Сердце народа

Сердце народа

Мы живём в ту пору, когда образуются традиции и обычаи новой социальной эры. Незаметно, на протяжении всех двадцати семи лет они прочно впитывались в нашу кровь, речь и привычки. Так установилось, например, что октябрьский праздник начинается в канун великой даты, на торжественном заседании столичных депутатов. Этого часа страна ждёт задолго до его наступления, хотя пробыть там этот час — удел немногих. Как бы ни был обширен будущий Дворец Советов, всё равно вся она не уместится в нём целиком. Миллионы будут и тогда присутствовать там лишь незримо, волей и сердцем. Зато в эту ночь необозримые, от моря до моря, наши пространства становятся самым громадным залом из всех, какие способен построить всенародный и взволнованный людской гений. Настоящие звёзды вкраплены в его кровлю, и под нею, плечом к плечу, стоят лучшие люди нашей земли, мастера жизни, подмастерья и их ученики: мы, советский народ.

Так повторится и завтра, когда не поле боя, а иной, омытый от зла мир станет ареной творческой деятельности освобождённого человека. Уже никто не посмеет грозить нашим городам, сокровищам и малюткам. Кровавая быль о последнем и скверном бунте обезьян отодвинется назад, в международный судейский архив, в школьный учебник, и только великолепная правда о народе-освободителе останется сиять в веках, затмевая сказания о Персее и Геракле. Он уже приблизился к нам, желанный и заслуженный праздник на нашей улице, который голосом Сталина предсказала нам история. Но заключительная страница небывалой битвы за людскую радость ещё не дописана, ещё не испит нами весёлый хмель полной победы, а самые памятные и значительные минуты в нашем существовании — те, что предваряют счастье. Тем неповторимее, тем дороже нам осенний вечер сорок четвёртого года, к которому мы навсегда сохраним суровую солдатскую благодарную нежность.

В этот вечер история опять говорила с нами голосом вождя. Затая дыхание, весь народ внимал этому, самому точному и сокровенному знанию на свете. Как в магическом зеркале, он видел себя во весь рост и познавал историческую значимость своих исполинских усилий. Была как бы сдвинута мгла с будущего, и мы взглянули в него с высоты орлиного полёта. Мы ликовали в эту ночь, гордые могуществом наших армий, что вымели бесчестный иноземный сброд за наши государственные границы. Всех нас — в цехах и клубах, в колхозах, на площадях затемнённых городов или далеко за Тиссой, у походных танковых раций — объединяло высшее чувство братской связи, выраженное в предельной преданности отчизне и вождю…

И ты также был с нами, безвестный наш воин, бессонно пролежавший эту ночь в мокрой шинели на передовом дозорном пункте. Вместе со всеми нами ты слушал обстоятельный — а сердцу твоему казалось такой краткий! — политический обзор, которым Сталин открыл очередной советский год. И может быть, ещё отчётливей, чем до нас, доходило до тебя простое, такое спокойное и любимое слово Родины. Пускай не было перед тобой чёрного волшебного диска, говорящего знакомым человеческим голосом, и ничего не было кругом, кроме затихшего товарища да холодного автомата под рукой, да ветреной восточно-прусской непогоды. Голос Сталина звучит везде, где живёт и дышит советский человек, ибо сердце человеческое — вот самый совершенный инструмент для передачи мыслей и чаяний народных на любые, хотя бы сказочные расстоянья!

И, вглядываясь во тьму затихшей фашистской берлоги, ты думал, верно, о том же, чем полны были и наши мысли:

— Веселись и пой нам снова, старая наша мать, как певала раньше. Вернись в свой освобожденный плодоносный сад, который заботливо садила твоя честная, потемневшая от труда и солнца рука. Ты проветришь и отмоешь дочиста опрятный и просторный дом, загаженный дыханием временных поганых постояльцев. А мы застроим вновь недавние пепелища и, если потребуется, воздвигнем вдесятеро. Взгляни же на наши мускулистые руки, разорвавшие пасть зверя, и улыбнись богатырской молодости твоих сынов!

Несомненно, сразу на сотню земных наречий переводился октябрьский сталинский доклад, и уши всех радиостанций мира были устремлены в этот час к Москве. Конечно, с чувством должного удовлетворения выслушали наши боевые соратники высокую оценку своего воинского мастерства и размаха из уст знаменитейшего полководца современности. Забыв на это время прочную, многолетнюю и уже бесслёзную скорбь, порабощенные народы также радовались приближающимся срокам освобожденья. И мы уверены, равным образом, что были и незваные слушатели московского заседания, радиолазутчики, — Германия.

