Глава 3. Класс и раса на раннем этапе движения за женские права

Глава 3. Класс и раса на раннем этапе движения за женские права

Лидеры суфражисток в изданной ими в 1881 году фундаментальной работе писали: «Решение созвать съезд борцов за права женщин сразу же после возвращения в Америку было принято Лукрецией Мотт и Элизабет Кэди Стэнтон, когда они ночью гуляли по знаменитой Куин–стрит, после того, как их не допустили к участию во Всемирном антирабовладельческом съезде. Подруги вспоминали волнующие сцены прошедшего дня и особенно то, что мужчины, выступления которых они только что слышали, выражали большое желание лучше узнать о положении женщин и их борьбе за свои права. Вот где и когда была, таким образом, начата «на земле свободных и родине смелых» просветительская деятельность в борьбе за освобождение женщин»{112}.

Этот разговор, который состоялся в Лондоне в 1840 году, в день открытия Всемирного антирабовладельческого съезда, часто рассматривают как реальный повод к зарождению организованного женского движения в США. Поэтому сам разговор приобретает в какой–то степени легендарный характер. И как в большинстве легенд, исторической правды в нем гораздо меньше, чем кажется. Вся эта история и сопутствующие обстоятельства послужили основой рождения широко распространенного представления о том, что движение за женские права первоначально было вызвано, или скорее спровоцировано нетерпимым высокомерным поведением мужчин в отношении женщин в антирабовладельческой борьбе.

Без сомнения, женщины — делегаты от США, которые рассчитывали на свое участие в лондонском съезде, пришли в ярость, узнав, что их большинством голосов не допустили на съезд. Они чувствовали себя так, как будто их «посадили за ограждение и занавес, похожий на те, что используют в церкви для того, чтобы скрыть хор от публики»{113}. Лукреция Мотт, как и другие женщины, официально представлявшие Американское антирабовладельческое общество, имела более веские причины для негодования. Ведь в то время у нее уже был опыт борьбы за право женщин–аболиционисток участвовать наравне с мужчинами в деятельности антирабовладельческого общества. К тому же для женщины, которую в свое время исключали из членов общества, все это было не ново. Хотя считают (например, две современные писательницы–феминистки), что на борьбу за права женщин Лукрецию Мотт действительно вдохновила неприглядная история в Лондоне, где «ведущие радикалы–мужчины, которых больше всего занимало социальное неравенство… осуществляли дискриминацию по отношению к женщинам»{114}, на самом деле с этой практикой Мотт столкнулась задолго до 1840 года.

К открытию лондонского съезда Элизабет Кэди Стэнтон в отличие от Лукреции Мотт не имела политического опыта. Сопровождая своего мужа в течение лишь нескольких недель, которые она назвала «свадебным путешествием»{115}. Элизабет Стэнтон оказалась впервые в своей жизни на антирабовладельческом съезде, причем не как делегат, а скорее как жена аболиционистского лидера. Поэтому Э. Стэнтон была в определенном отношении не подготовлена к участию в антирабовладельческом движении, ей не хватало опыта, который можно получить лишь в многолетней борьбе в защиту права женщин на такое участие. Когда она вместе с Сьюзен Б. Энтони и Матильдой Дж. Гэйдж в их «Истории женского избирательного права» пишет, что именно «там и тогда», во время разговора с Лукрецией Мотт, «была начата просветительская деятельность в борьбе за освобождение женщин»{116}, то в ее замечании не учитывается почти десятилетний опыт, накопленный аболиционистками в их сражениях за политическое освобождение женщин.

Хотя попытка аболиционисток участвовать на лондонском съезде не удалась, они убедились, что их прошлые битвы не прошли даром; некоторые мужчины — лидеры антирабовладельческого движения выступили против их отстранения от работы съезда. Уильям Ллойд Гаррисон, «смелый благородный Гаррисон»{117}, прибывший слишком поздно, чтобы выступить по вопросу об участии женщин, отказался занять свое место и на протяжении десяти дней работы съезда оставался «молчаливым наблюдателем на галерее»{118}. Еще одним аболиционистом, присоединившимся к женщинам на галерее, был, по словам Элизабет Кэди Стэнтон, Натаниел П. Роджерс из Конкорда, городка в штате Нью—Гэмпшир{119}. Странно, что Э. Стэнтон не упоминает черного аболициониста Чарльза Ремонда. Как писал сам Ч. Ремонд в «Либерейторе», он также был «молчаливым слушателем»{120}. Чарльз Ремонд отмечал, что, узнав по приезде в Лондон о том, что женщин не допустили к участию в работе съезда, он был глубоко разочарован. Ч. Ремонд имел к этому все основания, так как расходы на его поездку были оплачены несколькими женскими организациями.

Позднее он писал: «Моей поездке в эту страну я почти полностью обязан добрым и великодушным членам женского антирабовладельческого общества Бангора, кружка шитья в Портленде и антирабовладельческого общества молодых женщин Ньюпорта»{121}. Ремонд чувствовал, что он обязан отказаться занять свое место в зале заседаний, в противном случае он не мог быть «уважаемым представителем трех женских организаций, которые заслуживала самой высокой оценки как за поставленные цели борьбы, так и за эффективность совместных действий»{122}. Не все мужчины, следовательно, были теми «надменными аболиционистами»{123}, о которых Э. Стэнтон и две ее соратницы пишут в своем историческом исследовании. По крайней мере некоторые из них сумели осознать несправедливость мужского превосходства и бросить ему вызов.

