XLIV
XLIV
Кочубей, Толь, Гоцлибердан.
ТОЛЬ. Игорь, ты можешь ответить только на один вопрос: зачем ты всё это сделал?
КОЧУБЕЙ. Ты думаешь, я должен был поручить это охраннику? Или референту?
ГОЦЛИБЕРДАН. У тебя нет никаких референтов. Одна только секретарша, и ту мы оплачиваем.
ТОЛЬ. Гоц! Не вмешивайся сейчас! Не мешай!
ГОЦЛИБЕРДАН. Можно, я вообще пока уйду. Посплетничаю с домработницей Светочкой. Или, как говорят в эпоху политкорректности, с экономкой Светочкой. С экономкой Светланой. Так, наверное, в эпоху политкорректности. А вы здесь пока…
ТОЛЬ. Да. Пойди пока к домработнице. Сходи.
Пауза.
Гоцлибердан уходит сплетничать с домработницей / экономкой.
Ты знаешь, Игорь, я уже не хочу ни о чем расспрашивать. Это унизительно как-то. Даже для меня. Хотя я толстокожий, ты знаешь.
КОЧУБЕЙ. Да. Я и позвал тебя в своё время в правительство, потому что ты толстокожий.
ТОЛЬ. Ты?
КОЧУБЕЙ. Что я?
ТОЛЬ. Ты позвал меня?
КОЧУБЕЙ. Я позвал. Ты сам всегда так говорил.
ТОЛЬ. Да, наверное, ты позвал.
Самое начало капели.
Я только хочу сказать тебе несколько вещей.
КОЧУБЕЙ. Разве можно говорить вещи? Раньше мы могли говорить слова. Не вещи. Слова.
ТОЛЬ. Я только хочу сказать тебе несколько вещей. Остров в Южной Атлантике за десять миллионов совершенно не годится. Мы проверяли. Инфраструктуры никакой. Почти никакой. Газа нет…
КОЧУБЕЙ. Может, и прекрасно, что газа нет.
ТОЛЬ. Трубы девятнадцатого века. Никто не станет жить с трубами девятнадцатого века.
КОЧУБЕЙ. Если только оркестр. Нет такого оркестра, который не любит старые трубы. Помнишь Скрипки Андалусии, бывший ансамбль Дома культуры Капотни?
ТОЛЬ. Паром не ходит. Давно отменён. В восемьдесят третьем году еще отменён. После Фолклендской войны.
КОЧУБЕЙ. Ты помнишь это?
ТОЛЬ. Что? Что – это?
КОЧУБЕЙ. Фолклендскую войну. Тогда была у нас в Москве Олимпиада. Я собирал бутылки. Пустые бутылки из-под фанты и пепси. Сдавал их. И на вырученные копейки покупал журнал «Новое время». Там было всё про Фолклендскую войну. Про Мальвинские острова.
Мягкое дребезжание.
Ты только подумай, Толя. Какое название – Мальвинские острова! Итальянская сказка! Почти Буратино. Я назвал бы мой остров Артемоном. Если б он уже не назывался островом Святого Плотника. Так красивей. Конечно.
ТОЛЬ. Прости, Игорь. Прости еще раз. Но Фолклендская война была в 83-м году. Тогда у нас уже не было никакой Олимпиады. И ты не мог собирать бутылки в восьмидесятом. Ты работал в журнале «Коммунист». Редактором отдела экономики комсомола. Ты разве забыл?
Пауза.
А я – я жил в Ленинграде. На проспекте Энергетиков. И не думал ни про какую войну. Я волейболом тогда увлекался. Чуть не стал чемпионом района. Очень расстроился, что не стал.
КОЧУБЕЙ. Но и в журнале «Коммунист» можно собирать бутылки.
ТОЛЬ. И «Новое время» ты получал по подписке. Как редактор отдела. Разве нет?
К: Может быть, ты и прав. Даже, скорее всего, ты прав, Толя. А что ты хотел мне сказать?
ТОЛЬ. Я хотел сказать тебе, что совершенно не нужен, вовсе не нужен остров этого дурацкого плотника. Это хрен знает где и никаких условий для жизни. Есть предложение гораздо лучше. Качественно лучше. Сейчас продается прекрасный остров в Адриатике. Запад Черногории. Бывший отель. Шестьсот метров превосходного пляжа. Песок. Мелкий серый песок. Остров Святой Софии. Он раньше принадлежал мужу Софии Лорен. Лоренцо да Понте. Ты слыхал о таком?