Наверно, украдкой друг от друга, воровски приникнув ухом к эфиру, вся эта людообразная шпана вместе со всем человечеством внимала голосу истории. Они подслушивали, утратив представление о времени и не пропуская ни слова, а то, чего не понимали на чужом языке, им немедля переводила их чёрная блудливая совесть. Скотского страха в их затаённом безмолвии было теперь впятеро больше, чем прежней животной ненависти, — страха пополам с пытливой любознательностью, ибо подлецу в особой степени свойственно интересоваться своей судьбишкой, какой бы жалкой она ни была. Хитрейшие из них отчётливо сознавали, что в последний раз слушают праздничный голос Москвы. В том же магическом зеркале новогодья с испариной ужаса они видели себя такими, как они станут выглядеть через год — в продолговатой деревянной упаковке, с удавкой на шее, — и это будет последний военный расход Объединённых наций на разгром фашистской Германии.

Как наяву, видим мы на их вполне гнусных харях искательную и недоверчивую улыбку, с какой злодеи всегда выслушивают свой приговор, рассчитывая на какое-то внезапное чудо. Но единственное чудо на виселице — это когда рвётся верёвка над подлецом; тогда её заменяют свежей. Тиски сжимаются всё теснее, беспощадные судьи заглядывают в окна, сама Германия превращается в громадный военный котёл, и напрасно изворотливой звериной догадкой шарит она хоть трещинку в сплошной броневой стене Объединённого содружества: нет там ни даже малой щели, куда могла бы пустить корешок её надежда.

И вот смятенье и отчаянье смерчем проходят по Германии, беженцы мечутся из края в край, волна самоубийств и сумасшествий снова потрясает обречённый притон всемирного злодейства… Но всё это лишь начало!.. Погоди, Германия. Ты увидишь худшие времена, когда живые позавидуют своим закопанным жертвам. На твоей груди всё мерзее будет разлагаться объевшийся человечиной фашизм, что соблазнил тебя лёгким промыслом международного разбоя, и самое растленное тело твоё засмердит, наконец, потому что слишком глубоко ты приняла в себя его зловонное семя.

В своё время мы грудью приняли твой коварный и низкий удар исподтишка и не содрогнулись. Мы не кричали от боли, когда злодейский нож, всаженный в нашу Родину до самой Волги, рвал и кромсал нам внутренности. Мы только бились молча в смертном бою и смотрели на Сталина, и добрый Сталин отечески смотрел на нас. И мы впитали в себя великую силу из этих очей, и притупилось наше горе, и даже женщины и дети наши разучились плакать об утратах. Горько звучит на языках наших народов имя твоё, Германия! Никто не посмел бы осудить нас теперь, если бы даже не справедливость, а лишь слепое свирепое мщенье мы понесли в твои пределы. Посмотрим же, как выдержишь ты сама наш полновесный русский ответ, когда холодным зимним штыком мы пощекочем у тебя под сердцем. И помни: тройное горе упорству твоему, Германия, потому что сопротивленье судьям умножает степень преступленья.

Мы будем бить крепко. В последней рукопашной схватке мы не растеряем наших обид из памяти, не посрамим чудесной славы павших героев. Наша берёт! Стыдную и многогрешную фашистскую падаль мы закопаем в тухлые курганы к срокам, поставленным нам историей. Тому порукой самые жизни наши и речь Сталина, которой, как клятве, внимало человечество. Он говорил нам о грядущей победе ещё тогда, когда нам было плохо, когда самые честь и достоянье наши стояли под угрозой. Вчера он сказал нам о победе совсем близкой и возвестил, наконец, с высокой трибуны, что вот она свободна, вся теперь — милая наша земля, каждая морщинка которой орошена слезами и кровью предков, кровью и потом потомков. Здравствуй же, долгожданная радость освобождения!.. С верой в тебя уходила из нашей семьи Зоя, и Гастелло кидал с поднебесья своё грозное пламя на вражескую колонну, и Матросов юным сердцем затыкал амбразуру немецкого дота. Ночь кончается, но продолжаются суровые будни войны. Победоносное наше войско готово ринуться с последних исходных позиций на последний штурм самого подлецкого места на земле.

В лютых испытаниях мы заслужили это право — бросить перед атакой бранное слово в пошатнувшегося врага и вслух, в бессчётный раз произнести слово любви к нашим армиям, Родине и Сталину — самому простому и человеческому человеку на земле. Слишком многим обязаны ему все мы, героические современники мои! Высоко парит его крыло, далеко видит его око. Последний клочок ночи ещё держится кое-где в Европе, а в словах вождя уже светятся отблески встающего солнца. Это и есть предвестие нового утра мира…

Вот почему сердце народное, как серебряный колокол старинного веча, звенит, поёт и славит имя Сталина.

«Правда», 8 ноября 1944 г.