Хотя Элизабет Кэди Стэнтон еще в юности боролась против угнетенного положения женщины, интерес к проблемам аболиционизма появился у нее значительно позже. Поощряемая своим отцом–судьей, богатым и закоренелым консерватором, она отмела ортодоксальность как в учебе, так и в проведении досуга. Она изучала греческий и математику, брала уроки верховой езды — все, что в то время девушкам обычно было запрещено{124}. До своего замужества молодая Стэнтон большую часть времени проводила с отцом и даже начала под его руководством серьезное изучение юриспруденции.

К 1848 году Элизабет Стэнтон была целиком поглощена своими обязанностями домашней хозяйки и матери. Живя с мужем в Сенека—Фоллзе, штат Нью—Йорк, она зачастую не могла нанять домашнюю прислугу, которой в этом районе всегда не хватало. Ее монотонная, полная разочарований жизнь сформировала у нее особо острое восприятие тяжелого положения белой женщины из средних слоев. Из причин, повлиявших на принятие решения после 8-летнего перерыва возобновить связи с Лукрецией Мотт и выдвинуть идею о созыве съезда женщин, Элизабет Стэнтон на первое место ставит свое положение в семье. Как она отмечала в воспоминаниях: «Недовольный, возбужденный взгляд большинства женщин, их общая неудовлетворенность долей жены, матери, домашней хозяйки, наставника своих детей… убеждают меня в острой необходимости активных действий для устранения пороков общества в целом и в отношении к женщинам в особенности. Мое участие во Всемирном антирабовладельческом съезде, все, что я прочитала о правовом статусе женщин, их повсеместное угнетение, мой личный, уже значительный опыт — все требовало выхода. Казалось, все это словно сговорилось подтолкнуть меня на какой–то решительный шаг. Я не знала, что делать и с чего начать, единственное, что пришло в голову, — обсудить наше положение и выразить протест публично»{125}.

Жизнь Элизабет Кэди Стэнтон, типичная для женщины из средних слоев, отражает все наиболее острые противоречия в ее статусе. Усердие и успехи Элизабет Стэнтон в учебе, знания, приобретенные в юриспруденции, все, что развивало ее интеллект, оказалось перечеркнутым. Замужество и материнство помешали достижению поставленных ею до вступления в брак целей. Более того, участвуя в аболиционистском движении после лондонского съезда, она увидела возможность организовать политическую борьбу против угнетения. Многие женщины, откликнувшиеся на призыв принять участие в первом съезде борцов за права женщин в Сенека—Фоллзе, чувствовали ту же неудовлетворенность, начали осознавать те же противоречия и на примере антирабовладельческой борьбы убедились в возможности борьбы против полового неравенства.

В период подготовки съезда в Сенека—Фоллзе Элизабет Кэди Стэнтон предложила резолюцию, показавшуюся слишком радикальной даже соучредителю Лукреции Мотт. Хотя опыт участия в антирабовладельческом движении убедил Л. Мотт в необходимости немедленного предоставления женщинам политических прав, она возражала против того, чтобы вынести на обсуждение резолюцию о допущении женщин к участию в выборах. Она считала, что такое предложение могло быть воспринято как абсурдное и вызывающее и что, в конечном счете, оно могло подорвать значение съезда. Муж Э. Стэнтон также возражал против того, чтобы поднимать вопрос об избирательных правах женщин. Он предупреждал, что в противном случае уедет из города, что в конце концов и сделал. Единственным лидером аболиционистов, выступившим за то, чтобы эта резолюция была выдвинута, являлся Фредерик Дуглас.

За несколько лет до съезда в Сенека—Фоллзе Элизабет Кэди Стэнтон окончательно убедила Ф. Дугласа в том, что право голоса должны иметь и женщины.

Ф. Дуглас в уже упоминавшейся книге писал: «Мне было нечего отвечать на ее доводы, кроме пустых ссылок на «традицию», «естественное разделение обязанностей», «непристойности для женщин заниматься политикой», общих слов о «женской доле» и тому подобное. Все это решительно отметалось этой способной женщиной, владевшей логикой тогда в той же мере, что и сейчас. Она использовала аргументы, так часто и успешно ею с тех пор применяемые, что их не смог толком опровергнуть ни один мужчина. Если единственно подлинной, действенной основой правительства является разум, то, следовательно, лучшее правительство — это то, которое черпает свою жизненную силу из находящихся в его распоряжении неисчерпаемых источников мудрости, энергии и доброты»{126}.

Единственным серьезным вопросом, вызвавшим разногласия примерно 300 мужчин и женщин, собравшихся на съезд в Сенека—Фоллзе, были избирательные права женщин. Резолюция по этому вопросу не получила единодушной поддержки, однако то, что это спорное предложение вообще было поставлено на голосование, — заслуга Фредерика Дугласа, который с готовностью поддержал Э. Стэнтон и использовал весь свой талант оратора для защиты права женщин на участие в голосовании{127}.

В тот ранний период, когда требования обеспечения прав женщин не приобрели еще официального характера, когда движение за предоставление им права голоса было малоизвестным и не получившим еще широкой поддержки, Ф. Дуглас открыто выступал за политическое равенство женщин. Сразу же после съезда в Сенека—Фоллзе он опубликовал в своей газете «Северная звезда» передовую статью «Права женщин», содержание которой было для того времени довольно радикальным. В ней говорилось:

«Что касается борьбы за политические права, то женщины наравне с мужчинами должны иметь возможность участвовать в этой борьбе. Более того, мы выражаем наше убеждение в том, что все политические права, которыми должны пользоваться мужчины, в равной степени должны иметь и женщины. Все, что характеризует мужчину как разумное и ответственное существо, в равной степени относится и к женщине. Если справедливо только то правительство, которое управляет по свободно выраженному согласию управляемых, то в этом мире не может быть причин, по которым женщинам отказывают в избирательном праве или участии в принятии и исполнении законов этой страны»{128}.

