Евгений Чебалин ЗОНА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Евгений Чебалин ЗОНА

ГЛАВА ИЗ РОМАНА "СТАТУС-КВОТА"

– 1 –

Я, сын ARMENIA MAIOR (Великой Армении), пишу письмо маленькому славянину Васе Прохорову.

Я, Ашот Григорян 84-ый, потомок царя царей Тиграна II Великого, которого знали и уважали римские поэты и летописцы Юстиниан, Плутарх, Вергилий, Тибул, Сенека, Квинтилиан, которого боялись полководцы Лукулл и Гней Помпей – имею к тебе глобальную претензию. И маленькое предложение.

ПРЕТЕНЗИЯ. Клянусь проросшей из тьмы веков "армянской сливой" (prunus armeni-aca), я должен взять с тебя репарацию за геноцид. Три года сельхозаспирантуры мы жили в одной комнате. И все три года ты, на первый взгляд биогенетик, а на самом деле палач, издевался надо мной. Твой храп ночами (так может храпеть лишь племенной жеребец в апогее случки) лез в мой армянский мозг как ржавый гвоздь. Вдобавок ко всему, в спортзале за стеной ты бил ночами по боксёрской груше как кувалдой – с вульгарным гыканьем и кряхтеньем дровосека. И прыгал со скакалкой. Она визжала у тебя котом, которому прищемили яйца. Твоя биологическая злоба к мухам вгоняла меня в шок. Ты мог вскочить как бешеный орангутанг и с рёвом треснуть мухобойкой по столу или по моей руке – чтобы умертвить несчастное насекомое.

Но самым тяжким оскорблением (такое смывают только кровью) был твой ехидный шовинизм к армянскому напитку – коньяку. Я пил коньяк, наслаждаясь ароматом богов. А ты хлестал свою "Столичную" и морщил нос: "Опять клоповник за столом развёл?!"

И я, великий армянин, потомок селевкидов, аршакидов, пройдя трёхлетний ад общения с тобой, не мог дождаться окончания аспирантуры, с которым кончатся мои страдания. Но перед концом учёбы, когда мы защищали кандидатскую, у вас случился бой с Алиевым Кемаль-Оглы за звание чемпиона Юга в тяжёлом весе. Я шёл смотреть на бой с наслаждением: протурецкая горилла должна была убить тебя. Прикидывал: где будем хоронить аспиранта Васю и что я напишу на могильном венке. Азер Оглы был "заслуженный", на голову выше и на 8 килограммов тяжелее тебя. До этого он уложил нокдауном наших мастеров Гарика Аветисяна, Гургена Оганяна и покалечил Возгена Вартаняна.

Весь бой ты драпал от него и защищался – с расквашенным носом и разбитой бровью. Ты измотал гориллу своим драпом. А в третьем раунде поймал момент и весь вложился в хук снизу. Горилла грохнулась в нокаут. Я не забуду, что испытал тогда: национально-исторический оргазм. А он сильней физиологии стократно. Зал бесновался и ревел. Я впитывал в мой армянский геном, в сплетенье хромосом вожделенье от того, как дергаются и елозят по полу волосатые ляжки азертурка, как пялятся бессмысленно его бараньи глаза, как подламываются руки у этого Оглы-еда в попытках встать.

Ты бросил на пол не Алиева. Ты сокрушил двуногих гиен Абдул-Гамида II, Талаата, Джемаля и Кемаля-Ататюрка – создателей МЕЦ-ЕГЕРН (великое злодеяние) ГЕНОЦИДА, всю жизнь питавшихся трупами армян. Их утробы вместили два миллиона наших жизней. Тебя как чемпиона уносили с ринга на руках, азертурка – на носилках. Я, маленький армянин, тогда шёл сзади и, надрывая глотку, вопил, что я живу с великим Васей Прохоровым в одной комнате. И отблеск твоей славы ложился на меня. Я не писал тебе долго. Но появился повод написать: вспомнил про тот бой. В итоге ПРЕДЛОЖЕНИЕ. Вася-джан, приезжай. Я не могу спать без твоего храпа. У меня дома нет мух. Но в комнате, которая уже готова для тебя, я разведу специально этих насекомых: наслаждайся убиением этой дряни. Да, наш коньяк пахнет клопами, а твоя водка не лезет в моё горло. Но дядя, мудрый армянин, подсказал, как сделать для нас общий напиток. Он купит за большие деньги партию клопов у турок (их главный экспорт) и сделает из них настойку на твоей "Столичной". Тогда мы сможем пить из одной бутылки и жизнерадостно блевать на тюркиш знамя: с портретом Ататюрка.

Я жду тебя, Вася-джан. Прилетишь на неделю, клянусь армянскою горою Арарат, – не пожалеешь. Насколько помню, у тебя 56 размер одежды и 44 обуви. Бюстгальтер-лифчик шестого размера найдём тебе здесь. Если ошибаюсь – поправь в телеграмме с датой прилёта. Лететь к нам лучше на орлане белохвостом. С теми, кто летит транзитным рейсом на аистах, потом целая морока: куда девать принесённых младенцев и где шляются их шалавы-матери?

Крепко обнимаю.

Твой Ашот

P.S. Немножко намекну, что здесь имеем: с учётом козлов вонючих, что суют свой нос в чужие письма.

1. Д.п.* T-Timopheevi с ч.хр-м** 20.

2. Уст. к м.р.*** у вышеназванн. д.п. и п. Triticum aestivuml – 3 г. Но есть возможность получить вместо них и остальных д.с.п.**** типа T.Persicum, T.Macha – их аналог с ч.хр-м 32, а главное – с уст. к м. р. и в.т.м.***** 15-20 л.

Это не бред сивой кобылы. Пишу в здравом уме и твёрдой памяти.

----------------------------------------------------

* Дикая пшеница.

** С числом хромосом.

*** Устойчивость к мучнистой росе.

**** Диких сортов пшеницы.

***** К мучнистой росе и вирусу

табачной мозаики.

