2. И постепенно сетью тайной Россия…

2. И постепенно сетью тайной Россия…

Известно, что ссора в Кишинёве имела место, где заговорщики до слёз оскорбили Пушкина. Отголоски этой ссоры слышны в послании к Чаадаеву в 1821 году.

Оставя шумный круг безумцев молодых,

В изгнании моём я не жалел об них;

Вздохнув, оставил я другие заблужденья.

Врагов моих предал проклятию забвенья

И, сети разорвав, где бился я в плену…

Из этого страстного послания, пронизанного чувством одиночества, видно, что Чаадаев, пожалуй, был единственным, кто понимал поэта:

В минуту гибели над бездной потаённой

Ты поддержал меня недремлющей рукой;

Ты другу заменив надежду и покой…

Да, ссора была достаточно серьёзной, если спустя четыре года, будучи в ссылке в Михайловском, Пушкин в знаменитом «19 октября» 1825 года снова вспоминает о ней, с горечью сожалея о той атмосфере непонимания, в которой он тогда находился:

Из края в край преследуем грозой,

Запутанный в сетях судьбы суровой,

Я с трепетом на лоно дружбы новой.

Устав приник ласкающей главой…

С мольбой печальной и мятежной,

С доверчивой надеждой первых лет,

Друзьям иным душой предался нежной;

Но горек был небратский их привет.

Было ли тогда непонимание полным? Можно считать, что да. И все-таки один из «братьев-каменщиков» вступился за поэта, хотя впоследствии это ему дорого стоило. Им был автор «Писем русского офицера» полковник Ф.Н.Глинка. О смелом поступке брата-масона (поступок действительно был «смелым», ибо в масонских ложах выступать против «единомыслия» небезопасно), мы узнаём из послания Пушкина Ф.Н.Глинке. Его следует привести полностью.

Когда средь оргий жизни шумной

Меня постигнул остракизм [8],

Увидел я толпы безумной

Презренный, робкий эгоизм.

Без слёз оставил я с досадой

Венки пиров и блеск Афин,

Но голос твой мне был отрадой,

Великодушный гражданин!

Пускай судьба определила

Гоненья грозные мне вновь,

Пускай мне дружба изменяла,

Как изменяла мне любовь,

В моём изгнанье позабуду

Несправедливость их обид:

Они ничтожны — если буду

Тобой оправдан, Аристид.

Ф.Н.Глинка был наместником «великого мастера» отдельной масонской ложи «Избранного Михаила», созданной в 1815 году в Петербурге под главенством верховной ложи «Астрея». Его судьба интересна тем, что разобравшись как и Пушкин в опасности завезенной «модной болезни», он пытался выйти из тайной организации, после чего сразу же почувствовал карающую руку «братьев-каменщиков».

Он был умышленно оклеветан перед Николаем I евреем Григорием Перетцем, связанным по свидетельству Я.Д.Баума с кланом Ротшильдов, и заключён в одиночную камеру Петропавловской крепости. Сохранилась тетрадь стихов Ф.Н.Глинки, в которой имеется одно из самых смелых обличений «модной болезни» и тех, кто невольно или в соответствии с собственными убеждениями был ею поражён.

У них в руках была страна!

Она во власть им отдана…

И вот, с арканом и ножом,

В краю мне, страннику, чужом,

Ползя изгибистым ужом,

Мне путь широкий залегли…

Сердца их злобою тряслись,

Глаза отвагою зажались,

Уж сети цепкие плелись…

После этих строк единственного заступника поэта становится немного яснее, что имел в виду Пушкин, когда в Х главе «Онегина» писал:

И постепенно сетью тайной

Россия…

О политических взглядах Ф.Н.Глинки читатель может узнать из монографии «Герои 1812 года», вышедшей в конце 1987 года. Нас же более интересуют политические взгляды Пушкина в период его общения с «братьями-каменщиками».