Именно Фредерик Дуглас официально выдвинул вопрос о правах женщин перед освободительным движением черных. Движение с энтузиазмом выразило ему поддержку. Как отмечал С. Джей Уолкер, Ф. Дуглас выступил на Национальном съезде цветных освобожденных в Кливленде, штат Огайо, примерно в то же время, когда проходил съезд свободных в Сенека—Фоллзе. «Под восторженные крики в поддержку прав женщин ему удалось добиться поправки к резолюции, определявшей, кто может быть делегатом, включив в их число и женщин»{129}.

Элизабет Кэди Стэнтон выразила глубокое восхищение Ф. Дугласом, стойко защищавшим решения съезда в Сенека—Фоллзе перед лицом ожесточенной травли, развязанной в прессе. Позднее она отмечала, что «салоны, пресса и церковь настолько резко выступили против нас, что большинство женщин, которые были на съезде и подписали декларацию, одна за другой снимали свои подписи, отрекались от своих взглядов и присоединялись к нашим преследователям. Сочувствовавшие отворачивались от нас из опасения запятнать свою репутацию»{130}.

Вся эта шумиха не поколебала Ф. Дугласа, не достигла она и своей цели — задушить борьбу за права женщин в зародыше. Все попытки салонов, прессы и церкви не смогли обратить это движение вспять. Всего лишь месяц спустя в Рочестере, штат Нью—Йорк, состоялся еще один съезд, председателем которого была избрана женщина, что создало дерзкий по своей новизне прецедент{131}. Ф. Дуглас снова выразил солидарность со своими сестрами, выступив в поддержку резолюции о предоставлении женщинам избирательных прав. В Рочестере эта резолюция была принята значительно большим числом голосов, чем на съезде в Сенека—Фоллзе{132}.

Нельзя было запретить борьбу за права женщин. Проблема равенства женщин стала теперь сутью находившегося на начальном этапе движения, которое поддерживал черный народ, боровшийся за свое собственное освобождение. Однако равенство женщин было все еще неприемлемо для тех, кто создавал общественное мнение. Но эта проблема превратилась в неотъемлемую часть общественной жизни в США. О чем же тогда шла речь? Не ограничился ли вопрос о равенстве женщин рамками предоставления им избирательных прав, обсуждение чего на съезде в Сенека—Фоллзе вызвало столь негодующую реакцию? Нашли ли проблемы и потребности женщин США адекватное выражение в перечне несправедливостей, изложенных в «Декларации принципов» и в принятых резолюциях?

Декларация, принятая в — Сенека—Фоллзе, главное внимание уделяла институту брака и его многочисленным, пагубным для женщин правовым последствиям. Замужество лишало женщин права собственности, ставя их экономически и морально в зависимость от мужей. Требуя безоговорочного повиновения, от жен, институт брака давал мужьям право наказывать своих жен, и, более того, законы, регулировавшие раздел имущества и развод, были практически полностью основаны на господствовавших критериях мужского превосходства{133}. В декларации, принятой в Сенека—Фоллзе, утверждалось, что следствием подчиненного статуса женщин в браке является их неравноправие в получении образования и профессии. «Прибыльные профессии» и «все дороги, ведущие к богатству и престижу» (например, медицина, право, теология), были для женщин совершенно недоступны{134}. Декларация заключала свой список несправедливостей ссылкой на интеллектуальную и психологическую зависимость, которая лишает женщин чувства «уверенности и собственного достоинства»{135}.

Неоценимое значение принятой в Сенека—Фоллзе декларации в том, что еще в середине прошлого века в ней были четко сформулированы неотъемлемые права женщин. Это было теоретической кульминацией многолетних, зачастую робких и молчаливых, вызовов, брошенных политическим, социальным, семейным и религиозным условиям, которые разрушающе и подавляюще угнетали личность женщин из среды буржуазии и крепнущих средних слоев. Однако декларация, представляя собой скрупулезное изложение проблем, стоявших перед белыми женщинами среднего класса, практически полностью игнорировала затруднительное положение белых работниц, равно как и условия жизни черных женщин и на Юге, и на Севере. Другими словами, декларация, принятая в Сенека—Фоллзе, содержала анализ положения женщин, принадлежавших лишь к тем социальным слоям, которые были представлены на съезде, и не учитывала условий жизни тех, кто в нем не участвовал.

А как, например, быть с положением женщин, зарабатывавших себе на жизнь, — например, белых работниц на текстильных фабриках Северо–востока? В 1831 году, когда текстильная промышленность оставалась ведущей отраслью в условиях новой промышленной революции, женщины, бесспорно, составляли большинство рабочей силы. На текстильных фабриках, разбросанных всюду по Новой Англии, было занято 38 927 женщин и всего лишь 18 539 мужчин{136}. Первых «фабричных девчонок» набирали из семей местных фермеров. Выжимавшие прибыль фабриканты рекламировали работу на фабрике как привлекательную и полезную подготовку к семейной жизни. Предприятия Уолтхэма и Лоуэлла расписывались как «вторая семья», где строгие матроны наблюдают за девушками из фермерских семей и вся обстановка напоминает выпускные классы школ. Но что из себя представляла жизнь на фабрике в действительности? Невероятно долгий рабочий день — 12, 14 или даже 16 часов ежедневно, жуткие условия труда, немыслимо переполненные и непригодные для человека жилые помещения.

Б. Вертхеймер пишет: «На еду отводилось так мало времени — полчаса в полдень на обед, — что женщины выскакивали из жаркого и влажного ткацкого цеха и мчались через несколько кварталов к своим жилым помещениям, где проглатывали свой обед, и бегом возвращались на работу, боясь подвергнуться штрафу в случае опоздания. Зимой они бежали на обед, не теряя времени на то, чтобы застегнуть свои пальто, и часто обедали, не снимая их. Это был сезон воспалений легких. Летом испорченные продукты и очень плохие санитарные условия вызывали дизентерию. Туберкулез свирепствовал во все времена года»{137}.

Работницы на фабриках давали отпор. Начиная с конца 1820?х годов, задолго до съезда в Сенека—Фоллзе (1848 г.), женщины–работницы устраивали стачки и забастовки, по–боевому выражая свой протест против двойного гнета, которому они подвергались и как женщины, и как работницы. Так, например, в 1828 году в Дувре, штат Нью—Гэмпшир, работницы объявили забастовку, выражая тем самым свой протест против введения очередных ограничений. Они «потрясли всю округу, когда вышли на демонстрацию со знаменами и флагами, взрывая петарды»{138}.

К лету 1848 года, когда состоялся съезд в Сенека—Фоллзе, условия труда на фабриках, и без того плохие, ухудшились до такой степени, что дочерей фермеров из Новой Англии на текстильных фабриках стало значительно меньше. На смену женщинам из «приличных семей», «янки» по происхождению, приходили женщины–иммигрантки, которые, как и их отцы, братья и мужья, превращались в промышленный пролетариат страны. Этим женщинам в отличие от их предшественниц, семьи которых владели землей, было не на что рассчитывать, кроме своих рабочих рук. Когда они боролись, то ставкой было их право на жизнь. Они боролись с таким ожесточением, что «в 1840?х годах работницы шли в авангарде боевого рабочего движения в США»{139}. Женская рабочая реформистская ассоциация города Лоуэлла, ведя борьбу за десятичасовой рабочий день, в 1843 и 1844 годах обращалась с петициями в законодательное собрание штата Массачусетс. Когда законодательное собрание согласилось провести публичные слушания, то работницы Лоуэлла снискали славу, добившись первого в истории США расследования условий труда правительственным органом{140}. Это было безусловным вкладом в борьбу за права женщин и на четыре года предшествовало официальному началу женского движения.

Судя по той борьбе, которую вели белые женщины–работницы, они, безусловно, заслужили право считаться зачинателями женского движения. Их отличало неустанное отстаивание собственного достоинства как работниц и как женщин, их сознательность и решительный вызов тем, кто выступал за сохранение неравноправного положения женщин. Но их ведущая роль практически игнорировалась руководителями нового движения, не понимавшими, что женщины–работницы по–своему испытывают гнет мужского приоритета и бросают ему вызов.

Как бы для того, чтобы все расставить по своим местам, история в конце концов сыграла с движением, начатым в 1848 году, шутку: из всех женщин, присутствовавших на съезде в Сенека—Фоллзе, работница по имени Шарлотта Вудворд оказалась единственной, кто прожил достаточно долго, чтобы спустя 70 лет на практике осуществить свое право участвовать в выборах{141}.

Мотивы, побудившие Шарлотту Вудворд подписать декларацию в Сенека—Фоллзе, едва ли совпадали с мотивами женщин, материально находившихся в лучшем положении. Она приехала на съезд с тем, чтобы получить совет, как улучшить свой статус работницы. Она работала перчаточницей–надомницей, так как эта отрасль еще не была индустриализована. Получаемая ею зарплата забиралась в ее семье мужчинами на «законном» основании. Описывая условия своего труда, она выразила те чувства негодования, которые привели ее в Сенека—Фоллз:

«Мы, женщины, тайком работали, уединившись в своих спальнях, ибо все общество зиждилось на убеждении, что деньги должны зарабатывать мужчины, а не женщины и что только мужчины содержат семью…

Я не верю, что есть хоть одно место, где душа женщин не рвалась бы на волю. Моя душа разрывается. Я могу сказать, что все ее фибры восстают, хотя и беззвучно, в те часы, когда я сижу и шью перчатки за жалкие гроши, которые, хотя и заработаны мною, но никогда не могут быть моими. Я хотела работать, но я хотела сама выбрать себе дело и получать за это плату. Это было моим протестом против образа жизни, окружавшего меня с рождения»{142}.

Шарлотта Вудворд и несколько других женщин–работниц, присутствовавших на съезде, были настроены решительно, они относились к женским правам серьезней, чем к чему–либо в своей жизни. На заключительном заседании съезда Лукреция Мотт предложила итоговую резолюцию, призывавшую уравнять женщин в правах с мужчинами не только в церкви, но и в «получении доступа к различным ремеслам, профессиям, к занятию торговлей» (курсив мой — А. Д.){143}. Было ли это ее решением, сформировавшимся в самом конце съезда? Широким жестом по отношению к Шарлотте Вудворд и ее сестрам по классу? Или протест небольшой группы женщин–работниц против замалчивания их требований в первоначальном тексте резолюции побудил Лукрецию Мотт, ветерана антирабовладельческой борьбы, встать на их сторону? Если бы там присутствовала Сара Гримке, она бы сказала, как это сделала однажды:

«В беднейших классах есть много мужественных и честных людей, которые не могут более быть рабами. Они достойны свободы и используют ее достойно». Если права работниц на съезде в Сенека—Фоллзе получили признание, хотя и чисто формально, то о правах другой категории женщин, также «восставших против образа жизни, окружавшего их с рождения»{144}, не упоминалось даже косвенно. А ведь на Юге они восстали против рабства, а на Севере — против двусмысленной «свободы», называемой расизмом. По крайней мере один черный мужчина был среди участников съезда в Сенека—Фоллзе. Но там не было ни одной черной женщины, и о них вообще не упоминались в принятых съездом документах. Учитывая участие организаторов Съезда в аболиционистском движении, замалчивание положения рабынь представляется более чем странным{145}.

