Над конъюнктурой

Над конъюнктурой

Они сражались за Родину

Над конъюнктурой

ОБЪЕКТИВ

Андрей Турков. Что было на веку…: Странички воспоминаний. – М.: МИК, 2009. – 352 с.

Андрей Михайлович Турков – участник Великой Отечественной войны, наш старейший и знаменитейший критик – эпитет «знаменитейший» я разовью немного позже – написал книгу воспоминаний «Что было на веку». Я имел несколько оснований прочесть эту книгу при том море разнообразной литературы, которая нынче появляется. Во-первых, он – выпускник Литинститута, в котором я имею честь работать многие годы; во-вторых, лет уже, наверное, двадцать мы сидим с ним плечо к плечу во время защиты нашими студентами своих дипломных работ. Ещё больше лет А.М. Турков возглавляет Государственную комиссию. И в-третьих, упорно помнится мне старый разговор с покойным ныне писателем Е.С. Велтистовым, который написал «Электроник – мальчик из чемодана». Мы тогда оба с Е.С. работали в звуковом журнале «Кругозор», эдакая это была популярная штучка тех времён. Е.С. только что пришёл из журнала «Огонёк» на должность зама «Кругозора», и он-то мне и сказал, принеся с собой всю огоньковскую ауру слухов, небылиц, мифов и подлинных событий: «Турков – лучший критик России».

Ну, лучший не лучший – как говаривал один знаменитый музыкант: первых скрипок, первых виолончелей тьма, а я – второй. Я не знаю, кто лучший, но справедливый, предельно честный – вот это с моей колокольни по прочтении книги Туркова очевидно.

Если говорить об общем огляде книги, то всё здесь – предельно значительно и объективно, верно и точно: и понимание значения творчества Твардовского, и ясные наблюдения над тем или иным явлением литературы, откровенность в личной жизни, редкое в наше время чувство достоинства и верности в любви, чёткие вехи, протянутые и через собственный век, и через наш, житейский, век в литературе. Но ведь особенность любой книжки заключается в том, насколько она сама по себе затягивает читателя и резонирует вместе с его душой.

Уже на первой странице я встретил имя выпускницы Литинститута Галины Шерговой, когда-то студентки семинара Сельвинского, и характеристику её неординарных и острых стихов. Как всё-таки иногда точно рифмует жизнь: и Шергову, и её стихи я очень хорошо помню. Я недавно получил письмо из Америки от своего товарища и очень внимательного читателя Марка Авербуха, и в письме также упоминалась Шергова.

Я часто, читая книги, делаю из них довольно большие выписки, мне ведь тоже надо кое-чем, а не только своим, «исключительно духовным миром» подпитывать моих студентов. Учу на примерах других. Вот, например, приготовленный для них некий пассаж Туркова о художественности, впрочем, здесь проглядывает и сама биография авторитетного критика.

«Запомнилось меткое критическое замечание. У меня росший в деревне мальчик, впитывавший все впечатления окружающей жизни, уподобился ёлочке, растущей возле большой дороги. Но Твардовский сказал, что она будет «обкусанной»: задеваемой проезжающими возами, со смятыми и поломанными ветками. Он вообще неодобрительно относился ко всякого рода «красивостям». «Не надо так художественно», – пометил иронически и в другом месте рукописи. («А художественность – она строга, проста, целомудренна и не всегда красавица», – сказано в одном его позднейшем письме)».

Вообще-то я люблю цитаты, видимо, потому, что не люблю присваивать себе ни чужое геройство, ни чужие мысли. И попутно должен сказать, что всегда мы для своих политических, литературных экзерсисов выбираем объекты, удобные нам в групповом понимании. И в нашей разделённой литературе мы всегда прекрасно понимаем, кто какого держится крыла, и тем интереснее, тем значительнее, когда видишь в ком-то моменты преодоления, когда собственное чувство понимания справедливости живёт над биографией и кругом друзей.