Был ли он монархистом, как это видели (или хотели видеть) некоторые его современники? В каком свете видел поэт французскую революцию конца XVIII века? Каково было его отношение к организаторам этой революции? Много вопросов возникает при этом, но один из них — главный: каким видел Пушкин место поэта в царстве «свободы», которое готовили братья-масоны? В начале «Кинжалом», а затем сугубо личным стихотворением — «Андрей Шенье», написанным в тот же год, что и «Сцены из Фауста», поэт дал ответ на эти вопросы. Нам представляется, что современное общепринятое толкование типа: «Восторженно принимая первые шаги французской революции, Пушкин отрицательно относился к диктатуре якобинцев и к террору», — говорит о поверхностности суждений не Пушкина, а тех, кто занимается «исследованием и толкованием» его творчества. Ошибочность же вышеприведенной трактовки кроется в том, что «она даёт представление о поэте — современнике французской революции, который разбирался с её причинами по ходу событий». На самом деле поэт осмысливал все события спустя тридцать лет и осмысливал их в целом, а не по этапам (первые шаги и т.д.). Ну, примерно также, как осмысливают наши современники события 1917 или 1937 годов, т.е. спустя 70 и 50 лет, с тою лишь разницей, что в отличие от наших современников, Пушкин обладал историческим видением («Бориса Годунова» осилил в 26 лет!). В дополнение к этому, он ещё был наделён талантом прочтения исторических документов, т.е. умел анализировать не только то, о чём эти документы громогласно кричат, но и о чём они обычно «скромно» умалчивают. Этот метод прост и продуктивен для тех, кто следует известному принципу — «Безнравственные средства не могут привести к праведной цели».

Неудивительно, что Пушкин, один из немногих людей той эпохи, сумел увидеть, как под знамёнами «свободы, равенства и братства» к власти рвутся тёмные силы; как на смену одним узурпаторам приходят другие, ещё более кровожадные.

Исчадье мятежей подъемлет злобный крик:

Презренный, мрачный и кровавый,

Над трупом вольности безглавой

Палач уродливый возник.

Апостол гибели усталому Аиду

Перстом он жертвы назначал,

Но высший суд ему послал

Тебя и деву Эвмениду.

Так своё отношение к деяниям якобинцев поэт выразил ещё в 1821 году. А всего через четыре года в «Андрее Шенье» он уже ставит точки над «i», когда говорит о последствиях «революции».

Здесь важно обратись внимание на то, как ставит ударение Пушкин:

От пелены предрассуждений

Разоблачался ветхий трон;

Оковы падали. Закон,

На вольность опершись, провозгласил равенство.

И мы воскликнули: Блаженство!

Эти строки не случайно пронизаны ядом сарказма. А дальше?… — Дальше горечь и проклятье новоизпеченным палачам:

О горе! О безумный сон!

Где вольность и закон? Над нами

Единый властвует топор.

Мы свергнули царей. Убийцу с палачами

Избрали мы в цари. О, ужас! О, позор!

Это, конечно, не означает, что Пушкин «монархист» по своим убеждениям и что он против свободы. Он против спекуляции лозунгами «свободы», против эгоистических устремлений «чёрных сил», способных под этими лозунгами творить кровавые дела от имени народа.

Но ты, священная свобода,

Богиня чистая, нет, — невиновна ты,

В порывах буйной слепоты,

В презренном бешенстве народа

Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд

Завешен пеленой кровавой.

Когда читаешь «Андрея Шенье» кажется, что это сам Пушкин идёт на эшафот и мысленно прощается со своими ещё недавними друзьями:

Я плахе обречен.

Последние часы

Влачу. Заутро казнь.

Торжественной рукою

Палач мою главу подымет за власы

Над равнодушною толпою.

Не так много произведений Пушкин сопровождал разъяснениями, а к «Шенье» он даёт примечания:

«Шенье заслужил ненависть мятежников за то, что составил письмо короля, в котором тот испрашивал у Собрания права апеллировать к народу на вынесенный ему приговор».

А вот и отношение поэта к происходящему, к членам тайных обществ, в которые его усердно завлекали братья-масоны:

На низком поприще с презренными бойцами!

Мне ль было управлять строптивыми конями

И круто напрягать бессильные бразды?

Снова и снова спрашивает поэт себя — как можно предотвратить трагедию жертвенности, и понимает, что изменить ничего не может. Будет победа или поражение заговорщиков -поэт пойдёт своим путем. Он не монархист. Он — просто зрячий, и поэтому ему по-своему труднее. Он видит дальше своих современников — извечная трагедия гения, обреченного на одиночество и непонимание.