« * *

Ашот, в одной связке с Василием, уже лежал метрах в пяти вверху, под каменной грядой, сливаясь в серо-буром, в пятнах, комбинезоне с валунами и россыпью камней меж ними. Свесив голову, подтягивал верёвку, наблюдал за Прохоровым. Тот одолевал крутизну, цепляясь за щели в гранитной скале, волок себя трясущимися руками. Раскрытым, опалённым ртом хватал разреженную пустоту – без кислорода. Почти что в самой глотке неистово рвалось наружу, колотилось сердце, пот заливал глаза. Сквозь сизую пелену в который раз увидел то ли мираж, то ли реальность: в полусотне метров, вознесясь над диким каменным хаосом, стояла на гранитных валунах пятнистая семейка лопоухих гиено-псов, пять особей, сбившихся в стаю. Пушистыми поленьями висели меж задних ног лисьи хвосты. Но в мощном грудном развороте, в массивных челюстях угадывалась волчья хватка, свирепая властность матёрых хищников.

Василий вытер пот, ещё раз глянул – над только что обитаемой грудой валунов пустынно высвистывал ветер.

… Добравшись до Ашота, лежавшего под разлапистым кустом, Прохоров бессильно рухнул рядом, выхрипнул осиплым голосом удавленника:

– Пи-ить… дай пить.

– Остынь. Что, трудовой мозоль мешать стал, чемпион?

– Где родимая мухобойка и обещанные мухи, садист?

– Ещё три дня…

– Через три дня, таких как сегодня, ты похоронишь меня в этих камнях.

– Вай-вай, какие нежные мы стали! Ещё полдня вперёд, два с половиной – вниз, назад.

– Тогда может выживу. А, чтоб тебя!! – Василий охнул, дёрнулся, застыл заморожено.

Скосив глаза, ползучим, медленным движением дотянулся до корявого сучка, торчавшего из куста, сломил его, стал поднимать, готовясь к хлёсткому сметающему удару. Вцепившись в рукав его комбинезона выше голой кисти, расставив рачьи клешни, башкой к нему сидело, пялилось обволосаченное чудище: гигантский скорпион длиной в два пальца. Подрагивал блёсткой синевой на задранном конце хвоста хитиновый крючок.

– Не вздумай! – шипящим гневом хлестнул по слуху Григорян. – Ты эти урбанистские замашки брось: чуть что, сразу за палку!

Он поднял ладонь. Округлой, скользящей синусоидой приблизил её к скорпиону. Нацелившись, неторопливо сомкнул пальцы на буро-чёрном горбике за головой страшилища. Поднял и перенёс его к кусту. Посадил на камень.

– Пандик-джан… ты сильно напугал большого дядю… здесь негде постирать его штаны. Иди, гуляй своей дорогой.

– Откуда в горах эта тварь? – подрагивал в изумлённом возбуждении Василий. – Они же водятся…

– Ну да, в пустыне. В Африке. Pandinus imperator, типичный африканский скорпион, но адаптированный к этому высокогорью, – с заметным удовольствием забросил в разум Прохорова уголь загадки Григорян – пусть жжётся.

Василий откинулся на спину, прикрыл глаза. Ныли, отходили от бешеной нагрузки ноги и поясница. Давненько он не насиловал свою плоть в таком нещадном спринтерском броске: переведённые ночью через границу с Турцией, почти сутки они поднимались к сакрально, сахарно блистающей вершине Арарата.

– Ашот, – не открывая глаз спросил Василий, – ты в самом деле где-то раздобыл этого монстра – донора дикоросов? 36 хромосом, почти 20-летняя устойчивость к фитопатогенам… бред сивой кобылы… в природе нет ничего подобного у эгилопсов… у самого пырея, чемпиона сорняков, пределы: 28 хромосом и 7 лет.

– Значит расшифровал письмо.

– Обижаешь, – Прохоров усмехнулся. – Сами разрабатывали скоропись для лекций. Но в наш гадюшник спецнюхачей в НИИ ты сунул головёшку. У них свернулись набекрень мозги. Ко мне за разъяснением им сунуться нельзя. И они задолбили ректора: что значат все эти: "T.Timopheevi", "с ч.хр-м и в.т.м.", где мои груди для лифчика, на каком таком орлане я полечу, и каких младенцев приносит в Армению аист. Знаешь, что он им ответил?

– Ну?

– У автора письма активная фаза вялотекущей шизофрении.

– Ай, молодец!

– У них шерсть дыбом: генетик – и шизофрения? Такого быть не может.

Ректор в ответ: у либерал-образованцев – сплошь и рядом. Поэт Кручёных всех стихоплётов как кувалдой в лоб своей "поэмой": ДЫР БУЛ ЩИЛ – и прочая абракадабра. Малевич намалевал "Чёрный квадрат", и вся холуйская обслуга визжит в экстазе: "Мировой шедевр!" И все они считались нормальными, все при деле.

– И что, после этого отлипли?

– После отмашки. Им кто-то дал отмашку.

– Мой дядя в Ереване.

– А кто он?

– Зам председателя КГБ Армении. На их запрос выдал про меня синхрон с мнением вашего ректора: вялотекущий шизофреник со сдвигом в национализм.

– Вот это новости! – Прохоров поднялся, сел, с изумлением вглядываясь в Григоряна. – Так вот откуда у нас всё: оружие, провод через границу, снаряжение и сопровождение до Арарата…

– Как на научнике на мне, само собой, давно поставлен крест. Но быть матёрым торгашом не возбраняется. Поэтому я большой торгаш в Ереване, Вася-джан. И у меня большие деньги на всякие полезные дела.

– А может… ты ещё кто… кроме торгаша?

– Много будешь знать, некрасивым станешь, – лениво потянулся всем телом Григорян.

– Я опять к твоему дикоросу…

– Я же сказал: дойдём до места – всё увидишь сам.

– Дикорос пшеницы в этих горах…

Вкрадчивый нарастающий стрёкот прервал его. Прильнув к ботинку Прохорова, подняв над ним точёную башку, покачивалось черно-блёсткое змеище – в руку толщиной.

– Не дергайся, – неторопливым шёпотом сказал Ашот. Сложил трубочкой губы, издал вибрирующий свист. Свист прервался. Набрав в грудь воздуха, пустил человек в змею воздушную струю. Стрёкот стихал. Маятниковое качание почти угасло.