КОЧУБЕЙ. Лоренцо? Действительно Лоренцо?
ТОЛЬ. Да. Бывший оперный дирижер. Потом женился на Софии Лорен. И умер от разрыва аорты. Но остров успел переименовать в честь жены. Ты запомнил Софию Лорен?
КОЧУБЕЙ. Нет. Я не запомнил Софию Лорен. Кто она?
ТОЛЬ. Когда мы с тобой служили в правительстве, она приезжала на кинофестиваль. На наш, московский фестиваль. Она была председатель жюри. Мы ужинали с ней в испанском ресторане. В гостинице «Москва». Неужели ты не помнишь?
К: Да, кажется, помню. Она жива еще?
ТОЛЬ. Муж ее скончался от разрыва аорты. А она – жива.
КОЧУБЕЙ. И она живет там же, на этом острове?
Хворост.
ТОЛЬ. Какой-то странный вопрос ты задаешь, Игорь. Она продает остров. Верней, ее сыновья продают. И если мы покупаем – то есть, если ты покупаешь – то никакой Софии Лорен там не будет. Ее, в сущности, и сейчас там нет. Она живет где-то совсем в другом месте.
КОЧУБЕЙ. Почему? Ей разве не нравится адриатический остров? А если ей не нравится, почему там должен жить я?
ТОЛЬ. Ты не должен. Ты ничего не должен, Игорь. Ёлки-палки. Я же говорю тебе. Прекрасный остров. Пятизвездочный отель. Легко переоборудуется в семейный дом. Толстые стены красного камня. Кругом кондиционеры. Винные погреба. Пляж шестьсот метров. Парк три гектара. Гольф-поле на полторы лунки. И всего полтинник! Всего. Из твоей доли – из твоей доли у нас – мы заплатим хоть завтра. Ты переедешь туда и забудешь эти сумерки. Отдохнешь как следует. Придешь в себя. Станешь человеком.
КОЧУБЕЙ. Кем?
ТОЛЬ. Это главное, что я собирался тебе сказать. Если ты согласен, я завтра же даю команду на оформление. Через две недели…
КОЧУБЕЙ. Когда?
ТОЛЬ. Ну ладно, через пять недель у тебя будет свой остров в Адриатике. Гражданство черногорское делается за семь секунд. Я проверял. Ты даже не представляешь, какой там климат! Не зря София Лорен в свои семьдесят выглядит на пятьдесят.
КОЧУБЕЙ. Ты думаешь, так просто можно купить?
ТОЛЬ. Проще некуда. Нужно только твое согласие. У тебя на наших общих оффшорах скопилось триста восемьдесят. Остров стоит всего пятьдесят. Твоя отмашка – и всё. Пять недель. И никакого святого плотника.
КОЧУБЕЙ. А там есть хорошая спальня?
ТОЛЬ. Где?
КОЧУБЕЙ. На острове. Ты же рассказывал мне про остров!..
ТОЛЬ. О, Господи… То есть, я хотел сказать совсем наоборот. Там есть лучшая спальня Адриатики. Спальня самой Софии Лорен. Белая кровать под пальмовым балдахином. Я видел на фотографиях. В каталоге адриатических отелей. Сам видел. Еще прошлой весной. Когда мы с женой собирались. Но…
КОЧУБЕЙ. Если бы здесь был Гоц, он рассказал бы, как Лоренцо трахал жену под пальмовым балдахином. Это, должно быть, очень красиво, правда?
ТОЛЬ. Я попросил Гоца подождать. Он кокетничает с твоей домработницей.
Негромкий смех невидимого существа.
КОЧУБЕЙ. Я мог бы поехать на Адриатику. Тут ты прав. Но сначала мне нужно закончить мое главное дело.
ТОЛЬ. Какое главное дело?
КОЧУБЕЙ. Покаяние.
Пауза.
Разве я тебе не говорил?
ТОЛЬ. В каком смысле покаяние?
КОЧУБЕЙ. В том самом. Я должен довести это до конца. Я начал, но до конца далеко. Я должен покаяться.
ТОЛЬ. За что ты должен покаяться, извини?
КОЧУБЕЙ. За кого. Не за что. За кого. За нас за всех.
ТОЛЬ. Знаешь, я не хочу вдаваться в подробности. Всей этой несусветной фигни вдаваться не хочу. Я только обязан сказать тебе, как друг и соратник многолетний, что покаяние – самое гнилое слово, какое только бывает. Ты можешь вспомнить, откуда оно появилось?