Однако это не было чем–то новым. Некоторые женские антирабовладельческие общества еще раньше критиковались сестрами Гримке за игнорирование условий жизни черных женщин и проявление в ряде случаев откровенно расистских предрассудков. Во время подготовки к учредительному съезду Национального женского антирабовладельческого общества Ангелина Гримке была вынуждена предпринять меры, чтобы обеспечить на съезде реальное, а не символическое присутствие черных женщин. Более того, она предложила выступить на съезде со специальным обращением к свободным черным людям на Севере. Так как никто — даже Лукреция Мотт — не мог выступить с такой речью, то это должна была сделать сестра Ангелины, Сара{146}. Еще в 1837 году сестры Гримке критиковали нью–йоркское Женское антирабовладельческое общество за провал работы по вовлечению черных женщин в его деятельность. Ангелина Гримке с сожалением констатировала, что «из–за ярко выраженных аристократических предрассудков… они практически бездействовали. Мы серьезно обсуждали возможность создания антирабовладельческого общества среди наших цветных сестер с тем, чтобы они привлекли к своей деятельности белых друзей. Мы считали, что таким образом удастся объединить наиболее активных белых женщин Нью—Йорка с черными женщинами в борьбе против рабства»{147}.

Учитывая предшествовавший вклад черных женщин в общую борьбу, их отсутствие на съезде в Сенека—Фоллзе носило вызывающий характер. Более чем за 10 лет до этого съезда Мария Стюарт, отстаивая свое право на публичные выступления, решительно спрашивала своих оппонентов: «Что из того, что я женщина?»{148}. Она была первой черной женщиной–оратором, родившейся в США, которая выступила перед аудиторией из мужчин и женщин{149}. В 1827 году «Фридомз джорнэл» — первая газета черных в этой стране — опубликовала письмо одной черной женщины о правах женщин. Матильда, как назвала себя автор, требовала права черных женщин на образование в то время, когда обучение женщин было крайне непопулярной и спорной темой. Ее письмо было напечатано в этой первой нью–йоркской газете для черных за год до того, как Фрэнсис Райт, шотландец по происхождению, начал выступать за равное с мужчинами право женщин на образование.

Она писала: «Я хотела бы обратиться ко всем матерям и сказать им, что, кроме умения готовить пудинг, необходимо знать и что–то большее. Святая обязанность каждой матери — научить своих дочерей полезным вещам. Их следует приучить посвящать свое свободное время чтению книг, откуда они почерпнут драгоценные знания, которых у них никогда не отнимут»{150}.

Задолго до первого женского съезда белые женщины из средних слоев уже боролись за право на образование. Требования в письме Матильды, позднее осуществленные с той легкостью, с которой Пруденс Крэнделл набрала черных девочек в свою подвергавшуюся расистами осаде школу в Коннектикуте, свидетельствовали, что белые и черные женщины были, безусловно, едины в своем стремлении к образованию. К сожалению, этот факт не был признан на съезде в Сенека—Фоллзе.

Возможности, которые открывались при объединении усилий черных и белых женщин — особенно в борьбе против дискриминации женщин в образовании, — драматически проявились во время одного эпизода летом 1848 года. По иронии судьбы этот эпизод произошел с дочерью Фредерика Дугласа. Хотя ей официально было разрешено учиться в школе для девочек в Рочестере, в штате Нью—Йорк, в действительности ей не дали возможность посещать занятия вместе с белыми ученицами. Директором школы, отдавшим это распоряжение, была женщина–аболиционистка! После протеста Ф. Дугласа и его жены против подобной сегрегации директор школы предложила своим белым ученицам решить вопрос о допуске дочери Ф. Дугласа на занятия голосованием, предупредив, что даже одного возражения будет достаточно для сохранения запрета. Когда белые девочки проголосовали за интеграцию обучения, директор проинформировала их родителей о своем дискриминационном решении, оправдывая его единственным при обсуждении голосом, поданным против{151}. То, что белая женщина, связанная с антирабовладельческим движением, могла допустить расистскую выходку по отношению к черной девочке на Севере, отражает главную слабость аболиционизма — его неспособность последовательно выступать против укоренившихся расистских взглядов. Этот серьезнейший недостаток, который часто критиковали и сестры Гримке, и другие, был, к несчастью, привнесен в организованное движение за права женщин.