Турков совершенно не стесняется отдавать кесарю кесарево и спокойно, щедринисто называет стукачом Эльсберга, и спокойно говорит о высокомерии и жёсткости раздражительного Зильберштейна, и судит людей, казалось бы, неприкасаемых в либеральном кругу.

«Когда Егора Гайдара спросили, не опасался ли он браться за реформы, он эффектно изрёк, что хирург не должен приступать к операции, если у него дрожат руки… Но вот операция прошла, и не сказать, чтобы так уж удачно. Помимо выигравших от неё, есть не просто проигравшие, но и вовсе выбывшие: не из игры – из жизни.

Чеховский доктор Астров, усталый, опустившийся человек, аттестующий себя циником, тем не менее мучится неотступным воспоминанием, как у него ещё «в Великом посту (а действие пьесы «Дядя Ваня» происходит много позже, летом. – А.Т.)… больной умер под хлороформом». Современный же «хирург» сколько уж раз за минувшие годы писал и рассказывал о проделанной «операции» – и на челе его высоком не отражалось ничего! Остановившиеся заводы? Заросшие сорняками, брошенные поля? Учителя в обносках? Дрожащие руки, тянущиеся за подаянием? Что ж такого! Лес рубят – щепки летят!»

Читая книжку Туркова и делая из неё выписки, я поражался способности холодно, почти на уровне науки, констатировать и горячее, и опасное, – пожалуй, я на такое бы не решился. Но, впрочем, как же я люблю укрываться за цитатами!

Книжка А.М. Туркова, с одной стороны, достаточно популярна, она написана в широко распространённом сейчас жанре откровений. Какой общественный деятель не диктует в наше время свои воспоминания обработчику, какой крупный актёр уже не отдиктовал упрощённый и примитивный, как доска, текст… А писатели, включая меня, публикуют старые и новые дневники, где сводят счёты со своим прошлым, а иногда и будущим, пытаясь вырвать его у настоящего…

Книга Туркова в этом смысле, являясь общественным явлением, несколько другая. Не переставая быть чрезвычайно личным текстом, она отважна и ясна, как просторные максимы Монтеня.

«Между прочим, произошёл следующий любопытный эпизод. В моём гостиничном номере радиоприёмник был, а у Фёдора Александровича (Абрамова.  – С.Е.) – нет. И однажды на прогулке, пересказывая ему новости, услышанные по какому-то из «вражеских голосов», как тогда в СССР именовали и Би-би-си, и «Свободу», и «Голос Америки», и «Немецкую волну», я упомянул о том, что в передаче с крайним возмущением говорилось о некоем еврейском юноше, не принятом то ли в университет, то ли в физтех.

Прихрамывающий рядом (он был тяжело ранен под Ленинградом) Абрамов вдруг резко остановился и сердито заметил, что вот об этом говорят, а ведь из его родного села Веркола после него самого, поступившего в университет перед войной, никто больше в институты не попадал. И как горько это было сказано! (Между тем за подобную речь Фёдора Александровича в пылу тогдашних национальных страстей свободно могли и в антисемиты зачислить, да, по слухам, и зачислили.)».

Андрей Михайлович никогда не изображал (и сегодня не изображает) из себя страдальца, как иные наши писатели и деятели культуры, получившие профессорские звания, академические шапочки, докторские дипломы во время прошлого, «безжалостно угнетавшего их режима». В этом и заключается природа таланта, в основе которого всегда лежит чувство справедливости.

Пожалуй, на этом я и закончу, ибо самая последняя цитата, которую мне так хочется выхватить из Туркова, соответствует и моим представлениям о сегодняшних днях, которые исследователи назовут историческим процессом: «Нынешние критики марксизма и всяческое поношение социализма вообще горестно демонстрируют, как трагически и основательно скомпрометировано, в сущности, не перестающее быть «дорогим» дело установления справедливости».

Сергей ЕСИН

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 5,0 Проголосовало: 1 чел. 12345

Комментарии: