«Так закончил Гелиогабал, без эпитафии и гробницы, но с ужасающими похоронами. Он умер трусливо, но открыто взбунтовавшись; и такая жизнь, увенчанная такой смертью, мне кажется, не нуждается в заключении».

Так Антонен Арто заканчивает свое страстное повествование об императоре Гелиогабале, полное раскаленного солнца, божественных сирийских камней, пыли, пота, спермы и менструальной крови. Гелиогабал, предупрежденный своей матерью Юлией Соэмией о том, что гвардия ему изменила, выступив на стороне Александра Севера, его двоюродного брата, и разыскивает его по всему дворцу, в панике бежит куда глаза глядят сквозь императорские сады и пытается укрыться в сточной канаве, полной экскрементов. Разъяренные гвардейцы вытаскивают его из нечистот, раздирают на нем одежды, перерезают горло ему и его матери, кромсают их тела мечами, бросают на телеги и тащат через весь город при свете факелов среди беснующейся улюлюкающей толпы. Истерзанные тела покрыты запекшейся коростой из грязи, крови и дерьма, толпа неистовствует, она ненасытна в своей жадности, мучить убиенных и осквернять их уже больше невозможно, и толпа, чтобы поставить точку в своей ярости и своем веселье, пытается просунуть тела в сливное отверстие римской клоаки. Плечи Гелиогабала слишком широки, его тело не пролезает, толпа визжит и копошится вокруг него, факельщики пытаются осветить тело императора, чтобы все насладились зрелищем, трупу отсекают руки, просовывают в люк обезображенный торс, уже почти не кровоточащий, потом бросают отрубленные руки, потом проталкивают тело его матери, Юлии Соэмии. Тела изрезаны и обескровлены, они плюхаются в жижу подземной канализации, легко всплывают, и сточные воды несут их в Тибр. Тело Гелиогабала плывет по Тибру, через весь Рим, волны реки уносят его к морю, рядом с телом плывут отрубленные руки, чуть поодаль - тело его матери. Средиземноморские волны ласково укачивают трупы сына и матери, смывая с них остатки крови и нечистот, и солнце, взойдя утром, еще успевает последний раз взглянуть в открытые глаза императора, истово ему поклонявшегося, принявшего имя Гелиогабал в честь солнечного бога Гелиоса-Ваала, успевает взглянуть на его искореженный труп и попрощаться с ним, пока морские рыбы объедают останки плоти с его скелета, быстро погружающегося на дно. Было же Гелиогабалу в это время восемнадцать лет от роду.

Чудная смерть, чудная сцена, достойная кинематографического гения Мела Гибсона. Уж Мел Гибсон сумел бы двойной бифштекс из Гелиогабала и Юлии Соэмии полить кетчупом столь изобильно, что кассовые сборы его гамбургеру были бы обеспечены. Антонен же Арто, закончив свою книгу о Гелиогабале, отправился в психиатрическую больницу. А во время написания сидел в кафе «Куполь» и бормотал стихи, и рычал: «Я Гелиогабал, безумный римский император», и откидывал волосы с изнуренного лба, сверкал глазами, провозглашал грядущую революцию, всеобщую гибель и уничтожение мира. Вокруг же сидели друзья-интеллектуалы, вроде Анаис Нин и иже с нею, и восхищенно шептали: «О, да, да-да, ты - Гелиогабал, ты - безумный римский император», и пожирали влюбленными глазами вдохновенные черты прекрасного лица великого человека, и, затаив дыхание, ждали всеобщей гибели и уничтожения мира. Ждать, впрочем, оставалось не так уж долго, на дворе был 1933 год.