КОЧУБЕЙ. Не могу. Уже не могу. Как будто ниоткуда появилось.
ТОЛЬ. Откуда, откуда! От грузинского режиссера. Году в восемьдесят шестом. Или седьмом. Хрен его разберет. Самые сытые люди, которые сидели в особняках на берегу Куры. Сначала подарили нам Сталина, а потом пили вино немереными бочками в особняках. Они навязали нам это чертово покаяние. И все начали вопить: покаяние, покаяние!.. Так и развалили страну, черти. С покаянием с этим все и развалили.
КОЧУБЕЙ. А разве это не мы страну развалили?
ТОЛЬ. Нет. С чего ты взял, что мы?
КОЧУБЕЙ. Мне так показалось.
ТОЛЬ. Тебе ничего не должно казаться, Игорь. У тебя есть фактура. Все как было на самом деле. Мы сделали эту страну. С нуля. Из руин. Голод, гражданская война – помнишь? Мы все предотвратили. А потом построили страну. Нам никто и спасибо не сказал, а мы построили.
Повышая интонацию.
Но мы и не ждем никакого спасибо. Мы работали не за спасибо. Мы…
КОЧУБЕЙ. Толенька, я так люблю слушать тебя. Особенном в этом пиджаке. Он молодит тебя лет на восемь. Честное слово. Именно эта кокосовая клетка. Очень молодит.
ТОЛЬ. Это шотландский пиджак. Из чистого овечьего вымени. Нового урожая.
Смотрят в разные стороны.
Вот, ты знаешь, Игорь. Я вчера проезжал мимо консерватории. И что я увидел? Четыре «Майбаха» и два «Бентли». Ты можешь себе представить? Там вчера нищие старухи толпились. Меняли лишний билетик на пачку гречки. А сегодня – четыре «Майбаха» и два «Бентли». И туча охраны. С рациями. В ушах. Первый, первый, я прикрою.
Вздох.
Вот какую страну мы построили!
КОЧУБЕЙ. И там не было ни одного «Роллс-Ройса»?
ТОЛЬ. Чего?
КОЧУБЕЙ. Ни одного «Роллс-Ройса». Это мой любимый дизайн. Я очень люблю «Роллс-Ройс Фантом». С квадратной мордой. Маленькими круглыми глазками. И дверьми, которые открываются наоборот. От конца к началу. А не от начала – к концу. Больше я любил только хурму из сада отца. Сорок лет назад. Ташкент. Или больше.
ТОЛЬ. Ты пытаешься шутить, Игорь?
КОЧУБЕЙ. Нет. Уже не пытаюсь. Я делаю покаяние. Я хочу его сделать.
ТОЛЬ. Прекращай этот бардак. У меня не так много времени. Пусть Маша позвонит мне сегодня, и мы срочно займемся Адриатикой.
КОЧУБЕЙ. Ты сердишься на меня, Боренька?
ТОЛЬ. Я не могу на тебя сердиться. Не имею права. Ты всех нас привел к власти. Всех сделал людьми, в конце концов. Но я больше не могу сдерживать эту ситуацию. Меня уже все спрашивают. Меня президент спрашивает: а что, Корпорация вечной жизни финансирует эти Кочубеевы эстакады?
КОЧУБЕЙ. Что финансирует?
ТОЛЬ. Эстакады. Я что-то не так сказал?
КОЧУБЕЙ. Я вроде никаких эстакад не строил. Надо посмотреть в словаре. Зачем мне эстакады?
ТОЛЬ. Я могу в чем-то ошибаться, но слова президента я всегда передаю точно. Ты знаешь. Я не какой-нибудь легкомысленный аспирант.
КОЧУБЕЙ. Аспирант Школы Тициана.
ТОЛЬ. Кого? О ком ты сейчас сказал?
КОЧУБЕЙ. Если ты не очень сердишься на меня, то послушай. Я тут дал интервью немцам. «Зюддойче Цайтунг». Нет. По-другому. Да. Точно. «Зюддойче Цайтунг». Я сказал им, что вся твоя приватизация была коррупционная. Вот так и сказал. Что раздали собственность своим людям бесплатно. А толку потом – ноль.
ТОЛЬ. Ну что ж. А ты сказал им, что подо всей приватизацией стоит твоя подпись? Что я все делал по твоим постановлениям? По распоряжениям председателя правительства Игоря Тамерланыча Кочубея, ёлик-палки?
