Наталия Стяжкина __ СВЕТЛЕЙШИЙ ОТТИСК

Наталия Стяжкина __ СВЕТЛЕЙШИЙ ОТТИСК

Однажды Рубцов написал про судьбу русской поэзии: "Теперь она, как в дымке, островками Глядит на нас, покорная судьбе, — Мелькнет порой лугами, ветряками — И вновь закрыта дымными веками… Но тем сильней влечет она к себе!.." Написал в 69-м году. Сегодня, в начале ХХI века, этими же словами можно сказать и про русскую литературу в целом. Курбатовский "Нечаянный портрет" и, добавим от себя: автопортрет именно об этом — об уходящей литературе, о "дымных веках", современных нам, и о тех, кто созидает великую русскую культуру, кто дорожит уходящим миром.

     Много светлого, любовного собрано в этих дневниковых записях Валентина Яковлевича Курбатова. Много писательской боли последних лет. Много всего: амплитуда русской духовной жизни чрезмерно велика. Смерти здесь только нет, ибо ее нет вовсе…

     Избранная автором литературная мера описания — дневниковые записи — это многоценная тончайшая материя, беззащитная до предела, которая разительно отличается от исторических дневников. Исторический дневник — "из архивов покойного" как зеркало отражает не только эпоху, но и ушедшего от нас автора, и мы смело глядим ему в спину с суждением и осуждением, и чувствуем себя правыми совершенно, ибо не видим ответного взгляда и не знаем того, что человек этот имеет нам сказать в ответ. Читая такие дневники, подчас ловишь себя на неправомерности совершаемого, на непростительной дерзости, на жестокости и глупости собственного похотливого любопытства. И сразу пытаешься оправдаться: ведь современный мир вокруг нас только и делает, что извращенно препарирует сам себя с одержимым оскалом, ниспровергающим Бога.

     А "Нечаянный портрет" — это литературный дневник. Это совсем другое. Это намеренная исповедь живущего ныне человека (слава Богу!), на поверку — праведника. Это свидетельство высокого чувства литературного строя жизни, ибо в личном дневнике сбиться на "подножный корм" и самокопание — проще простого. Это удивительное проникновение в литературу, позволяющее без правок, а только подчеркиванием, соотнесением и составлением отдельных частей, получить некое благородное, правдивое историческое полотно.

     Глубокие, мудрые, меткие дневниковые записи Курбатова объединены, аккуратно уложены под одно заглавие, притом, что заведомо, по сути своей, обречены на разрыв, свидетельствуя (нечаянно!) о страшном, хоть и бескровном расколе русского духа, который произошел подспудно, незаметно для его участников. Прочтя все записи, под конец успокаиваешься, умиротворяешься, и кажется — но это только кажется! — что навсегда забываешь, как кто-то на разрыв аорты проповедовал гибельную ересь несопротивления или объединения под одно знамя всех и вся. Забываешь, как кто-то медленно, но верно, самоубийственно лез в эпицентр сгущающегося мрака, пытался остановить этот мрак. Да, уже тогда, в 80-е, писатели перестали писать, но еще не перестали говорить. Тогда еще им не заливали в рот расплавленный свинец хамских клеветнических ярлыков. Зачем миру слышать писательские, иногда пророческие речи?! А ведь сердце писателя велико и религиозно даже вне Храма. Такое сердце может видеть многое, слишком многое...

     В дневнике впечатляет увиденная наяву тайна времени, тайна ощущения и понимания времени. Человеческому разуму подвластна лишь констатация в процессе осознания эпохи. Мы только задним числом можем почувствовать исторический привкус того или иного отрезка времени. "…сейчас почти со смятением видишь, что в книге сошлась вся Россия последних десятилетий", — так метко отмечает Курбатов в своем предисловии к сборнику рассказов В.П. Астафьева "Жестокие романсы". То же самое можно сказать и про его "Нечаянный портрет", на страницах которого "нечаянно" сошлись многие люди, события и явления, что наполняли собой весь эпохальный конец ХХ века — полный людских страданий и потрясений конец.

     Шагая по страницам книги — поглавно, автор словно идет тихим мерным пешим ходом домой. Вот он, сначала, в совсем далеких Домах творчества. Далеких не по географическим меркам, а по сути разговоров и жизни, в них процветающих. Не оставляет поначалу, а потом, к счастью, благополучно забывается раздражение от бестолкового бесконечного гула-говора, противно, навязчиво зудящего в атмосфере, перебиваемого кинематографическим звоном бокалов и чьим-то барским хохотом. Писатели зачастую народ вычурно интеллектуальный, громкий, обидчивый, пьющий и артистический. Это и удается оценить "по-полной" в первой главе.