Мне очень симпатичен Антонен Арто и его книги, в том числе и «Гелиогабал», в которой есть много чего, помимо заготовок сценария для Мела Гибсона в соавторстве с Тинто Брассом, вроде описаний оргий, когда в момент исступленного пароксизма хриплые голоса их участников взвиваются до истеричного контральто, и выступает юный император, обнаженный, с золотым пауком на лобке, вонзающим свои лапки в его белую кожу, осыпанную золотой пудрой, так что при каждом движении на позолоченных чреслах выступают капли крови, и кружится в диком танце, увлекая за собой бесноватых кастратов, содомитов, вакханок, раздетых, растрепанных, в разорванных шелках, кольцах, браслетах, цепях и каменьях, и визжат как полоумные цитры, цимбалы, систры, флейты, тамбурахи и тамбурины, и везде - раздавленные розы и гроздья винограда, все спариваются всевозможными способами, вздымаются огромные фаллосы, специально отобранные со всей империи, и император, юный, белокурый, губастый, ползает на карачках среди всего этого драгоценного отребья, измазанный кровью, золотом, спермой и благовониями. Впечатляет, но как-то уж слишком гламурненько, прямо живопись Альма-Тадемы какая-то, и хочется сказать Антонену Арто: «Милый! Ну какой же ты Гелиогабал! Ну, посмотри на себя в зеркало, здесь же, в кафе Куполь. Ты - хороший и несчастный, у тебя лицо честного взыскующего истины интеллектуала среднего возраста, нервное и истощенное. А Гелиогабалу было четырнадцать, когда он воцарился, и восемнадцать, когда его в дерьме утопили. Твой папа не Каракалла, а простой марсельский обыватель. Ты лучше и чище. Успокойся, утри испарину с лица, не выдавай желаемое за действительное, и ну их к черту, всех этих тинейджеров с их нецеленаправленной гиперсексуальностью, всех этих Колдунов и Биланов, мы с тобою, мы - в Париже, не расстраивайся, все пройдет и Бог простит».

Что может быть слаще славы беспредела? Но надо же и разум иметь. Вот, например, Жан Жене, до чего отвязный был, а все же написал пьесу «Гелиогабал», да и сжег. Может, мальчишку стало жалко? Жан же все-таки большим гуманистом был, это видно по его описаниям детских тюрем и симпатии к арабским крошкам, оставшимся сиротами после израильских обстрелов. Гелиогабала тоже жалко, и это вовсе не парадокс из серии «бедный Гитлер».

Гелиогабал был внучатым племянником императора Септимия Севера и сириянки Юлии Домны. Его современник Геродиан так описывает его: «Был он в цветущем возрасте и красивейшим из юношей своего времени. Вследствие того, что в нем соединялись телесная красота, цветущий возраст, пышные одежды, можно было сравнить юношу с прекрасными изображениями Диониса. Когда он священнодействовал и плясал у алтарей, по обычаю варваров, под звуки флейт и свирелей и аккомпанемент разнообразных инструментов, на него более чем с обычным любопытством взирали прочие люди, а более всего воины, знавшие, что он царского рода, да и к тому же привлекательность его притягивала к себе взоры всех… И вот воины, часто бывая в городе, заходили в храм для поклонения и с удовольствием взирали на юношу». Вслед за Геродианом всем хочется воображать себе Гелиогабала красавцем, чему противоречат его изображения, представляющие толстогубого юношу с неправильными, почти негроидными чертами лица, обрамленного шапкой густых вьющихся, кажущихся белокурыми, волос. Его взгляд задумчив и тускловат, подернут дымкой аутизма. Красив ли он? Нет, только юн, похож на обреченного барашка. Дурень, Фалалей-переросток из села Степанчиково, так что понятно, что он «с упоением плясал, одеваясь в самые пышные наряды, украшая себя золочеными пурпурными тканями, ожерельями и браслетами, надев венец в виде тиары, покрытой золотом и драгоценными камнями. Одежда у него была чем-то средним между финикийским священным одеянием и мидийским пышным нарядом. Ко всякой римской и эллинской одежде он испытывал отвращение, говоря, что она сделана из шерсти, вещи дешевой; его удовлетворяли только шелковые ткани. Он выступал под звуки флейты и тимпанов, якобы священнодействуя в честь бога». Плясал, плясал и доплясался.

Кроме довольно нейтрального рассказа Геродиана, есть еще два жизнеописания Гелиогабала: Кассия Диона и Лампридия. Они-то и полны сенсационных подробностей, привлекших авторов позднего времени, контрастируя с безыскусным повествованием Геродиана. Упоительные ужасы сексуального разгула расписаны именно у них, и они столь увлекательны, что почти никто не пытался в них усомниться. Чего только стоит рассказ Лампридия о том, как Гелиогабал, самолично режиссировавший сцену суда Париса, изображал в ней Венеру, на глазах всего честного народа отдавая свою задницу кучеру, выбранному им на роль Париса. Это уж прямо пародия, пир Тримальхиона из «Сатирикона» Петрония. Даже тот, чье знакомство с мифологией ограничивается только внимательным прочтением «Мифов» Куна, и тот знает, что Венере Парису отдаваться было не с руки по политическим соображениям, и что она предпочитала Адониса или Анхиза. У Гелиогабала же было какое-никакое, но классическое образование, да и советники по мифологии имелись, так что такого глумления над образованностью он себе бы не позволил. Лампридию, писателю победившей христианской партии, было все равно, что Парис, что Анхиз, главное - скомпрометировать языческого выродка, к тому же еще опасно настаивающего на поганом языческом единобожии, на поклонении Солнечному Богу, в чем он являлся предшественником Юлиана Апостата. Или рассказ об удушении созванных на пир гостей лепестками роз, специально вываленных сквозь отверстие в крыше. Шикарно, но технически малоправдоподобно. Зато эти рассказы столь красочны, что повторяются всеми, и Антоненом Арто в том числе.