КОЧУБЕЙ. Я сказал, что первые полгода я все подписывал. Ты говорил мне, что это нужно для борьбы с коммунизмом. А потом я ушел. А еще потом, много лет спустя, я понял, что ты нас всех обманул. Что для борьбы с коммунизмом это было вовсе не нужно.
Кашель или что-то подобное.
Но я очень вежливо сказал, Боренька. Ничего личного. Там только один раз упомянул твоё имя, и – строго вскользь. Исключительно вскользь.
ТОЛЬ. Ты прекрасно знаешь, что это и было нужно для борьбы с коммунизмом. Чтобы когда коммунисты снова придут, никакой собственности у государства уже не осталось. Я никогда не думал, что Игорь Кочубей превратится в жалкого паяца. Что наш пророк станет каким-то юродивым.
КОЧУБЕЙ. Ты думаешь, Боря, между юродивым и пророком есть разница?
ТОЛЬ. Я не знаю. И знать не хочу. Прощайте, Игорь Тамерланович. Со своим покаянием разгребайтесь сами.
Удары.
И не звоните мне больше. Если что надо – скажете Маше. Марии Игнатьевне скажете. Она у меня попросит.
Уходит.
Возвращается.
А все-таки, Игорь, бамбук расцвел у меня. Все говорили, что не расцветет. А у меня – расцвел.
КОЧУБЕЙ. Где бамбук?
ТОЛЬ. На кладбище. В деревне Абрамцево-Лонское. Наро-Фоминского района. Московской области.
В луче света.
Мои ученые давно еще сказали – если посеять сортовой бамбук на кладбище, где лежат только убитые священники, то на третий год он заколосится и расцветёт. Мы нашли такое кладбище. Много миллионов истратили только на поиски. И посадили бамбук. И никто не верил. А он расцвел. И заколосился. Сначала заколосился, потом – расцвёл. Вот так вот, Игорь Тамерланович. Будьте здоровы и счастливы.
Уходит совсем.
Вместе него – Гоцлибердан.
ГОЦЛИБЕРДАН. Ну что, ни о чем не договорились? Я так и думал.
КОЧУБЕЙ. А вот Боря сказал, ему думать вообще неинтересно.
ГОЦЛИБЕРДАН. Не клевещи на Борю, Игоряша. Он так не говорил. Он так говорить не умеет. Ты, стало быть, собрался за всех покаяться?
КОЧУБЕЙ. Как ты угадал?
ГОЦЛИБЕРДАН. Мне сказала твоя домработница. Светочка. То есть, прости, экономка. Смазливая тёлочка. Жалко, у неё шофер-алкоголик и сын-неврастеник. Я такого не люблю. Да и жопа с излишествами, по правде сказать.
КОЧУБЕЙ. Разве она что-то знает?
ГОЦЛИБЕРДАН. Ладно. Все знают. Ты всегда слишком любил саморекламу, чтобы уметь скрывать. Вот ты теперь, стало быть, хочешь покаяться. Как христианин, понимаешь. Это тебя сучий потрох Сирин развёл. А какой же ты христианин, если ты и Библии не читал? Не читал ведь? Признайся!
КОЧУБЕЙ. Не читал.
ГОЦЛИБЕРДАН. О-о-о… Нэ чытал! А я вот – читал. Досконально читал. И не в лоховском переводе, как поп якутский, а на самом что ни на есть иврите читал.
КОЧУБЕЙ. Как же ты это мог Библию на иврите читать?
ГОЦЛИБЕРДАН. Очень просто, блядь. На курсах Гёры Фишбрухта. Одна тысяча девятьсот восемьдесят первый год. Зима. Зима у нас вечно. Метро «Водный стадион». Улица Авангардная. Я тогда в Израиль отваливать собирался. Спал и видел этот Израиль. Отец путеводитель польский достал – по святым местам. Так я с этим путеводителем чуть ли не трахался. Всё знал. Храм гроба Господня, Назарет, Кана Галилейская. Вода – в вино. Гора блаженств, еби её в душу. А Гёра, сучёныш, по десятке за урок брал. У нас была группа. Пять человек. По полтиннику в неделю с нас только сшибал. А таких групп у него было штуки четыре. Двести рублей в неделю безо всяких налогов. Гёра Фишбрухт. Как сыр в некошерном масле, уебок, катался. Он и заставлял нас куски из Библии заучивать. Адонай натан, адонай, блядь, лаках. И все под статьей ходили, между прочим! Пока ты в правдинской столовой диетическим кефирчиком баловался. Зашел бы случайно мент на Авангардную – и три года колонии-поселения. И вся молодая жизнь на смарку, облезлому псу под хвост.