– Ползи, Беггадик-джан, своей дорогой – негромко попросил Хозяин горы. Поднял ладонь, качнул ею в сторону змеи. Та опустила голову с точёной, ясно прочерченной стрелой, стала стекать в расщелину между камнями. Лаково-чёрный зигзаг её полутораметровой протяжённости истаял в каменном крошеве.

– Твою-у-у-у диви-и-изию… – выплывал и не мог выплыть из потрясения Прохоров. Настоянная на веках гипнотическая властность ползучего гада, облучавшая его, ослабевала, отпускала.

– Какого чёрта эти твари липнут ко мне?!

– Ты извини их, Вася-джан, но твой нашатырный пот поставил на уши всю фауну на этом склоне. Такой химической отравы давно сюда не заползало.

– Что это была за кикимора?

– По-африкански Беггаддер. Bitis Atropos – чёрная шумящая гадюка. Водится в горных районах и на побережье Африки. И на горе Килиманджаро.

– А здесь как оказалась?

– Как скорпион. Как кобра Каперкаппел. Как Strix flammea – сова сипуха обыкновенная, как Upupa epos – удод. И все из Африки.

– Та стая лопоухих псов или волков, что нас сопровождает…

– Дикая африканская собака. Помесь гиены с псами.

– Давно всё это здесь?

– Не очень. Веков сто с лишним.

– Ты можешь не морочить мне голову? Причем здесь Африка и Арарат?

– Скоро увидишь сам.

– Что я должен увидеть?

– Тс-с-с… тихо. Не перебивай.

– Чью-у-у пи-и-и-ить! – кокетливым фальцетом позвали сверху.

Прохоров вскинул глаза. На дальней ветке куста в полутора метрах над их головами сидела серо-бурая птица, чуть больше голубя. Лимонно-жёлтые пятна, как адмиральские эполеты, распластались на её плечах. Роскошно длинные крыла, отороченные белыми каёмками, уютно скрещивались за спиной.

– Пить-пить ци-чьють! – малиновым посвистом озвучилась крылатая гостья.

– Иди ты! – удивился Ашот. – А далеко?

– Пить ци-ци чьть-чьють! – прикинув, отозвалась птаха.

– Не врёшь?

– Цици-пью-пють!! – подпрыгнула, всплеснула крылами пришелица.

– Ну извини. Уговорила, – стал подниматься Григорян. Спросил Прохорова: – Медку с горячим чаем не желаете, ваше графуёвое высочество?

– Шутить изволим, Григорян? Я пол-Армении отдам за эту роскошь.

– Россию отдавай, вашему Хрущу не привыкать. С Арменией мы сами разберёмся. Подъём, отдавало.

Адмиральско-эполетный летун порхал впереди. Опередив на несколько шагов, он садился на валун иль куст и поджидал.

– Ашот, нас что, действительно ведут куда-то? – обескураженно спросил придавленный всей этой чертовщиной Прохоров.

– Тебе ж сказали – к мёду.

– Вот этот шибздик?

– Indicator sparmanni. Обыкновенный медовед.

– Конечно, тоже африканец.

– Само собой. Любимец суахили и всех туземных племён от Сенегала до Мыса Доброй Надежды. Там много диких пчёл.

– И этот Индикатор водит их к диким гнёздам… зачем?

– За угощением. Туземцы забирают мёд и оставляют Индикатору лакомство: соты с личинками пчёл. И этого он ждёт от нас.

… Расщелина в скале облеплена была зудящим роем пчёл. Ашот достал из рюкзака резиновые перчатки, накомарник. Обезопасив руки и лицо, залез по локоть в продольный зев пчелиного гнездища. Жужжащий вихрь клубился, лип к его рукам и голове. Василий, спрятавшись за камень, опасливо следил за экспроприацией. В двух метрах на кусте подёргивался возбуждённо, исходил нетерпеливым писком медовед.

Они оставили ему на камне сотовый ломоть, нафаршированный пчелиными личинками. Ашот нёс сотовый кус на лопухе, его янтарная благоуханность втекала в ноздри, пятнала зелень.

– Сэр Григорян, – позвал Василий, – вы смотритесь здесь махровым спикером в палате лордов. Признаться, впечатляет… но… мы же проходимцы. Здесь Турция, а мы шатаемся по ней, как по своей квартире… абсурд какой-то.

– Проходимец ты. А я – хозяин. Мы здесь хозяева три тыщи лет.

– Вы что, древней Османской империи и Англии с её палатой лордов?

– Дремучее дитя, их ещё не было в зародыше, и не существовало Рима, когда Аргишти, сын Менуа, в восьмом веке до новой эры построил Эребуни – столицу цивилизации Урарту: со своими городами, крепостями, ирригацией и клинописными сказаниями о предке, прародителе всех армян.

– О ком?

– Пра-пра-правнуке Ноя Хайке.

– Насколько помню, у Ноя были сыновья Хам, Сим и Иафет.

– Отцом Хайка был Форгом, дедом Фирас, прадедом Гомер, пра-прадедом Иафет, пра-пра-прадедом – сам Ной.

– Не тянешь ты на вялотекущего шизоида, – глянул искоса Прохоров. Горькая зависть полоснула по сердцу: сидела в армянине, соратнике по науке, глубинная этнопамять. По опыту знал: спроси практически любого русака, увенчанного докторской степенью в его НИИ, – кто из арийских предков возводил Москву иль Новгород, иль Киев, кто строил Аркаим, кто разгромил хазар на Белой Веже, где странствовал и впитывал в себя познания Иисус до тридцати лет, кем был, какую веру исповедовал Иоанн Креститель до крещения Христа, и что за письменность и мифология блистали на Руси до офанфаренных Кирилла и Мефодия, спроси – и будет пялиться на тебя остепенённый, как баран на новые ворота. Поскольку постаралась чужая антигуманоидная банда сколь можно безнаказанно обкарнать, обгадить великую историю ведической Руси и заменить её тухлой белибердятиной вечных изгоев.