Погибни, голос мой, а ты, о призрак ложный,

Ты, слово, звук пустой…

О, нет!

Умолкни, ропот малодушный!

Гордись и радуйся поэт:

Ты не поник главой послушной

Перед позором наших лет.

Нет, не случайно «Андрей Шенье» создан до выхода на Сенатскую площадь декабристов. Здесь видна чёткая позиция поэта по отношению к назревавшим событиям в России. Эта выстраданная поэтом позиция, сформированная им в процессе глубокого переосмысления целей заговорщиков — истинных и мнимых, а также некоторых итогов Французской революции конца XVIII века.

Об этой позиции Пушкин сообщает П.А.Вяземскому в письме 13 июля 1825 года:

«Читал ли ты моего А.Шенье в темнице? Суди об нём, как иезуит — по намерению».

Трудно, ох как трудно было оставаться Пушкину в этих обстоятельствах самим собой, быть верным своему историческому видению событий, ибо слева — самые горячие, самые верные друзья, а справа — царь.

Пушкин не раз возклицал: «Я пророк!» И имел для этого все основания. История сослагательного наклонения не знает, а жизнь человеческая коротка (жизнь гения — особенно), т.е. шансов для проверки справедливости пророчеств в отношении отдельно взятой личности история практически не даёт. Однако, поколение, живущее в конце XX столетия, не может отказать поэту в проницательности. Судьба Шенье стала судьбой многих поэтов Революции — Блока, Гумилёва, Есенина, Клюева, Маяковского. Вглядываясь в 20-е и 30-е годы ХХ века, мы видим, что подобную судьбу разделили многие лучшие люди России. И общество по-прежнему ищет ответ на мучительный вопрос: «Почему такое произходит?»

Нам представляется, что жизнь и смерть Пушкина, так полно и ярко отразившиеся в его творчестве, в какой-то мере отвечают на этот вопрос. Как будет показано ниже, этот ответ сильно разходится с общепринятой точкой зрения специалистов-пушкиноведов. Но не будем пугаться. В своих, возможно и не очень профессиональных исследованиях, мы пользовались методологией А.Г.Кузьмина, который, как нам кажется, очень точно подметил;

«Расхождения между специалистами возникает как из-за разного понимания источников, так и вследствие неодинакового осмысления исторических процессов. Разумеется, сказывается и эрудиция. Но сама по себе, так сказать, автоматически она к верным выводам не приведёт. Разобраться в противоречиях, отделить существенное от несущественного можно лишь с помощью истинной методологии, которой так же можно овладеть лишь вместе с изучаемым материалом. Принципиальное значение при этом имеет исходная точка поиска: идти ли от источника, или же от проблемы. Можно заметить, что при том и другом подходе выводы получаются совершенно разные. И дело в том, что, следуя за источником, легко как бы стать на его точку зрения и просмотреть действительно важное. Постановка же проблемы обязывает шире смотреть на сам источник, учитывая условия его происхождения, полнее использовать уже открытые законы развития общества». [9]

Итак, внимательно изучая источники, пойдём все-таки от проблемы: случайна или закономерна гибель лучших людей России на крутых переломах истории? И если их гибель закономерна (т.е. причинно-следственно обусловлена), то в чём содержательная сторона этих законов?

После трагедии, разыгравшейся в декабре 1825 года на Сенатской площади, в феврале 1826 года Пушкин пишет А.А.Дельвигу из Михайловского:

«Конечно, я ни в чём не замешан, и если правительству досуг подумать обо мне, то оно в этом легко удостоверится. Но просить мне как-то совестно особенно ныне: образ мыслей моих известен. Гонимый шесть лет сряду, замаранный по службе выключкою, сосланный в глухую деревню за две строчки перехваченного письма, я, конечно, не мог доброжелательствовать покойному царю, хотя и отдавал полную справедливость его истинным достоинствам, но никогда я не проповедовал ни возмущений, ни революций — напротив. Класс писателей, как заметил Alfieri более склонен к умозрению, нежели к деятельности, а если 14 декабря доказало у нас иное, то на то есть особые причины».

Так что же это за «особые причины» и что представляла собой «искра пламени иного», о которой Пушкин упоминает в последней, зашифрованной главе «Евгения Онегина»?