КОЧУБЕЙ. Я первый раз слышу, что ты хотел уезжать в Израиль.
ГОЦЛИБЕРДАН. Не срослось. Хотел. Но тут маза подвернулась – стать секретарем комитета комсомола экономфака. Так и пошло.
КОЧУБЕЙ. Пошло. Точно. Ты пришел к нам в лабораторию из комитета комсомола.
ГОЦЛИБЕРДАН. Да. И стал твоим денщиком. Выносил восемь лет твои помои. Помнишь, как тебе тощая аспиранточка из тринадцатого отдела понравилась, так ты нажрался вермута и заблевал диван у профэссора? И я тогда срочно бегал, чтобы до утра диван заменить. Этот ебаный диван искал по всей Москве, потом грузчиков. Пьяных грузчиков. Потому что трезвых грузчиков тогда не существовало в природе. Помнишь?
КОЧУБЕЙ. Что я должен помнить, Гоц?
ГОЦЛИБЕРДАН. Всё. Ты всё должен помнить. Ты наш бог-отец. А бог-отец не может ничего забывать. Если бог-отец что-то забудет, на кого же тогда надеяться? Помнишь, как я тебе гондоны покупал для южных командировок?
КОЧУБЕЙ. Как ты сказал это слово?
ГОЦЛИБЕРДАН. Г-о-н-д-о-н-ы! Второе о. А не а, как думают некоторые. Я русскую письменность знаю хорошо. Помнишь твой первый визит в Молдавию. Кишинев. Коньяк. И тёлки. Много – тёлок. Ты еще очень переживал, как там жена твоя мёрзнет на совминовской даче. А я пока гондонами занимался. Я-то знал – триста грамм, и ты уже не откажешься.
КОЧУБЕЙ. Чего триста грамм?
ГОЦЛИБЕРДАН. Всё равно чего. Ну, коньяка молдавского, например. Пойло жуткое. Но на потенцию влияет положительно. Особенно если с похмелья. Молдаване тогда расстарались. Был декабрь, помнишь? Советский Союз уже распустили. Но окончательно еще ничего не поняли.
КОЧУБЕЙ. Не поняли?
ГОЦЛИБЕРДАН. А помнишь, как мы с тобой Онкоцентр отключали? Забыл?
КОЧУБЕЙ. Мы с тобой ничего такого не отключали. Это точно.
ГОЦЛИБЕРДАН. Точно? Точно! Я тебе расскажу заново. Чтобы ты записал на память, в случае чего. Ноябрь девяносто второго. Ельцин тебя на хуй вытащил на какое-то заседалово с врачами. Академия медицинских наук или такая же другая хуйня. И там врачи тебя замочили. А особенно старался академик Кадышев, директор Онкоцентра. Он просто вопил, что правительство Кочубея, блядский ужас, всю медицину развалило, и нам теперь сто лет не подняться.
КОЧУБЕЙ. Я не хотел, чтобы мы поднимались сто лет. Я думал совсем о другом.
ГОЦЛИБЕРДАН. Когда Кадышев выступал, Ельцин ухмыльнулся. Он услышал этого мудака. А ты – ты увидел, как он услышал. И когда мы вернулись, ты велел мне срочно связаться со всеми службами и проверить, сколько Онкоцентр должен. По налогам, за тепло, за газ и всё прочее. И если есть просроченные долги – от всего отключать на хуй. И счета – арестовать до единого. Помнишь?
Молчание.
Ты это помнишь. Я позвонил. Конечно, у Онкоцентра было дохуища долгов. Просто до большой мохнатой пизды. И я связался с Мосгазом. И с Мосэнерго. И тут же стали всё отключать. И свет, и газ. Там шли три операции. И прямо во время операций – хуяк, и нет больше никакого света. Только тьма египетская. Где плач и скрежет зубов. Хотя ты ж Библию не читал. И помчались арестовывать счета. Тем же вечером. Нельзя было медлить. Я старался. Я должен был выполнять твои указания. Волю верховного главнокомандующего русского либерализма. Спасшего страну от голода и гражданской войны. Я был простой ординарец. Петька. А ты – Василий Иваныч и Фурманов в одном лице. Я счастлив был отключить Онкоцентр на хуй. Ибо тот, кто злокачественно страдает, должен уйти. Уйти навсегда. Не цепляться за поручни на скользком мосту истории. Правильно?