– Ложись! – вдруг пригнул к земле Василия Ашот: где-то неподалеку хрипло кашлянул, взрычал матёрый зверь. Ашот сунул соты на лопухе Прохорову. Ползком стал взбираться по крутому склону, сливаясь с валунами. Застыл на острозубой гранитной перемычке, с минуту вглядывался вниз. Ударил кулаком по камню. Спина его подёрнулась. Ощутил Прохоров всей кожей – ругается Григорян калёным непечатным слогом. Ринулся Ашот вниз пятнисто-серой кошкой, снижаясь рваными зигзагами меж каменюк. Не останавливаясь, дёрнул Прохорова за руку, выцедил:

– Идём! – Лицо армянина оцепенело свирепой и гадливой маской.

… Они взбирались по зыбким, осыпающимся уступам, цепляясь за кустарник. И Прохоров в паническом изнеможении ощутил: ещё две-три минуты такой гонки и он рухнет на камни замертво. Ашот стоял вверху. Прильнув к гранитной трёхметровой громадине, он запустил руку в расщелину за валуном по самое плечо. Что-то дёрнул на себя. Упершись в округлость глыбы плечом, надавил на камень, скользя по осыпи ногами. И Прохоров впитал в раздёрганность сознания непостижимое: валун с тяжёлым хрустом стал разворачиваться вокруг своей оси.

Ашот спустил на Прохорова сверху нетерпеливый шип:

– Ты можешь порезвее шевелить своим научным задом?

Он втащил соратника за руку на площадку рядом с собой. Протиснулся в разверзшийся проход, втянул Василия. Упёрся плечом в камень. Глыба встала на место.

Во тьме вёл Григорян Василия за собой, сворачивая в стороны круто и внезапно: вздымающийся маршрут в кромешном гроте был пройден им, скорей всего, не раз.

– Ашот…

– Стоять! Здесь ничего не трогай. Вопросы потом.

Чиркнула зажигалка, выхватив из тьмы искрящуюся, будто облитую глазурью стену. В неё впаялись два бронзовых старинных трёхсвечника. Ашот зажёг их. Они стояли под двухметровым, отблескивающим слюдяными блёстками, сводом. Стена с подсвечниками ощетинилась железно-коваными штырями. На них висели автомат, винтовка с оптикой, ракетница. И арбалет с колчаном, полным стрелами. Жирно маслилась на корпусах оружия смазка.

– Ашот, ты хочешь, чтобы у меня поехала крыша?

– Василий-джан, ты можешь рот не раскрывать минут пятнадцать? – спросил Григорян.

Он вламывался в предстоящее дело с неукротимой торопливостью. Шагах в пяти от них упиралась в потолок четырёхногая стремянка. Ашот снял арбалет, извлёк тряпицу из колчана. Снял смазку с дуги арбалета и приклада. Напрягшись, натянул тетиву. Уткнул оперённый задок стрелы в неё, шагнул к стремянке. Рядом с ней свисал с потолка трубчатый цилиндр с глазками окуляров и ручками.

– Можешь подглядывать, – кивнул на окуляры Ашот. Он поднимался по стремянке. Добравшись до верха, разогнулся, упёрся головой в свод грота. Свод продавился и разъялся щелью: брезент, окрашенный под камень, зиял прорехой. Ашот просунулся в неё по пояс, втащил за собой арбалет. Прохоров двинулся к свисавшему цилиндру – по виду перископу. И ощутил в руках помеху: брусок пчелиных сот истекал янтарным соком, пятнал лопух, сочился с него нитями на пол. Василий огляделся, пристроил лакомство в гранитной нише, выдолбленной в стене. Взялся за ручки перископа, прильнул глазами к окулярам. Навстречу взору скакнул величественный вздыбленный хаос камней и скал: граниты, гнейсы, острозубое рваньё базальта в щетине низкорослого кустарника – набрякло всё рубиновым окрасом позднего заката.

В полусотне метров на узкой, едва приметной среди камней тропе дёргались двое турок с автоматами. Нетерпеливой и опасливой досадой насыщено было их топтанье: двое, истекая паникой, звали третьего.

Закинув автомат за спину, третий – молодой и резвый, метался по осыпи средь валунов. Замахивался крючковатой палкой и бил ею по камням. Какая-то невидимая Прохорову живность спасалась бегством от погони погранца. Турок, вихляясь туловом, попал-таки по цели. Остановился, бросил палку. Нагнулся, стал что-то поднимать. Поодаль, почти сливаясь с камнями, за ним наблюдала стая. У вожака, готового к броску, стояла дыбом шерсть на загривке, светились рафинадной белизной в оскале зубы.

Василий видел в перископ лицо охотника, блаженно-хищный охотничий азарт на нём. Турок разогнулся, вытянул руку. Из кулака свисало блёсткое, полутораметровое веретено змеи. Оно подёргивалось в судороге издыхания.

– Шакал… тебя ещё не научили, как вести себя на склонах Масиса!

Шипящий клёкот от Ашота канул вниз, к Василию, застрял в его ушах калёной стружкой. Младой и резвый турок, между тем, развернувшись к старшим, потрясал увесистым, уже затихшим гадом… Беггадиком?! Тем самым?

Негромко, хлёстко цокнуло над головой Василия. Оторопело выдохнув, увидел он: воткнувшись в турко-зад, торчала из него оперённая стрела. Истошный вопль пронизал рубиновый закат над Араратом, шарахнулся по скалам эхом. Оно просочилось в грот через гранитность потолка. Не смея двинуться и выронив змею, безостановочно орал охотник на гадюк.

Ашот спускался по стремянке. Точёная изящность спущенного арбалета отблескивала надменным, свершившимся возмездием. Последнее видение впиталось в память Прохорова: двое, треща игольчатыми огоньками из автоматных стволов, бежали к раскоряченному третьему. В заднице которого дрожало оперение стрелы, проросшей из тьмы веков: армянская стрела всегда торчала из задов завоевателей – Парфении и Рима, арабов и сельджуков, османов, персов, селевкидов.

– Конец кина, – Ашот с настырной мягкостью оттёр Василия плечом от телескопа. Взявшись за ручки, опустил его на метр к полу. Пояснил: – угробят пулей оптику – возни на месяц.

– И что теперь? – Прохоров подрагивал в ознобе.

– Не больше, чем всегда, – сцедил усмешливо Ашот, – пригонят вертолёт с десантом. И те прочешут весь этот участок. Для вида расстреляют пять-шесть рожков по скалам, по камням. И уберутся с мокрыми штанами.

– Так уже было?

– Много раз.

– И что, ни разу не наткнулись на этот схорон?

– На нём топтались. Гадили от страха. Но ни одна ищейка ничего не обнаружила. Здесь мы хозяева. И сделано всё по-хозяйски.

– Где… здесь?

– От армянской границы до места назначения, куда идём, ведёт запретная для них Зона трёхсотметровой ширины. Им разрешается пересекать её строго по тропам. Рысью! Сойти с тропы для турка пограничника – значит стать дичью для охоты. Они уже познали, чем всё заканчивается за пределами тропы: стрелою или пулей, укусом скорпиона или гадюки. Иль нападением собачьей стаи.

– И турки терпят это на своей территории?

– В конце 1916 года младотурки устами своего главаря Талаата сказали американскому послу Маргентау: "Армянского вопроса практически не существует!"

Потом Талаат добавил: "Но окончательно мы его решим, когда Ротшильды, Рокфеллеры, Шиффы решат руками Троцкого русский вопрос".

За пятнадцатый-шестнадцатый год кемалисты истребили полтора миллиона армян в геноциде. Пятьсот армянских монастырей, церквей, соборов было разрушено. А в двадцать первом году троцкисты примкнули к геноциду: подписали с турками договор в Карсе. По этой проститутской местечковой бумажонке Армения потеряла области Карса, Ардагана. И гору Арарат – священную для нас и человечества. К её вершине поднимались поклониться АЛТАРЮ, ПРИБЫВШЕМУ ВЫСОКОЙ ВОДОЙ, мой дед и прадед. Тогда наши вожди диаспоры сказали младотуркам: вот эта Зона была и останется нашей.

– И турки проглотили ультиматум?

– Через семь лет пришлось глотать. За это время в Зоне окачурились сто восемьдесят их погранцов, солдат, спецназовцев и президентской гвардии: они пытались утвердиться здесь. В конце концов эти бараны уяснили – в Зоне летает, ползает, кусает, жалит, рвёт клыками сама смерть. И наши стрелы с пулями. Вдобавок к ним из скал, расщелин здесь вырываются струи отравленного газа, бьют насмерть молнии при ясном небе, срыва- ются литые бомбы из застывшей лавы и не дают дышать сернистые туманы. Всё это начинает действовать на них, как только турки пересекают границу Зоны – свою деревню Донузулбулак. В итоге они панически зовут теперь Арарат Агри Даги – Гора боли.

– Вот этот грот один?

– Таких укрытий в Зоне семь – от подножия до АЛТАРЯ.

– И не один не обнаружен турками? Кто их построил?

– Тот, кто построил АЛТАРЬ – священный ковчег, прибывший с высокой водой.

– Когда?

Дрожала на лице армянина тягуче-торжествующая усмешка:

– Когда весь мир был ещё залит водой. Но Арарат стоял уже наполовину обнажённый.

– Так кто всё это сотворил?

Ашот поднялся. Пошёл к трёхсвечнику на стене.

– Иди сюда.

Василий подошёл.

– Ты видел где-нибудь такое?

В свечном сиянии стена мерцала жжёно-фиолетовым лаком. Под ним серебром отсвечивали слюдяные бляшки.

– Глазурь… зачем вскрывать стены глазурью?

– Да нет, Василий-джан, то не глазурь: это расплавленный базальт. Пещеру выжигали в скале лазерным или ему подобным лучом. Точно таким же способом в Анголе, Мозамбике на трёхсотметровой глубине сооружались шахты для добычи золота. Всё это сотворили пятнадцать тысяч лет назад. И этим же лучом на плато Наска из стратосферы выжжены рисунки цапли, скорпиона, рака и колибри – километрового размера.

Григорян снял подсвечник со стены.

– Идём.

Он зашагал в снижающуюся глубь грота. Василий двинулся за ним. Три язычка у трёх свечей, сгибаясь, трепетали. И тени Григоряна и Василия на блескучих стенах метались сумрачными зыбкими мазками. Остановились в тупике – перед тяжёлой, висевшей на металлической струне шторе-полотнище. Из неё торчала стальная спица длиной в два пальца – с ушком. Сквозь ушко была продета шёлковая нить. То была гигантская игла, скорей всего для сшивания кожи и брезента.

Григорян сдвинул штору, обнажил стену. Стена вздымалась ввысь, засасывала бездонною утробой мрака, с отчётливо узнаваемыми россыпями созвездий: Гончих Псов, Большой и Малой Медведиц, Рака, Козерога. Угадывался серп луны – рядом с зеленоватым шариком Земли. В пространство между ними летел, вторгался хвостатый планетарный сгусток.

На фоне черноты и звёздных скопищ отчётливыми резкими штрихами начерчен был рисунок в человечий рост – кипенно-белым контуром изображена ракета из трёх отчётливых фрагментов: встроенный аппарат приземления, корпус с топливом и оборудованием и модуль управления. Её сопла исторгали багряный язык пламени – из красной охры. Рядом впаялся в блёсткость черноты космический явный гуманоид – в скафандре, в шлеме. Все линии, черты панно несли в себе неукротимость времени, поистине вселенский размах мышления иной, нечеловеческой цивилизации. Художник оставил на стене свой пламенеющий, цвета закатного солнца, автограф. В него вклещились снизу вибрирующими угольными пауками те же буквы, но в перевёрнутом, зеркальном виде – AN-UNNA-KI.

– "Нетленный повелитель", – перевёл из-за спины Ашот, – то их язык, поздневековый деванагари, который перерос в санскрит.

– Откуда это здесь… кто рисовал?! – спросил Прохоров: неведомую мессианскую эманацию струила космофреска, обжигая младенческий, податливо-глиняный разум человека.

– Тот, кто создал Алтарь, эти схороны. AN-UNNA-KI.

– Кто они?

– Они – "те, кто с небес на землю сошёл". Рядом – их корабль. В пиктографах иафетитов: аккадцев, шумеров, вавилонян, персов, ариев всё это значится как DIN GIR, или "Праведники с огненных, летающих колесниц".