Как бы пренебрежительно активистки начального этапа движения за права женщин ни относились к тяжкой участи своих черных сестер, влияние этого нового женского движения ощущалось во всей организованной борьбе черных за свое освобождение. Как уже упоминалось выше, в 1848 году Национальный съезд освобожденных цветных принял резолюцию о равенстве женщин{152}. По инициативе Фредерика Дугласа этот съезд в Кливленде постановил, что женщины выбираются делегатами на тех же основаниях, что и мужчины. Вскоре после этого негритянский съезд в Филадельфии не только пригласил участвовать в своей работе черных женщин, но, отдавая дань новому движению, зародившемуся в Сенека—Фоллзе, призвал присоединиться к ним и белых женщин. Вот как Лукреция Мотт объяснила свое решение принять приглашение в письме к Элизабет Кэди Стэнтон:

«Мы сейчас в центре внимания съезда цветного населения города. Дуглас и Делани, Ремонд и Гарнет активно участвуют в его работе, и так как они привлекли женщин, в том числе белых, то я, заинтересованная в освобождении рабов, так же как и женщин, обязана присутствовать и внести свой скромный вклад. Так, вчера под проливным дождем Сара Пуг и я пришли на съезд и собираемся сегодня сделать то же самое»{153}.

Спустя два года после съезда в Сенека—Фоллзе в Вустере, штат Массачусетс, состоялся первый Национальный съезд сторонников движения за права женщин. Среди его участников была Соджорнер Трус. Была ли она приглашена на съезд или приехала по собственной инициативе, но ее присутствие и выступления на заседаниях символизировали солидарность черных женщин с новым направлением борьбы. Она призывала освободиться не только от гнета расистов, но и от господства сторонников женского неравенства.

В выступлении Соджорнер Трус на женском съезде в Акроне, штат Огайо, в 1851 году рефреном звучали слова: «Разве я не женщина?»{154}, которые превратились в один из самых популярных лозунгов женского движения XIX века.

На заседании съезда в Акроне только Соджорнер Трус сумела дать отпор враждебным выкрикам присутствовавших мужчин, из всех собравшихся там женщин она одна смогла дать достойный ответ буйствовавшим хулиганам, категорично утверждавшим превосходство мужчин. Бесспорно обладая качествами руководителя и выдающимися ораторскими способностями, Соджорнер Трус с неопровержимой логикой опровергла утверждения, что женская слабость несовместима с избирательным правом. Вожак хулиганов, пытавшихся сорвать заседание, утверждал, что стремление женщин к участию в выборах нелепо, так как они не могут без помощи мужчин даже перепрыгнуть через лужу или сесть в экипаж. Однако Соджорнер Трус убедительно и просто ответила, что ей никто и никогда не помогал ни перепрыгивать через лужу, ни садиться в экипаж. «Разве я не женщина?{155} Посмотрите на меня! Посмотрите на мои руки», — воскликнула она «громовым» голосом и, закатав рукава, продемонстрировала огромную мускулатуру{156}. С. Трус говорила: «Я пахала, сеяла, убирала урожай в амбары, и никто из мужчин не мог сделать больше, чем я. А разве я не женщина? Я могу работать так же, как мужчина, могу съесть столько же, сколько мужчина, когда удается достать еду, так же могу выдерживать удары плетью. А разве я не женщина? Я родила тринадцать детей и видела, как многих из них продали в рабство. И когда я выплакивала мое материнское горе, никто, кроме господа, не слышал. А разве я не женщина?»{157}.

Будучи единственной черной женщиной на съезде в Акроне, Соджорнер Трус сделала то, что ни одна из ее робких белых сестер не была в состоянии сделать. По словам председателя съезда, «в те дни находилось немного женщин, отваживавшихся на публичное выступление». Яростная защита прав женщин сделала Соджорнер Трус героиней дня и привлекла к ней внимание как белых женщин, так и их непримиримых оппонентов–мужчин, наградивших ее внезапной овацией. Она не только нанесла сокрушительный удар по всем рассуждениям мужчин о «слабом поле», но и опровергла их довод о том, что мужское превосходство вытекает из христианства, поскольку сам Христос был мужчиной. С. Трус полемизировала: «Этот маленький человек в черном говорит, что женщины не могут иметь столько прав, сколько мужчины, потому что Христос не был женщиной. Но откуда тогда он появился?»{158}.

По словам председательствующей, раскаты грома не смогли бы так утихомирить эту толпу, как это сделал глубокий прекрасный голос Соджорнер Трус, со сверкающими глазами и поднятыми вверх руками{159}. Она воскликнула: «Откуда появился ваш Христос? Он произошел от бога и женщины. Мужчина не имел к нему никакого отношения»{160}.

Вряд ли можно было использовать и ужасающий грех Евы как доказательство неполноценности женщин. Напротив, по мнению С. Трус, это говорило в их пользу.

«Если первая женщина, — подчеркивала она, — созданная–де богом, была настолько сильна, что в одиночку перевернула весь мир вверх дном, то эти женщины все вместе должны суметь вернуть его на место. И теперь они хотят это сделать, и мужчинам лучше не вмешиваться»{161}.

Воинственно настроенные мужчины успокоились, а женщины ощутили прилив гордости, их «сердца были исполнены благодарности, а глаза заплаканы»{162}. Френсис Дейна Гейдж, председательствовавшая на съезде в Акроне, так вспоминает выступление Соджорнер Трус: «Она взяла нас в свои сильные руки и благополучно перенесла через трясину трудностей, изменив всю ситуацию в нашу пользу. Никогда в жизни я не видела такого магического воздействия, смягчившего накаленную атмосферу и превратившего выкрики и насмешки возбужденной толпы в выражение уважения и восхищения»{163}.

Обращение С. Трус «Разве я не женщина?» было, как представляется, направлено и против расистского подхода тех белых женщин, которые позднее восхищались своей черной сестрой. Немало женщин на съезде в Акроне первоначально были против выступления черной, и противники прав женщин пытались использовать эти расистские настроения.