Молчание.
А ты помнишь, что было потом? Помнишь?
Молчание.
Там, в Онкоцентре лежала жена какого-то гэбэшного генерала. Нет, не какого-то. А очень большого генерала. Генерал-полковника, который охранял тёщу Ельцина. И тестя его охранял. И еще любимую любовницу на Чистых прудах. Помнишь? Генерал дозвонился Ельцину и пожаловался: мол, все от рака груди и так помираем, а нам еще свет вырубают. И Ельцин тебя с постели поднял. В полпервого ночи. Помнишь?
КОЧУБЕЙ. Я еще не спал. И не ложился даже. Я только что распечатал бутылку «Наири». С чёрной этикеткой. Мне друг премьер прислал из Еревана.
ГОЦЛИБЕРДАН. Вот видишь – из Еревана! Да ты дёргался, как паяц на ниточках. Ельцин тебе – какого хуя, блядь, отключили главное лечебное учреждение? А ты ему, голосочком молоденькой козочки, – не могу знать, Борис Николаич, сейчас же всё исправим.
КОЧУБЕЙ. Как же ты это рассказываешь?! Ты не слышал этого разговора. Ты не мог его слышать.
ГОЦЛИБЕРДАН. В прямом эфире – не слышал. А в записи – очень даже слышал. Ты думаешь, этого разговора уже не существует?! Дудки, блядь. Разговоры не исчезают. Они все в базе данных. В базе данных у Господа нашего, как сказал бы аферист Сирин, Царствие ему небесное.
Пауза.
Кто-то поёт.
КОЧУБЕЙ. Но я…
ГОЦЛИБЕРДАН. Что ты? Ты позвонил мне. И велел срочно прибыть к тебе на дачу. А я жил-то тогда – в городе. На проспекте Ёбаных Ударников. В двушке обычной. И машины у меня своей – не было. А казённую ты прислать не догадался, товарищ фельдмаршал. И я пёрся ночью на такси, да на каком такси – на стрёмном частнике, азере бородатом, на раздолбанной шестёрке, за тыщу рублей в один конец. Помнишь, какая была инфляция.
КОЧУБЕЙ. Помню. Мы ее победили. Кажется.
ГОЦЛИБЕРДАН. Я выгрузили тогда у ворот твой дачи. И в дикий колотун, минус двадцать три или двадцать четыре, твоя охрана меня минут десять за воротами держала. Что надо, блядь, проверить, ждет Игорь Тамерланыч гостей в такое время суток или не ждёт. Там в лесу волки выли, а им бы всё проверять. Чтоб чужой человек, не дай Бог, в лицо самому Игорь Тамерланычу больным воздухом не надышал.
КОЧУБЕЙ. Охрана мне не подчинялась. У них свои порядки, ты же знаешь.
ГОЦЛИБЕРДАН. А потом – ты пытался орать на меня. Дескать, зачем отключили свет, грёбаные распиздяи, я мол так не приказывал, я просил только долги проверить, и то чтоб не больно. И я мог сказать тебе, что ты брешешь, паскуда, я же всё отработал, как ты сказал, а ты обоссался перед Ельциным – и теперь… Но я ничего такого не сделал. Я стоял навытяжку, по стойке смирно. Во фрунт, можно сказать, стоял. Потому что знал: мы делаем одно великое дело. Дело русского либерализма. И вождь этого дела – ты. Других нет. И не будет, ибо невозможно. Значит, если прикажешь тебе хуй сосать – буду сосать. Не причмокивая.
КОЧУБЕЙ. Как ты грубо говоришь, Гоц. Я не должен выслушивать такие грубости.
ГОЦЛИБЕРДАН. Разве это грубо? Грубо будет на Страшном суде. Когда подойдет к тебе какой-нибудь апостол Петр и ткнет твою пастозную рожу в блевотину на профессорском диване. И скажет: что за сукаблянах ты в кабинете профессора наблевал, скотина? Знаешь, кто такой апостол Петр? Тебе твой Сирин успел рассказать? Мордатый такой, как Ельцин, только с бородой. И вечно со связкой ключей от амбарных замков.
КОЧУБЕЙ. Гоц. Пожалуйста, Гоц. Я не переношу таких разговоров.