– А эти… кости?

Бугрился сахарной белизной под стеной холм из костей: полуметровый череп кошки с клыками в локоть, скелеты грузных летунов – гусей, размером со страуса или гигантских дроф, берцово-бедренные кости и копыта – с баскетбольный мяч.

– Остатки первобытных трапез.

– Неандертальцев?

– Кроманьольской расы XOMO SAPIENS. Она была научена здесь анунаками растить и печь хлеба, приручать диких животных, выплавлять железо, варить жидкую пищу. Изготовление горшка из глины, осёдлая варка пищи на печах – вот преимущество кроманьольцев перед кочевниками, оно их сделало хозяевами планеты, наделило оседлостью, одарило способностью рисовать, исполнять обрядовые пляски, играть на глиняных свирелях под рокот бубнов. Всё это изображено на стенах других гротов, и обнаружено в раскопках древнейшего городища кроманьольцев Чатал-Уюка. Но турки запретили там все раскопки: непостижимо высока оказалась культура древней расы кроманьольцев по сравнению с их предками кочевниками.

– Эти схороны строились для них?

– Для всех, чьей Родиной стал Арарат. В том числе и для приплывшей сюда арийско-африканской расы иафетитов.

– Приплывшей?

– Причалившей к горе. Пришельцы смешались с аборигенами. Армянское нагорье стало генетическим котлом, здесь сформировались все европейские цивилизации. Но далеко не сразу.

– Ашот, ты кто? – спросил угрюмо, настороженно Прохоров.

– Занудный армянин, который мучился с тобой в аспирантуре, – усмешлив и непроницаем был Григорян.

Но не устроил Василия его ответ, поскольку выпирал, не укладывался в него набор событий и картин, впрессованных в сегодняшний день.

– 2 –

Василий сознавал себя настырным карликом. И карлик Прохоров обязан был уконтрапупить, свергнуть голиафа Мальтуса, чугунной головою протыкавшего академические облака. Последний людоедски выцедил оттуда – из недосягаемых высот, свою идиому: о хилой истощённости пищевых ресурсов на планете, которая не в силах прокормить прожорливое, катастрофически плодящееся человечество (хотя кормила без натуги стократно большие стада животной плоти). Из Мальтуса вытекало: кому-то надо прореживать (иль истреблять) двуногих. И этот приговор был утверждён незримым, но ощутимо осязаемым синклитом всемирных кукловодов. Они отслеживали несогласных с Мальтусом, мазали их клеветнической смолой, облепляли СМИ перьями – как деревенскую курву-поблядушку. Затем оттаскивали волоком из бытия, науки и известности: как Ивана Эклебена и Овсинского, Вавилова, как Мальцева и Моргуна, Иващенко, как Сулейменова, Бараева и Прохорова-старшего.

Вот почему Василий Прохоров, усвоив намертво взаимосвязь работающего на сытость бесплужного агровоззрения – с последующими похоронами заживо, стал изощрён, сверхосторожен в своём деле и в словесах о нём.

Ещё в отрочестве, намаявшись подмастерьем в свирепо-тощем советском хлеборобстве, он ощутил однажды шок от рухнувшей на темя и придавившей мысли: А ПОЧЕМУ?! А почему их сельский луг, к зиме по-рекрутски обстриженный зубами лошадей, коров, истоптанный до чёрной голизны копытами, уйдя бессильно, замертво под хладные снега, – весною сам собой взрывается густейшей, сочной зеленью? Его не пашут и не удобряют, его не засевают и не поливают… а он кишит червями в отличие от мёртвой пахоты! Практически не знает поражений от фитопатагенов и болезней! Живёт, цветёт и КОРМИТ! Задавшись сим вопросом и не подозревал Василий, что эта мысль веками, раз за разом падала из выси в мозги лучших оратаев и начиняла их позывом к пахотному бунту: зачем все хлеборобы, которых тычут мордой в безотвалку, как нагадившую в доме кошку мордой в её дерьмо, – зачем они рвут жилы, пашут и боронят, запахивают в борозды навоз? И ПУХНУТ С ГОЛОДУ В НЕУРОЖАЯХ! И почему земля тощает?

А если… пристегнуть самородящую систему луга к зернопроизводству, скрестить одно с другим? Не пахать, не удобрять и не травить химической отравой себя и тех, кто зарождался в материнских чревах… может не насиловать, не задирать подол Природе-Матушке, к чему зовут Мичурин и прочая орда сельхозкаганов, А СЛЕДОВАТЬ ЕЁ ПОДСКАЗКЕ?

… После Тимирязевки и аспирантуры его распределили в Среднее Поволжье, в агромашинный НИИ, обязанный выдавать аграриям сравнительные результаты испытаний новой техники и вырабатывать рекомендации: как, чем пахать и сеять, какая химия в борьбе с вредителями эффективней (ядовитей!).

Ушибленный своей идеей (пепел сгинувшего в ЧК отца и пепел славянского голодомора стучал в его сердце), Василий в первую же весну отправился искать участок для воплощения её. И на опушке леса набрёл на заброшенный огрызок пашни гектаров в пять, который напрочь и свирепо оккупировал его неистребимое препохабие СОРНЯК.

Он выбрал шмат земли пять шагов на пять. И промотыжил его тяпкой. Нафаршированный остатками чёрной полусгнившей стерни и рубленым чертополохом клочок панически и встрёпанно таращился в небо пожнивной щетиной.

Набив холщовый мешок землей, Василий в институте исследовал её на балльность. Земля, истощённая пашней, была на последнем издыхании – совокупный балл бонитета её был 30, тогда как балльность многих чернозёмов – за 70.

За лето Прохоров мотыжил усыновлённый клочок пять раз. В итоге многократно прорастающий и подрезаемый сорняк практически иссох. После чего ненастным поздним октябрём Василий вручную засеял подготовленную делянку озимой пшеницей Мироновской и Безостая-1 – под рыхлый дёрн. Засеял редко, разбросом – около двухсот семян на квадратный метр, вместо шестисот, установленных академиками. Засеял, как сказала бы эта зубастая компашка, – преступно поздно.