Френсис Дейна Гейдж вспоминает:

«Лидеры движения трепетали, когда видели высокую, суровую черную женщину в сером платье и белом тюрбане, увенчанном грубой старомодной шляпой, неторопливо входившую в церковь, с достоинством королевы проходившую по рядам и занимавшую место на ступенях кафедры. По всему помещению разносился гул недовольства, слышались возгласы: «Аболиционистские штучки!», «Я же вам говорила!», «Черномазых — вон!»{164}

На второй день работы съезда, когда Соджорнер Трус взяла слово для ответа на атаки сторонников превосходства мужчин, наиболее влиятельные белые участницы пытались убедить Ф. Гейдж помешать ее выступлению.

««Не давайте ей говорить!» — шептали мне на ухо полдюжины женщин, — пишет Ф. Гэйдж. — Она двигалась вперед медленно и торжественно, положила к ногам свою старую шляпу и взглянула на меня своими огромными, выразительными глазами. Сверху и снизу слышался свист и гул возмущения. Я встала и объявила: «Соджорнер Трус», и попросила аудиторию на несколько минут успокоиться»{165}.

К счастью для женщин Огайо, для женского движения в целом, в которое выступление С. Трус внесло боевой наступательный дух, и для нас, кто и сегодня вдохновляется ее призывом, Френсис Дейна Гейдж не поддалась расистскому давлению своих подруг. Ответ этой черной женщины сторонникам концепции мужского превосходства содержал также и серьезный урок белым женщинам. Повторяя свой вопрос «Разве я не женщина?» по крайней мере четыре раза, она разоблачала классовые предрассудки и расизм нового женского движения. Не все женщины были белыми и не все обладали материальным комфортом буржуазии и средних слоев. Соджорнер Трус была черной, бывшей рабыней, принадлежавшей к иной расе и иному общественному классу, но она была женщиной не в меньшей степени, чем любая из ее белых сестер, присутствовавших на съезде. И ее стремление к равным правам с мужчинами было не менее оправданным, чем у белых женщин из средних слоев. Спустя два года на национальном женском съезде она продолжила борьбу против попыток лишить ее права голоса.

«Я знаю, — заявила она, — что, когда вы видите, как цветная женщина начинает говорить о правах женщины, вам хочется свистеть и шипеть. Нас всех сбросили так низко, что никто не думал, что мы вновь воспрянем. Настал конец нашему терпению. Мы поднимемся вновь, и вот я здесь» {166}.

В 1850?е годы местные и национальные съезды вовлекали в борьбу за равноправие все большее число женщин. Соджорнер Трус целенаправленно появлялась на этих собраниях и, вопреки неизбежной враждебности, добивалась права на выступление. Говоря от имени ее черных сестер, как рабынь, так и «свободных», она вносила в движение за права женщин боевой дух. В этом ее неоценимый исторический вклад. Сам факт ее присутствия, как и ее речи, постоянно напоминали проявлявшим «забывчивость» о том, что черные женщины стремятся к тем же правам, что и белые.

Кроме того, большое число черных женщин находили другие, непосредственно не связанные с появлявшимся организованным женским движением способы выражения своего стремления к свободе и равноправию. Многие черные женщины на Севере активно участвовали в работе «подземной железной дороги», Джейн Льюис, жительница Нового Ливана, штат Огайо, постоянно перевозила на своей лодке через реку Огайо беглых рабов{167}. Френсис Е. Харпер, убежденная феминистка и самая популярная черная поэтесса середины XIX века, была одним из наиболее активных ораторов, участвовавших в антирабовладельческом движении. Шарлотта Фортен, ведущая просветительница черного народа в период после Гражданской войны, также была активной аболиционисткой. Сара Ремонд, выступавшая с антирабовладельческими лекциями в Англии, Ирландии и Шотландии, оказала большое влияние на общественное мнение и, по словам историка С. Силлена, «…помешала консерваторам вмешаться в Гражданскую войну на стороне Конфедерации[13]»{168}.

Даже наиболее радикальные белые аболиционисты, выступавшие против рабства по моральным и гуманистическим соображениям, не поняли эксплуататорской сущности быстро развивающегося на Севере капитализма. Они рассматривали рабство как отвратительный и бесчеловечный институт, архаическую несправедливость, но не понимали при этом, что белый рабочий на Севере, несмотря на его (или ее) статус «свободного» труженика, ничем не отличается от находящегося в рабстве «рабочего» на Юге: оба являются жертвами экономической эксплуатации. Даже Уильям Ллойд Гаррисон, известный как наиболее радикальный аболиционист, решительно выступал против права на организацию работающих по найму. В первом номере его газеты «Либерейтор» была опубликована статья, осуждавшая попытку бостонских рабочих создать свою политическую партию:

«Была предпринята попытка — и этому, к нашему сожалению, еще не положен конец — воспламенить сознание наших рабочих и настроить их против более состоятельных классов, убедить их в том, что они — жертва угнетения богатой аристократии. В высшей степени преступно озлоблять наших рабочих и подталкивать их к насилию, собирая под прикрытием партийного флага»{169}.

Как правило, белые аболиционисты или защищали промышленную буржуазию, или проявляли отсутствие классового сознания вообще. Столь же очевидно безоговорочное признание экономической системы капитализма и в программе движения за права женщин. Если большинство аболиционистов рассматривало рабство как отвратительный, позорный институт, который необходимо уничтожить, то точно так же большинство поборников женского равноправия относилось к позициям сторонников мужского превосходства, воспринимая их как безнравственный порок в целом вполне приемлемого общества.