ГОЦЛИБЕРДАН. Ты очень нежный, я знаю. Не больше двух бутылок виски в одни руки. На пять часов линейного дистанции. Москва, Дублин, далее навсегда. «Улисса»-то осилил ты, наконец?
Выстрел.
Никаким не покаянием ты занимаешься, христианнейший ты мой. А пиаром. Знаешь, что такое пиар? Тоже на пэ, но совсем другое слово. Ты всю жизнь обожал пиар. А тут тебя забывать начали, вот ты и решил. 27 реформаторских ошибок, ёбаный в рот. Ты и остров этот грёбаного плотника купить решил, чтобы стать как Наполеон. Такой Наполеон lights, понимаешь. И чтобы все журналисты говорили: вот, удалился в изгнание император либеральных реформ, создатель русской демократии. Нам всем обещает полмира, а только Россию – себе.
КОЧУБЕЙ. Я хотел купить остров, потому что он – далеко.
Пауза.
И туда очень трудно доехать. Просто так доехать.
ГОЦЛИБЕРДАН. Или мы не помним, отчего ты в премьеры так рвался?
КОЧУБЕЙ. Помним. Я рвался в премьеры, чтобы удержать жену.
ГОЦЛИБЕРДАН. Ну и как – удержал?
КОЧУБЕЙ. Что ты имеешь в виду?
ГОЦЛИБЕРДАН. Я ничего не имею в виду. Я тебя прямым текстом спрашиваю – ты жену удержал, мудила?
Вглядываются.
И еще одним словом на пэ ты занимаешься, Игоряша. Нет, не то, что ты подумал. Гораздо интеллигентнее. Предательство. Тоже на пэ. Предаешь людей, которые пятнадцать лет с тобой носились, как с писаной торбой. Нет. Двадцать лет. Двадцать пять лет носились! С первых дней нашей преговённейшей лаборатории. Тебя бы в болоте давно утопить, так нет – машины, охраны, конференции, оффшорные кубышки. Чтобы ноги не замерзли у нашего бога-отца, чтобы лысина не запотела. Шёлковым платочком сопельки подберём.
Яростно.
И что нам – за это? Говно, которое ты рассказываешь в «Нью-Йорк Таймс»? Ты – на святого плотника, а мы – в наше русское говно?
КОЧУБЕЙ. Ты и правда думаешь, что я предаю вас?
ГОЦЛИБЕРДАН. Нет, блядь, ты щедро благодаришь нас за долгие годы любви и заботы. А ты вообще для кого стараешься? Ты перед этим быдлом выслужиться хочешь?
КОЧУБЕЙ. Перед каким быдлом, Гоц?
ГОЦЛИБЕРДАН. Перед народом русским, богоносцем, еби его в душу мать. Ты народу хочешь сказать, что ты весь из себя покаянный, а мы из ослиной мочи придуманы?
Затмение.
Так знай же: народу ты со своим покаянием абсолютно по хую. Ты к ним будешь свои розовые губки в трубочку тянуть, а они – отрыгнут тебе в лаборантское твоё лицо рябину на коньяке, и только перевернутся на другой бок. Ты знаешь, когда этот народ бывает счастлив? Когда у него хуй в жопе. Чей-то чужой стальной хуй. По самое не балуйся. И главное – никогда этот хуй из жопы не вынимать. Чтобы быдло это наглость не потеряло. А таких, как ты, оно миллиард переварило, и еще полтора переварит.
КОЧУБЕЙ. Гоц! Ты неправ, ты совершенно неправ, но я сейчас не могу тебе ответить. Берешит говорит, у меня предынсультное состояние.
ГОЦЛИБЕРДАН. Врешь, как всегда. Набиваешься на жалость. Берешит говорит, есть угроза инсульта, если не сменишь образ жизни. За два месяца не сменишь. А предынсультного состояния нет никакого. Это ты щас придумал, чтобы я над тобой сжалился. Я ж тебя знаю. Двадцать пять лет знаю, Игоряша.
Обнимает Кочубея.
И я сжалюсь, сжалюсь над тобой. Ведь ты мой друг, мой светоч, мой учитель. 25 лет! Наша дружба стара, как русский либерализм. Если б не ты, я уехал бы в Израиль, и стал бы водителем грузовика, и меня убило арабской пулей. Или палестинские мальчишки камнями бы закидали. На базаре в солнечный день. А так я – уважаемый человек. Здесь, в России. Не такой уважаемый, как ты, но всё-таки. И когда всё ёбнется – а ёбнется всё обязательно – для меня останется место. Место ди-джея в доме для престарелых. И всё это благодаря тебе, Игорюня. Если бы не ты, никогда в богадельнях не устраивали бы дискотек.
Целует Кочубея в губы.
Ты – мой самый любимый, гигант и гений. Только не надо никакого покаяния. Я прошу, я умоляю тебя. Всей силой моей любви. Никто не любил тебя эти двадцать пять лет так, как я. А покаяние – это блажь, минутная слабость. Это всё из страха перед инсультом. Помнишь, ты мне говорил еще в комнате отдыха, там, в правительстве – вот, разобьет меня инсульт, и кому буду нужен? Ни слова, ни строчки.
КОЧУБЕЙ. Вот, разобьет меня инсульт, и кому буду нужен? Ни слова, ни строчки.
ТОЛЬ. Адриатика вылечит тебя. Тебе же всегда она нравилась. Адриатика. Помнишь саммит на Корфу? Прозрачно-голубая вода, и ты, такой весь внезапно повзрослевший, в молочно-кремовом – от Кардена. На верхней палубе яхты греческого премьера.
Пауза.
КОЧУБЕЙ. Какое это страшное место!
ГОЦЛИБЕРДАН. А?
КОЧУБЕЙ. Какое это страшное место!
ГОЦЛИБЕРДАН. Ты про Россию, надеюсь? Ничего такого уж страшного. Да, страшновато. Но не совсем страшно. С нормальными деньгами протянуть можно.
Пауза.
Или ты про свою деревню Большие Сумерки?
КОЧУБЕЙ. От инсульта надо скрываться далеко. Это я правда знаю.
ГОЦЛИБЕРДАН. Вот и славненько. Если ты хочешь полететь в Гондурас, к убитому архиепискому Марадьяге, мы можем попросить у Борьки космический корабль. Звездолёт, ёб твою мать. С проверенным экипажем. Хочешь, мы попросим?
КОЧУБЕЙ. Попросим? Зачем?
ГОЦЛИБЕРДАН. Не хочешь – не попросим. Мне пора, Игорюня. Время. Дела. У меня же нет славы гения, чтобы хуячить весь день на диване. Будь умницей. Не совершай лишнего. Ты все равно не умеешь. Ты же вот хотел приют собачий в Серебряном бару сварганить?
КОЧУБЕЙ. Хотел.
ГОЦЛИБЕРДАН. И что же – ни тпру ни ну?
Кочубей оглядывается на Гоцлибердана.
Потому что ты не умеешь. Не надо тебе и пробовать. Если хочешь, купим тебе целые Фолклендские острова и свезём туда всех бездомных собак. Со всей Вселенной. Сто миллионов собак. Нет. Сто миллиардов собак. Боря оплатит. Я знаю, как его хорошо попросить.
КОЧУБЕЙ. Мальвинские острова? Не шути над ними, Гоц. Пожалуйста.
ГОЦЛИБЕРДАН. Над собаками? Их отстреливать надо, а не вышучивать. Андрюшка Полевой был двадцать семь раз прав. Я не знаю, зачем ты его заложил. Ему теперь визу в Америку, говорят, не дают. А с другой стороны – на хуя Андрюшке в Америку! Что там Америка у него не видела.
Поднимается во весь рост.
Здоровеньки булы, господин основатель! Не забывайте меня. Я скоро вернусь.
Уходит.
Возвращается.
Да, Игорь. Я совсем забыл напомнить. В Онкоцентре тогда человек двадцать сдохло. Три – в операционных, и еще типа семнадцать – в реанимации. Из-за отключения света. Я еще бабло возил, чтоб они не кипежевали. Ну, не они, а родственники, конечно. Мертвецы-то не кипежуют. Помощник премьера самолично бабло развозил. Совковым объедкам всяким. Маршальским детям на Толстого и цековским внукам на Грановского. Всем развез. Все успокоились.
Пауза.
Хотя двадцать человек – это разве много? Двадцать человек ежедневно умирают в Нижнем Нечерноземье от автомобильных катастроф. Ежедневно. И никто никогда больше не знает про эти 20 человек. И никаких денег им не развозит. И в газетах не пишут. В Интернете не сообщают. И Ельцин никому не звонит. Даже мертвый Ельцин никому не звонит. А тут – всего лишь 20 человек во имя вождя либеральных реформ. Какая, в сущности, хуйня!
Пауза.
Держись, Игорь. Да хранит тебя Господь от этих глубин!
Окончательно.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.