в 1982 году было решено прекратить работу группы, тем более что одного из трех оставшихся на свободе ее членов обвинили в клевете на социализм. "Хроники текущих событий", выходившие с 1968 года, также перестали выпускаться, поскольку заниматься ими стало некому. В тот момент правозащитное движение в СССР было практически уничтожено. Андрей Сахаров, как наиболее видная фигура, был сослан в Горький, большинство остальных — заключены в лагеря или высланы на Запад. Тем не менее наблюдение за нарушениями прав человека продолжалось. Именно этому уделял большую часть своего рабочего времени Кронид Любарский, находясь в эмиграции. Кажущаяся стабильность и отсутствие явной оппозиции заставили известного американского историка Артура Шлезингера-младшего, посетившего Москву в 1982 году, оптимистично оценить будущее режима: "Те в США, кто думает, будто Советский Союз находится на грани экономического и социального коллапса и готов рухнуть при малейшем толчке, выдают желаемое за действительное, обманывая самих себя".

Тем не менее, хотя в 1982 году все говорило о том, что правозащитное движение потерпело поражение в борьбе с режимом, вскоре выяснилось, что запущенные им процессы продолжают идти независимо от числа человек, брошенных властями в тюрьмы. Правозащитное движение вновь подняло голову, когда к власти пришел Михаил Горбачев. В 1991 году я попросил знакомого, принадлежавшего к новому поколению активистов, прокомментировать историю правозащитного движения. Он сказал: "Если последние тридцать лет рассматривать как борьбу диссидентов с советской властью, то нельзя не заметить, что диссиденты победили — в том смысле, что их идеи перенял Горбачев. Они стали достоянием всего общества".

Весной 1988 года, когда выяснилось, что в Москве после десятилетий забвения возрождается советское правозащитное движение, в музее современного искусства "Луизиана", расположенном к северу от Копенгагена, произошло историческое событие. Здесь состоялась конференция по литературе и перестройке, на которой советская интеллигенция впервые встретилась с русскими изгнанниками. Решение об участии делегации из СССР было одобрено на самом высоком уровне, по словам одного из участников — секретаря ЦК КПСС по идеологии Егора Лигачева, фактически второго человека в партии. С советской стороны присутствовали ключевые представители либерального крыла в дискуссии о реформах, среди эмигрантов были писатели и другие представители интеллигенции, признавшие, что в СССР происходят изменения. В их числе оказались трое бывших политзаключенных: писатель Андрей Синявский, который в 1973 году после семи лет тюремного заключения эмигрировал во Францию, Борис Вайль, в 1977 году получивший убежище в Дании с помощью Международной амнистии, а также Кронид Любарский, который покинул СССР вместе с Вайлем, но обосновался в Мюнхене, где все пятнадцать лет своего изгнания жил в одной и той же небольшой квартире, пока не вернулся в Россию и не продолжил борьбу за открытое демократическое общество.

Я помог Крониду связаться с организаторами конференции, и он, как активный участник правозащитного движения и советский политзаключенный, оказался одним из самых неоднозначных делегатов. К тому моменту Кронид подготовил три публикации, каждая из которых по-своему влияла на принятие решений западными политиками и формирование мнений в России. Каждые две недели Любарский выпускал информационный бюллетень о нарушениях прав человека в Советском Союзе — источник, которым успешно пользовались западные министры иностранных дел, когда им требовалось надавить на СССР в связи с неисполнением Москвой условий Хельсинкских соглашений. То же можно сказать и о ежегодном издании "Список политзаключенных в СССР", выходившем на русском и английском языках 30 октября, в официальный День политзаключенного в СССР, и о либеральном журнале "Страна и мир", где помимо размышлений и анализа развития процессов в СССР печатались переводы западных философов, писателей и историков, таких как Исайя Берлин, Фрэнсис Фукуяма, Карл Поппер, Артур Кестлер, Ричард Пайпс и многие другие. "Страна и мир" опубликовала даже отрывок из самой спорной главы романа Салмана Рушди "Сатанинские стихи". В предисловии Кронид защищал право автора опубликовать свое произведение, даже если оно содержит, как утверждали многие, оскорбления в адрес мусульман. Он критиковал законы, запрещающие разного рода враждебные высказывания, которые ограничивают право критиковать и высмеивать религиозные и политические идеологии, с чем он сам столкнулся в Советском Союзе. "Мы делаем это не ради провокации, а исходя из убеждения, что нельзя накладывать на свободу слова какие-либо ограничения кроме запрета на призыв к насилию", — писал Кронид.

Выступление Кронида на конференции произвело эффект разорвавшейся бомбы. Пока он говорил, участники с огромным вниманием следили за реакцией представителей СССР. Не собираются ли они покинуть зал? О чем говорят их жесты и выражение лица? Улыбнутся ли они, рассердятся, станут обсуждать, каким образом лучше реагировать? О чем они все же думают и насколько широко раздвинулись границы свободы слова при Горбачеве? Всего лишь два года назад в интервью газете французских коммунистов "Юманитэ" Горбачев утверждал, что в СССР нет политзаключенных, и отрицал, что советские суды отправляют граждан в лагеря за политические убеждения.

Как и пятнадцать лет назад, когда его обвинили в клевете на советское общество, в тот весенний день на севере острова Зеландия Кронид затронул тему, которая, несмотря на гласность и перестройку, в СССР все еще оставалась под запретом. Он говорил о роли правозащитных движений в реформировании государства. О людях, которые уже двадцать и двадцать пять лет назад указывали на проблемы, ставшие сегодня предметом внимания Кремля, советских экономистов и исследователей-социологов, и которые в 1960-х, 1970-х и даже 1980-х за свои критические исследования заплатили тюремным заключением, высылкой и разрушенной карьерой. Тогда их отвергали как маргиналов, далеких от жизни интеллектуалов или иностранных агентов, совершенно не понимая, как их идеи воспринимаются населением. Говоря об этих людях, обычно цитировали слова Ленина о русских офицерах — дворянах, которые в 1825 году на Сенатской площади в Санкт-Петербурге выступили против царя Николая I и потребовали конституции, не имея, однако, никакой поддержки среди широких слоев населения и закончив на эшафоте или изгнанием в Сибирь: "Узок круг этих революционеров. Страшно далеки они от народа". Многие западные журналисты и дипломаты, со своей стороны, считали, что тратить время и силы членов МХГ побуждали только преследования со стороны КГБ и долг гуманизма, а вовсе не их мысли и чувства.

По словам Кронида, диссиденты на самом деле разбудили Горбачева, и советский лидер, скорее всего, осознавал это. Он принял именно их идеи и лозунги и включил в повестку дня те проблемы, на которых диссиденты заостряли внимание. Именно они в свое время требовали гласности и публичного освещения наиболее важных негативных явлений в советском обществе, но отправлялись за решетку, в лагеря политзаключенных, вплоть до весны 1988 года. Как редактор ежегодного издания, посвященного политзаключенным, Кронид знал около четырехсот имен, но поскольку его данные были неполными, оценивал число узников совести в семьсот-семьсот пятьдесят человек. И тем, кто обрел свободу после возвращения Андрея Сахарова в Москву в декабре 1988 года, не могли найти работу, им не предоставили никакого жилья, не реабилитировали их и не пригласили участвовать в дискуссии о будущем СССР.

Отдельные газеты, в том числе флагман гласности "Московские новости", даже публиковали сюжеты, очерняющие таких выдающихся критиков системы, как Анатолий Марченко, умерший в заключении в 1986 году, и литовец Балис Гаяускас, который был в заключении вместе с Кронидом и провел в сталинских лагерях больше двадцати пяти лет.

Выступая на конференции, Кронид сразу взял резкий тон. Он критиковал советскую интеллигенцию за бездействие в отношении тех, кто жизнью и благополучием заплатил за установление в России демократии. Кронид говорил крайне эмоционально. Вдруг его голос сорвался, по щекам потекли слезы. Зал затих. Этот человек лучше других знал, что пришлось пережить выступавшим против советской власти, чего им это стоило. Он сам был одним их них. Он говорил от имени советского правозащитного движения и требовал покончить с наследием Юрия Андропова — близкого союзника Горбачева, бывшего руководителя КГБ и партии, поднявшего волну арестов, депортации, угнетения инакомыслящих и усиления цензуры после образования МХГ.

Выступление Кронида произвело неизгладимое впечатление на слушателей, в том числе на Кнуда Йенсена, основателя "Луизианы", который впоследствии не раз приглашал советского диссидента в музей и в 1995 году вручил ему награду за огромный вклад в развитие свободной прессы в России. В 2000 году Кронид был в числе пятидесяти журналистов и редакторов, в связи с пятидесятилетием Международного института прессы названных "героями свободы прессы в мире" за вклад в ее развитие при работе в особо трудных условиях. Среди номинантов оказались и такие легендарные личности, как владелица "Вашингтон Пост" Кэтрин Грэхем, чешский диссидент Иржи Динстбир, его польский коллега Адам Михник и израильская журналистка Амира Хасс.

Пока Запад восхищался малопонятными высказываниями Горбачева про "общий европейский дом", который также включал СССР, Кронид продолжал смотреть на свою отчизну трезво. "Сегодня расстояние между Европой и Советским Союзом мне представляется настолько безмерным, будто это две разные планеты", — сказал он мне весной 1990 года, после того как коммунистическая партия под давлением общественности лишилась монополии на власть.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.