Тот же Геродиан сообщает, что после посещений трущобных рынков Гелиогабал лил слезы над нищетой своих подданных. После оргий-то как пробирает. Мальчик был чуткий и чувствительный, обходя престарелых сенаторов, расспрашивал их, есть ли у них гомосексуальный опыт. Сенаторы краснели и мялись, хотя с точки зрения психоанализа вопрос самый что ни на есть заурядный. Ввел в сенат женщин, чем сейчас могут возмущаться только Бен Ладен и его команда. Упорные слухи о том, что Гелиогабал хотел запретить гетеросексуальные браки, неверны; сам император за свою короткую жизнь три раза был женат и поощрял любовь во всех ее проявлениях. За время его правления Рим не вел ни одной войны, и в провинциях не было ни одного восстания. Убийств совершил немного, всего два, гораздо меньше, чем его предшественники и наследники. Например, всеми хвалимый солдафон Александр Север, его кузен, сменивший Гелиогабала на императорском посту. Кровь во время его правления лилась, но в основном кровь жертвенных животных. Провинции, вроде бы, были Гелиогабалом даже довольны и о смерти его сожалели.

Мальчик просто хотел солнца и мира. Во времена зрелого социализма была популярна песенка, в которой детский голосок звонко и трогательно выводил: «Пусть всегда будет солнце, пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я», - типичная песенка Гелиогабала. Он хотел жить легко, весело, пританцовывая, и он мечтал сделать свою империю похожей на ту безобидную Страну развлечений, куда бежал Пиноккио со своим другом Фитилем, счастливую страну детства: «Эта страна не была похожа ни на одну другую страну в мире. Ее население состояло исключительно из мальчиков. На улицах царило такое веселье, такой шум и гам, что можно было сойти с ума. Всюду бродили целые стаи бездельников. Они играли в орехи, в камушки, в мяч, ездили на велосипедах, гарцевали на деревянных лошадках, играли в жмурки, гонялись друг за другом, бегали переодетые в клоунов, глотали горящую паклю, декламировали, пели, кувыркались, стреляли, ходили на руках, гоняли обручи, разгуливали, как генералы, с бумажными шлемами и картонными мечами, смеялись, кричали, орали, хлопали в ладоши, свистели и кудахтали.

Пиноккио, Фитиль (и Гелиогабал - можем добавить мы), и остальные ребята, приехавшие с Господинчиком (это гигантский Фаллос, который Гелиогабал все время за собой таскал на специальной колеснице, он же - Солнечный Бог), только вошли в город, как сразу же кинулись в самое сосредоточие сутолоки и через несколько минут, как вы можете легко догадаться, стали закадычными друзьями всех остальных мальчиков. Кто чувствовал себя счастливее и довольнее их? В таких разнообразных развлечениях и забавах часы, дни и недели пролетали, как сон.

А что, плохо, что ли? Счастливый мир невинного детства, прекрасная страна праздности, экстатический мир дремотной грезы, полной образов бессознательного, не прошедших цензуру рациональности. Праздная активность мужчины приобретает женскую восприимчивость, и женственные экстатические проекции мужского Я, вовлеченного в ленивый солипсизм блаженства, растворяют его в оргии аутоэротической кругообразности, смягчая женоподобной расслабленностью восточного эллинизма мужественную взволнованность латинского мира. Идеальный мир античной палестры, сладостный мираж западной культуры от Платоновой Академии до фильма Сокурова «Отец и сын».

Однако тирания детства вызывает ярость взрослых. Не мог римский мир смириться с тем, что Капитолийский холм превращается в восточный Диснейленд. Надо не играть, а работать, и Пиноккио с Фитилем злые дядьки в ослов превращают, а Гелиогабала в дерьме топят. За что же так жестоко взрослые дядьки обошлись с сирийским Фалалеем, у которого, по свидетельству Геродиана, была «танцующая походка», пухлые губы и овечий взгляд? За то, что он мир взрослых тиранил, поп-звезда проклятая. Но справедливо ли Рим разделался с тиранией детства, и действительно ли «такая жизнь, увенчанная такой смертью, мне кажется, не нуждается в заключении». Вообще-то, заключение должен был бы делать не Антонен Арто, а комиссия по делам несовершеннолетних.