     А дальше… Будто по-сновиденному переходишь в следующий зал и, спотыкаясь в неожиданном мягком и уютном сумраке отвлеченного дневникового повествования — вне времени, начинаешь различать родные, до боли знакомые голоса "своих". Как сладко, как неизбывно, как отвлеченно, как благородно, аристократически начинают звучать умные беседы милых сердцу русских интеллектуалов в передаче тонкого, умного собеседника Курбатова. Как громко и чисто — одинаково (метафизика!) звучат голоса уже ушедших от нас и ныне здравствующих. Перечислить всех невозможно. А выделить имена тех, кто чаще упоминается, а значит, тех, кому отдается больше внимания, довольно легко. Вот эти имена: Юрий Иванович Селиверстов, Виктор Петрович Астафьев, Валентин Григорьевич Распутин, Николай Петрович Бурляев, Виктор Викторович Конецкий, Семен Степанович Гейченко. Придя в предпоследней главе к Гейченко, который, кстати, тоже предстает перед нами настоящим писателем, — почти пришел домой.

     Вольное барство Курбатова, если не сказать — духовное эпикурейство, балованное эстетство, навеки связано с исконным христианским крестьянством, с его чудесным чистоплотным и, главное, целомудренным восприятием мира. Автор наслаждается прекрасной, благодатной русской природой. Отсюда его проникновенные, даже слегка изнуряющие своей наполненностью описания природы, неба, цветов, русской живописи, иконописи... Кажется, что для него, как и для Пушкина, самые любимые слова — это "день", "любовь" и "душа". Он общается со всеми, кого встретит — сразу о высоком и главном, вбирая в себя из ответного монолога крупицы оброненной истины; душеполезное, искреннее, меткое слово, выражение, умную мысль, трепетное воспоминание. Восхищает его умение уйти от всего пошлого, наносного, приторного, фальшивого. Он заметно, иногда обидно для окружающих, бережет себя: свой вкус, свой слух, свой взгляд и, главное, свою душу. Он слушает и слышит лишь духовное слово. Увидеть мир и запечатлеть его светлейшим и святейшим оттиском в своём мiре — это ли не вершина творческого созидания, высшего духовного достижения человека?!

     В последней главе — с какой статью и достоинством сделан прощальный поклон: "До свидания!": "Как незаметно уходят из дневника былые собеседники, словно скрываются за порогом…. А жизнь смеется, плачет, неистовствует, смиряется. У нее свои законы. А наши дневники — только свидетельство ее неостановимости. Как немолчная работа прибоя, которая говорит, что море дышит, как дышало тысячи лет назад и будет дышать после, чтобы другие люди в другие дни и годы могли сказать: страшно жить, стыдно жить, сладко жить…". Прощальный поклон сделан не только нам — читателям, но и тем многим, кто уже пребывает в Вечности, согревая наши души и сердца светлой драгоценной памятью о себе.

     После прочтения ощущаешь себя с неким бременем. Как бы сохранить, донести, выносить это Чудо, чтобы потом с наступлением срока приложиться со священным благоговением к новорождённому Чаду? Как сохранить Слово, талантливо и любовно выложенное мозаикой на полотне дневника? Ведь многое, о чем "впервые" говорилось в 80-е, сейчас густым приторным варом вылилось в интеллектуальные и познавательные телевизионные программы, и сразу как-то обездвижило, окаменело, подобно вулканической лаве, когда-то стремительно и страшно вырывавшейся из раскаленных недр земли, а теперь превращенной в легкую пемзу для чистки пяток.

     Как сберечь Слово живым, не дать ему умереть в разуме "любопытствующих"? Для этого нужен грозный дар нового Писателя.

     Уильям Морроу однажды изрек: "Хотелось бы, чтобы жены писателей верили, что когда их муж смотрит в окно, он — работает" (да, когда-то было такое понятие: "писательская жена", такое же сакраментальное и статусное, как "профессорская дочка".., прошу прощения за ностальгию). Жен у писателей, конечно, не стало меньше (если не сказать наоборот), а вот писателей…. Перефразируя Морроу: хотелось бы, чтобы русское общество, питая уважение и почтение к высокому званию "писатель", глядя на одинокую писательскую спину у окна, верило бы, что он — работает…. Одна из последних записей Виктора Петровича Астафьева: "Возможно, что литература двадцать первого века будет отпеванием человека, отображением его полного банкротства и краха". Возможно, что так…. Но пока литература в лице писателя задумчиво водит пальцем по запотевшему стеклу, отстраненно наблюдает или озабоченно вглядывается в "сегодняшнюю погодку", и не торопится никого отпевать. Может, все-таки Воскресения ждет?

1