На колхозных пашнях уже вовсю щетинились взошедшие озимые, а прохоровский отрубёнок ушёл под снег чернёно-мёртвый, без единого росточка – как уходил под зимнюю бель тот выстриженный, вытоптанный деревенский луг в отрочестве. Содравши с шеи директивно-рабское ярмо, Василий с наслаждением и яростью взорвал все тухлые каноны и табу агроорды: он не пахал, не удобрял, не боронил свой карликовый клин, хотя тот был на издыхании по плодородной балльности. Вдобавок – не позволил озимым прорости до снега. За это у колхозных вожаков, по самым мягким меркам, выдёргивали партбилет и наделяли билетом волчьим – без права возвращаться в хлеборобство.

Весной его делянка, набухшая от снежной влаги, хлебнувшая тепла, буйно всплеснулась игольчатым изумрудьем всходов. Колхозные поля с озимой пожелтевшей зеленью, истратив силы на подснежную борьбу за выживание, с бессильною истомой оцепенели в дистрофическом анабиозе. Вдобавок хлёсткие ветра и солнце свирепо, быстро высосали влагу из-под пашни и нежный корешковый кустик, ещё переводивший дух от стужи, взялись терзать суглинистые челюсти окаменевшей почвы.

У Прохорова – всё шиворот на хулиганский выворот. Вольготно угнездясь в просторном лежбище, похожим на пуховую перину из перепревших корешков, стерни и сорняков, она держала влагу – как бульдог залётного ворюгу. Зерно попёрло в буйный рост, кустами в 2-3 стебля и в две недели обогнало пахотинцев! Недели через три в подспорье сыпанул с неба дождишко. Для пахоты – как муха для отощалого барбоса. Для прохоровской бережливой почво-губки – сплошная оросительная благодать.

Колхозно-плужное изуверство над природным естеством сумело выгнать из зерна к июлю всего лишь десять хилых зёрен урожая. У Прохорова на его делянке единый зерновой зародыш, благодарно раскустившись, родил по сорок восемь и по пятьдесят тугих элитных близнецов. То был начально-первый хмельной этап победы!

Он сжал свой урожай серпом и вышелушил зёрна из колосьев. Всё, что осталось: полову, стебли, листья, он искрошил и разбросал мульчу по ежистой стерне, по млевшей в послеродовой истоме разродившейся делянке, затем промотыжил её. В лесочке накопал червей и запустил пригоршню шустрых тварей плодиться на участке. Он знал – не расползутся, ибо какому дуралею, даже если он безмозглый, захочется менять насыщенную влагой обитель на изнывавшую в безводье пашню по соседству.

За лето дважды рыхлил клок мотыгой и дал ему уйти под снег пустым, на отдых. Весной засеял яровые и осенью, собрав зерно, оторопел: тяжёлая и твёрдая пшеница тянула в пересчёте на гектар за двадцать центнеров!

Василий жил в двойном, раздирающем его измерении: испытывал плуги и сеялки, писал отчёты и доклады верхнему начальству про благо и необходимость вспашки. Но полыхал в его душе неугасимый жар эксперимента. Он выходил на новые, ещё невиданные в средней полосе урожаи: на третий год делянка выдала зерна за тридцать центнеров. Земля, этот дар Божий, который перестали терзать пыткою вспашки, которой возвращали с мульчой практически весь фосфор, кальций и азот, которую рыхлили и пронизывали порами кишевшие в ней черви (их не было ни одного в соседних пашнях!) – эта земля теперь дышала пухлой негой. Она была живой и чистой – без удобрений, пестицидов, гербицидов. Она обретала предназначение своё – КОРМИЛИЦЫ в Божественном триумвирате: земля, вода и воздух, которое дал человеку Высший разум, не подозревая в замысле своём, что этот наглый, беспардонный нахалёнок, поднявшийся на двух ногах, начнёт со временем курочить, отравлять ЕГО творенья, тщась переделать их в угоду собственной утробы.

Спустя четыре года Василий, сделав повторный анализ почвы, обомлел в блаженстве: за это время её балльность выросла с 30 до 62! Непостижимым образом она реанимировала собственную урожайность без химии и без навоза, готовая давать за сорок центнеров зерна с гектара.

… Добравшись ночью на велосипеде до кровно близкого, приросшего к душе плацдарма плодородия, Василий лёг на тёплую, дышащую покоем и негой землю на краю делянки и запустил обе руки в пшеницу. Наследным, вековым рефлексом он в этот миг копировал своих прапредков, от пращуров и до отца: все они любили припадать к своей, утаённой от хищной власти делянке, и слушать, как растёт кормящий человека, обласканный им злак. Василий сжал в ладонях стебли пшеницы. Ощутил в коже ответный ток зрелой роженицы. Над головой сиял молодой серп луны, там и сям прожигали бездонную высь звезды. Стекала с этой выси в память бессмертность строк:

Выхожу один я на дорогу,

Предо мной

кремнистый путь блестит.

Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

Сглатывая подступившие к горлу слезы, всем естеством своим приобщился к строкам: это было про него. Про них, Прохоровых, восставших против химеры недоедания…

Сбылось. Он подтвердил, выпестовал задумку юности реальностью, и вся оставшаяся жизнь должна уйти на воплощение её в бытие истерзанной врагами Родины. Пришла пора пересадить тепличный опыт в нещадность жизни, с её когтями и клыками, ревниво стерегущими владения ДРАКОНА ГОЛОДА.

Он написал, отправил в "Агровестник" дискуссионную статью – предположение: что будет, если… в зернопроизводстве практически скопировать Природу: отбросить пахоту и заменить её рыхлением и культивацией, и запустить в почву червей. А вместо удобрений мульчировать солому и сорняк, разбрасывая мульчу по стерне. Пускать озимые под снег без всходов, а нормы высева занизить втрое или хотя бы вдвое.

Он ощущал себя "солдатскою говядиной" в битве за Сытость, посланной неким Верховным в окоп передовой – чтобы подняться и идти в атаку. И, проверяя плотность обороны у врага, поднял над бруствером замызганную каску.

