Вячеслав Дёгтев ШАФРАН ЗАКАТА (Романс)

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Вячеслав Дёгтев ШАФРАН ЗАКАТА (Романс)

Как поздно приходит мудрость. Приходит тогда, когда ничего уж невозможно сделать и ничего нельзя изменить. Когда жизнь, считай, прожита... Да, жизнь тянулась долго, а промелькнула быстро. В пустых мечтаниях, призрачных грёзах и бесплодных метаниях — из тупика в тупик, из лабиринта в лабиринт. И позади лишь горечь утрат да головешки иллюзий, горы ошибок и бездны потерь.

И не было, не было, кажется, ни одного дня, который был бы осиян светом счастья.

Два раза ты побывала замужем, и оба раза неудачно. Я был женат трижды, и с таким же "успехом". У тебя кто-то есть, с кем ты делишь радость и горе, и мне тоже кто-нибудь, да утирает слезы. Но только о тебе, о тебе одной помню я всю свою нескладную жизнь.

Кому-то ты, может даже сейчас, в эти минуты, говоришь о любви, и я многим говорил те же слова, что и тебе когда-то. Помнишь тот теплый октябрьский вечер, когда пахло портвейно-терпкой горечью тополевой коры, и наш первый, самый сладкий поцелуй, среди каких-то живописно-ветхих заборов и задворок?.. Лишь тогда, единственный раз, я дрожал, когда произносил те сокровенные, заветные слова.

Я их произносил, те слова, а ты касалась теплой своей ладонью ледяной моей щеки, — слышался, казалось, скрип акварели по шершавому ватману, — и я чувствовал в тот миг, я знал: ты была моей.

Твое лицо, в шафране заката, пунцовой розою пылало…

Когда предстану пред Господом, и лживые мои уста, привыкшие к наветам и злословью, прошепчут последнюю искупительную молитву, я помолюсь и за тебя. За тебя я помолюсь раньше всех других. Раньше, чем за детей, раньше, чем за родителей, за близких и друзей. Раньше, чем за непутевую свою душу. Быть может, наш ветхий и добрый, мудрый и доверчивый Бог простит тебе по моим горячим, хоть и бессвязным, молитвам.

И вот тогда, с высоты ледяной вечности и бездонного, равнодушного бессмертия, я пойму со всей ясностью и ужасом, что прожил жизнь в духовной нищете, и только однажды, всего лишь однажды был счастлив, и только однажды жизнь моя была по-настоящему наполнена высшим смыслом и всеобъемлющей добротой.

Да, лишь однажды, в те немногие годы, немногие дни, немногие мгновения, когда ты была моей.

В те дни и годы я был безумный и беспечный, я был совершенно здоров и, теперь-то понимаю, по-юношески красив той неброской мужской красотой, которая притягивала откровенные чужие взгляды, и на многие, ах, на многие те взгляды я отзывался. Я был поэт, уже познавший славу, я был пилот, дерзко бороздивший синий бездонный океан. На моем сильном теле ладно сидела щегольская лётная форма с голубыми погонами, которые гармонировали с моими васильковыми, легкомысленными глазенками, и твоя тихая, ровная любовь казалась незыблемой и бесконечной, я знал наперед и наверняка, что скоро ты станешь моей женой, родишь мне детей, обязательно сыновей, это казалось само собой разумеющимся, и потому, наверное, мне хотелось бури, страсти, чего-нибудь эдакого, неординарного, и потому я не дорожил тем, что имел, а как бы слегка даже и манкировал. Я был дуралей и шалопай. Я был тогда молод и до бесстыдства счастлив. И не осознавал этого.

И ты в те дни была моей.

Но однажды я перепутаю письма, и отправлю в твоем, уже подписанном конверте, письмо, предназначенное крёстной; в том злополучном письме я бравировал твоей любовью и даже отпускал в твой адрес какие-то, достаточно едкие, шпильки. И ты назло мне выскочишь замуж — за первого встречного.

И всё у нас пойдет прахом.

Я потеряю тебя. Потеряю навеки. Потеряю единственную свою любовь. Потеряю в те дни, когда еще считал, что ты была моей.

Ты пришлёшь мне в казарму свои свадебные фотографии. Пришлешь неожиданно после трех месяцев глухого молчания.

Я два часа просижу с ними в пропахшей ваксой и табачной гарью курилке, с фотографиями, на которых ты была в фате и белом платье, — ты смотрелась сногсшибательной невестой, но, увы, на чужой — на чужой! — свадьбе" — пока до меня не дойдёт, что это всё, конец, и ты теперь уже не моя.

Я вырежу твое лицо из фото, — и с тех пор ношу его в бумажнике, у сердца. В том же кармашке бумажника лежит и моя юношеская фотография, где я с непослушным "ежиком" на макушке и с парашютным значком на лацкане…

И вот мы прожили свои мимолётные, скоротечные жизни. Прожили — порознь. У тебя два сына, которые названы моим именем— "Славой": Вячеслав и Владислав, ("Сла-воч-ка, милый!" — так и звучит, так и звенит в памяти нежный твой голос), А муж, говорят, до того похож на меня, словно бы мой брат. У меня есть дочь, странным образом похожая на тебя, которую родила женщина с твоим именем, а у одной из бывших жён день рождения— в один день с твоим.

Что это, случайные совпадения? Или есть всё же, есть в этом какой-то тайный, непонятный нам, Промысел?

Когда приходится обращаться к Богу, я поминаю тебя наравне с матерью и со своими родными. А недавно случилось быть в старинном монастыре, который зовут "Дивногорьем", и там я заказал молебны — "за упокой" по крёстной и "за здравие"— по тебе. Шесть месяцев будут молиться за ваши души монахи в тех древних, молочно-белых храмах, вырубленных, выскобленных в меловых горах забытыми, безвестными мастерами зодчими.

Да, жизнь покатилась под горку. Уже голова припорошена меловой пылью, а спину позолотил шафран заката. И вот, на исходе земного, бренного пути, я молю Господа, чтоб Он хранил тебя и твоих детей. Я благодарен тебе за то, что узнал когда-то мимолётное, призрачное, недолгое счастье. Узнал, но не понял его и не оценил. В те дни, когда ты была моей.

А теперь понял, да только слишком уж поздно.