Лидеры движения за права женщин и не подозревали, что порабощение черного народа на Юге, экономическая эксплуатация рабочих на Севере и социальное угнетение женщин взаимосвязаны. На раннем этапе женского движения мало говорилось не только о белых рабочих, но даже о положении белых женщин–работниц. Хотя многие женщины поддерживали аболиционистское движение, они не смогли связать свои антирабовладельческие настроения с пониманием угнетенного положения женщин.

С началом Гражданской войны лидеров движения за права женщин убедили переориентироваться на защиту дела Союза. Но, прекратив свою агитацию за равноправие женщин, они убедились, насколько глубока корни расизма и в американском обществе. Элизабет Кэди Стэнтон, Лукреция Мотт и Сьюзен Б. Энтони разъезжали по штату Нью—Йорк, выступая с лекциями в защиту борьбы Севера и требуя «немедленного и безусловного освобождения рабов»{170}.

Эта поездка была самым суровым в их жизни испытанием. В каждом городе, где они останавливались, от Буффало до Олбани, им угрожали расправой озверевшие банды. В Сиракузах в зал ворвалась толпа мужчин, размахивавших ножами и пистолетами{171}.

Если бы даже раньше они не знали, что Юг отнюдь не обладает монополией на расизм, то их опыт агитаторов за дело Союза мог бы открыть им глаза на то, что расизм на Севере существует и может принимать жестокие формы.

Когда на Севере была введена воинская повинность, в главных городских центрах прорабовладельческие силы спровоцировали крупные мятежи, принесшие насилие и смерть свободному черному населению. В Нью—Йорке в июле 1863 года банды расистов «разрушили призывные пункты, подожгли арсенал, напали на редакцию «Трибьюн» и на видных деятелей республиканской партии, сожгли негритянский приют для сирот и вообще создали в городе хаос. Банды расистов с особой яростью обрушились на негров, нападая на них повсюду. Многие были убиты… Подсчитано, что около тысячи человек было убито и ранено»{172} — возмущенно писал У. Фостер.

Если бы раньше и не было известно, насколько сам Север заражен расизмом, то бесчинства банд в 1863 году доказали, что антинегритянские настроения носили глубокий и устойчивый характер и были чреваты смертельной угрозой. Если рабство было монополией Юга, то в насаждении расизма он, безусловно, был не один.

Элизабет Кэди Стэнтон и Сьюзен Б. Энтони были согласны с радикальными аболиционистами в том, что освобождение рабов и привлечение их в ряды армий Севера способствовали бы скорейшему окончанию Гражданской войны. Они пытались объединить вокруг этого требования массы женщин, выступив с призывом создать Женскую лоялистскую лигу. На ее учредительном съезде сотни женщин согласились помочь армии, распространяя петиции, требовавшие освобождения рабов. Однако они не были столь единодушны в отношении резолюции Сьюзен Б. Энтони, где равноправие женщин связывалось с освобождением черных.

В предложенной резолюции утверждалось, что в США никогда не будет настоящего мира до тех пор, пока не будут практически реализовываться «гражданские и политические права всех граждан африканского происхождения и всех женщин»{173}. К сожалению, послевоенные события показали, что эта резолюция, возможно, была принята из–за опасения, что, когда рабы вступят в царство свободы, белым женщинам придется бороться за свои права в одиночку. Только Ангелина Гримке принципиально защищала органическую взаимосвязь между освобождением черных и освобождением женщин. «Я хочу, чтобы меня считали черной», — настаивала она. «Пока черные не добьются своих прав, мы никогда не добьемся наших»{174}.

А. Гримке писала: «Я была чрезвычайно довольна, что эта резолюция призвана объединить нас с неграми. Я чувствовала, что мы вместе с ними, что огонь жжет и их, и наши души. Да, нас не били бичом, да, нас не заковывали в кандалы, но наши сердца были разбиты»{175}

Характерно, что на этом учредительном съезде Женской лоялистской лиги, куда были приглашены все ветераны аболиционистского движения и борьбы за права женщин, Ангелина Гримке выступила с наиболее глубоким анализом характера войны, назвав ее «нашей второй революцией»{176}. Она заявила, что, «вопреки лживым утверждениям Юга, эта война идет не между расами, не между различными частями страны, не между политическими партиями… Это война Принципов, война против трудящихся классов, как белых, так и черных… В этой войне первой жертвой пал черный, затем — рабочий без различия цвета кожи, а теперь все, кто борется за право на труд, за свободу слова, образования, выборов, свободное правительство… вынуждены сражаться за все это или пасть во имя этого, став жертвами того же насилия, что два столетия держит в рабстве черный народ. В то время как Юг ведет эту войну против прав человека, Север нерешителен по отношению к тем, кто камнями забил до смерти свободу…

Страна находится в смертельной схватке. Она завершится тем, что США или превратятся в огромную империю мелких тиранов, или станут священной землей свободных»{177}.

Блестящее «Обращение к солдатам нашей второй революции» Ангелины Гримке показало, что ее политическое сознание было значительно выше, чем у большинства современников. В своем выступлении она предложила радикальную теорию и практику, которая могла бы быть реализована созданием союза, включающего в себя рабочих, черных и женщин. Как отмечал К. Маркс, «труд белого никогда не будет свободен там, где угнетен труд черного»{178}. Это применимо, как прозорливо подчеркивала Ангелина Гримке, и к борьбе за демократические права, особенно за равноправие женщин, которую успешно можно было вести лишь вместе с борьбой за освобождение черных.