…На эту "каску" в "Агровестнике" обрушился остервенелый шквал огня. На бздюшную, казалось бы, статейку в задрыпано-отраслевом журнале раскрыли вдруг членкорровские пасти маститые бульдоги с политбойцовским экстерьером. Недели три стоял вселенский лай в центральной прессе: "Вреднейшая утопия", "Маниловщина недоучки", "Чем отличается Митрофановщина от Прохорятины?", "Теория с булыжником за пазухой", "Ниспровергатель из научной подворотни".

Осмелился лишь поддержать "утопию" народный академик Мальцев и полтавский хлебороб Моргун после того, как главного редактора "Агровестника" пинком спровадили на пенсию и заменили завотделом зернопроизводства.

И Прохоров каким-то шестым чувством тотально осознал: он сунул головёшку в осиное гнездо охранников Голодомора: какая, к чёрту, здесь атака, поднимешься – изрешетят, прошьют навылет и раздерут в клочки.

Он отослал в журнал смиренно-виноватое покаяние, благодарил за критику и признавал, что сознаёт вредоносность своей утопии. Теперь он был под перекрёстным наблюдением спецглаз, стал ощущать всей кожей липучие присоски слежки.

...Защиту докторской диссертации Прохорова отложили на неопределённый срок. Понизили зарплату. Во взглядах ректора, которые он стал бросать на м.н.с. Прохорова, отравленного безотвалкой, закоксовались профиспуг и затаённая надежда – а может уберёшься сам, без увольнения и скандала?

После чего Василий получил письмо Ашота Григоряна.

* * *

– Ты кто? – угрюмо, жёстко повторил Василий. Он вламывался в суть происходящего. Все туристические фейерверки кончились: Беггадик, скорпион, ватага диких псов, смышлёный индикатор-медовед, стрела, торчащая из зада турка, рисунки Анунаков на стене и даже тот валун, чья масса, неподвластная, на первый взгляд, даже бульдозеру, но вдруг уступившая плечу Ашота, – от всей этой экзотики захватывало дух.

Но он, Василий Прохоров, оторван был от ДЕЛА. Письмо Ашота было насыщено зазывом к его, необходимому всем человекам, ДЕЛУ. И только потому он здесь.

– Посредник, – ответил Григорян. Бессочным и холодным стал его голос. В ответе лопнул, обнажив изнанку, момент истины.

– Между кем посредник?

– Между тобой и ИМИ.

– И кто ОНИ? Так называемые AN-UNA-KI?

Ашот молчал.

– Тебя ко мне послали?

– Да.

– Зачем?

– Чтобы привести.

– Сюда?

– Сюда и выше.

– За что такая честь?

– Твоя статья.

– В "Агровестнике"?

– И к ней реакция канадского "Монсанто".

– Что за контора?

– Всемирный регулятор материковых и континентальных квот зерна и продовольствия.

– И я ему как в глотке кость?

– Они реагируют лишь на планетарную проблематику. Таков их статус.

– Я стал угрозой для "Монсанто"?

– Пока гипотетической. Но ты взят на контроль. Как только ими будет обнаружена твоя делянка – тебя нейтрализуют без следа. Так что пора кончать с этой самодеятельностью.

– Вам известно о моей делянке? – Осведомленность Ашота оглушила, Василий был уверен в абсолютной скрытности своего эксперимента.

– Она сделала своё дело. Время переходить к иным масштабам.

– Каким?

– ОНИ создали обширное и неприметное хозяйство. Там можно реализовать твой опыт.

– Где?

– Об этом позже. Сначала ты получишь зёрна дикоросса с устойчивостью к фитопатагенам в 15-20 лет.

– Всё-таки есть такой… его заполучили межлинейной гибридизацией? Кто мог сварганить такую работу здесь, среди скал?

– Увидишь утром.

– Ваш Арарат похлеще лампы Алладина… Ашот… сегодня самый лучший день всей жизни… подобный дикоросс… это глобальное решение проблемы!

– Первой её половины. Вторая половина – сеялка сплошного безрядкового рассева.

– Которой нет и не предвидится в Госплане.

– Она есть. В однолошадном варианте.

– Ты это серьезно? Кто её сотворил?

– Никита Прохоров. Твой отец… Я обещал чай с мёдом. Пора разжечь костёр. Здесь это можно.

– Ашот, я нашпигован дикой небывальщиной. Добавь ещё одну, авось не лопнет голова. Тот валун при входе в грот не сдвинут с места два бульдозера. А ты его – одним армянским плечиком…

– Пустую скорлупу яйца, насаженную на спицу, повернёт и муравей.

– Пустую – да

– Валун тоже пустой.

– Что-о?

– Его средина выжжена, как эта пещера. Идём чаёвничать. Выходим затемно, под утро.

* * *

– Сколько осталось? – спросил Прохоров. Он задыхался. Грудь всасывала воздух, но в нём отсутствовал кислород.

– Видишь гребень? Ещё с полсотни метров.

Они добрались до каменного гребня, когда предутренняя чаша небосвода, висевшая над скалами, набухла сочной краснотой – ткни пальцем, брызнет студёной сукровицей восхода.

В каких-то тридцати шагах от них стеной стояло, бушевало ливнем грозовое непогодье – незримая стена удерживала всю эту вакханалию на месте. Будто обрезанное гигантским тесаком ненастье просвечивалось вспышками зарниц, зигзаги молний били из этой стены в скалы, свинцовая феерия дождя секла шрапнелью низкорослый сгорбленный кустарник, размазывала по камням расхлюстанную жухлость трав. Но в нескольких шагах от грозовой вертикали – в их зоне – сияло сиреневое безмятежье раннего восхода. Василий зачаровано, оторопело впитывал в себя границу двух противоборствующих стихий. Спросил Ашота, не отводя глаз от стеклостены, непостижимо отделившей их от беснующейся химеры:

– Мы что… под колпаком? В аквариуме штиля?

– Бывает всё наоборот: здесь громы, молнии и камнепады, а там вселенский рай.

– Где и когда бывает? И отчего зависит?

– Зависит от того, где турки, а где мы, – отделался невнятицей Ашот. И круто сменил тему: – Зажмурься и ложись.

– Зачем?

– Поднимешься над гребнем – ударит по глазам.

… Ударило не по глазам. Скорее через них, в сердцевину враз воспалившегося разума.