4. Я У МЕНЯ

4. Я У МЕНЯ

Сырой январский вечер. Сыро в Москве зимой с тех пор, как счищают снег с мостовых. Плетусь домой шаркающей походкой, ноги волочу, загребаю подошвами лужи. Устал. Не от возраста, не только от возраста. Устал, потому что отвергнут и опровергнут. Столько времени добивался, чтобы поставили доклад, персональные приглашения рассылал заинтересованным – и физикам, и историкам. Ну, выслушали. Физики сказали, что я напрасно придумываю: мир трехмерен, потому что нетрехмерного быть не может. Сослались на ленинградского профессора Гуревича (не писателя, другого Гуревича). Тот объяснил, что в четырехмерном мире не будет ни атомов, ни квантов. Историки же сказали, что параллельные миры искать незачем, потому что в про­шлом и будущем все закономерно. Прошлое таково, каким оно и должно быть. И незачем искать ответы в космосе, все они даны в «Исторической энциклопедии».

Ах, не в свое дело полез! Валентина Иванова вспоминаю: он говаривал, что после заседаний не может две недели сесть за стол. У меня нервы крепче: я сяду. Завтра же пойду в архив. Ждет меня переписка с послом в Потсдаме. И кажется, там есть что-то о Вольтере, может быть, даже автограф Вольтера… неопубликованный.

Пыхтя, плетусь по лестнице. Плетусь, потому что на первом этаже к проволочной сетке прикреплена бумажка: «Лифтерша больна до 24 часов». Вот кто точно знает свою судьбу: до полуночи будет больна, в четверть первого выздоровеет. Наконец вскарабкался на мой шестой этаж. Ворочая ключом в скважине, слышу за дверью истошные вопли, всхлипы и мяуканье магнитофона. Стойкая у нас молодежь, стальные нервы. Слышат только медные тарелки у самого уха. А я уже начал завидовать Мариэтте Шагинян. Как хорошо: надо послушать, вставляешь аппарат, надо поработать, вынул аппарат, никто тебе не мешает.

Из оркестрового грохота выглядывает рыжий бородатый молодец лет восемнадцати, мой единственный.

– А ты куда ходил, отец? – спрашивает он строго. – Я же сказал, что принесу хлеб… позже.

Реплика какая-то странная. Но от усталости я не замечаю странности, не вдумываюсь. – Мать дома?

– Мать при тебе же ушла. – Он подозрительно вглядывается в меня. Но тут магнитофон начинает квакать и бормотать. И парень забывает обо мне, кидается спасать музыку.

Я снимаю шубу… шубу снимаю – это имеет значение даже в сокращенном повествовании. И вижу: одна шуба у меня в руке, другая на вешалке, на крючке. Но это неудивительно. Главное, что шуба в точности такая, как у меня: серовато-синяя, воротник серого каракуля, пуговицы черные, верхняя болтается на ниточке. Нарочно, что ли, отрывали для сходства?

– Сынище, кто у нас?

Не слышит, увлечен магнитофоном.

Прихожу в свою комнату, синей она называется в семье, потому что стены выкрашены маслом, чистейший ультрамарин с белилами, сам я выбирал этот задумчивый цвет вечерней синевы. Прихожу и вижу… себя.

Встает мне навстречу грузный мешковатый дядя лет под шестьдесят, лобастый, с мохнатыми черными бровями, левая торчком. Словно в зеркало гляжусь.

– Ну здравствуй, Я, – говорит он.

– Простите, кто вы?

– Дорогой мой, с каких это пор ты к себе обращаешься на вы? Я это ты. Я твое Я из ближайшего параллельного мира. Разве не похож? Между прочим, наша жена не сомневалась, что я это ты. Вот оставила нам с тобой список поручений на вечер.

– Слушайте, дорогой товарищ, я устал и не склонен к шуткам. Вы прекрасно загримированы под меня… но я не понимаю, какой смысл в этом маскараде.

– Друг мой, дорогое Я, тебе же сказано, что я это ты из параллельного мира. Ты же сам придумал параллельные миры и еще гордился этой выдумкой. Вот на этажерке лежит у тебя розовая папка с гербом города Риги и готическими буквами. И там черным по белому в трех экземплярах напечатано: «…нижние слои поплотнее, а верхние поразреженнее. В верхних время идет побыстрее, а в нижних чуть медленнее. И за 15 миллиардов лет накопится разница, миры одинаковые, но наверху уже завтрашний день, а внизу только вчерашний… А что я буду делать завтра? Вот заглянуть бы и узнать».

Так напечатано. Твоими собственными руками на твоей собственной машинке.

– Ну это вы могли прочесть сидя здесь, – вырвалось у меня.

Он вздохнул.

– До чего же упрямо-недоверчивы мы – ученые. Даже собственные гипотезы считаем выдумкой. Друг мой, я примчался спасать тебя от верной гибели, а ты заставляешь меня тратить время, доказывая, что ты это я, а я это ты. Пойми же, как ни странно, параллельные миры действительно существуют. Я сам узнал это только сегодня, часа два назад по моим ощущениям, и тоже потребовал доказательств. А ты поверишь мне, если я расскажу, в каком ящике что у тебя лежит и что подразумевается под надписью «Пл. пар.»? Поверишь, если я расскажу, о чем ты думал по дороге сюда? Ты клял себя за то, что впутался в дискуссию с физиками. И вспомнил Валентина Иванова, который две недели не садится за стол после пустых заседаний. И утешал себя, что завтра пойдешь в архив, поищешь автограф Вольтера. Но в архив ты не пойдешь, потому что минут через десять позвонит Еремеев и предложит тебе вместо него поехать в Махачкалу на семинар. И тебе очень захочется проветриться. Но ты откажешься. Откуда я знаю это? Потому что все пережил. Потому что в вашем мире 24-е число, а в моем уже 31-е.

Все-таки странно было смотреть на него, словно перед зеркалом стоишь. Морщины мои, брови мои, шрам на лбу тот же. Никогда не пробовал ораторствовать, глядя в зеркало. Значит, такие у меня жесты, такая мимика. Пожалуй, он активнее держится. То ли он возбужден, то ли я устал больше? А может быть, он увереннее, знает, чего добивается, а я присматриваюсь настороженно.

И в самом деле, откуда он знает все это, о чем я думал по дороге?

– Ну, слушай меня, Я, не будем терять времени. Я, собственно, прибыл, чтобы спасать тебя. Часа два назад в моей комнате, такая же у меня комната, цвета вечерней синевы, вдруг появился этакий экран, трубка экранная. Из нее вышли двое в какой-то цветной пене: парень и девушка, очень хорошенькая девушка, кстати, вышли и сразу сказали: «Мы из параллельного мира, у нас 2004 год. В нашем мире известно, что автор идеи параллельности, ваш двойник, трагически погиб поздним вечером 31 января. Он мертв, его не воскресить, но вас-то мы спасти можем. Вечер только начинается, собирайтесь быстро, мы переправим вас в будущее». И они торопили, торопили: «Собирайтесь, собирайтесь, мы не знаем точно час и минуты смерти». У меня голова закружилась… но я сообразил все-таки, что долг платежом красен. Меня предупредили, надо бы и моих предшественников предупредить. Мне объяснили, как обращаться с этой белой трубкой, и я переправился не в будущее, а в прошлое, к тебе. Итак, знай, срок твоей жизни отмерен, 31-го парки обрывают нить, так что собирай манатки, и двинем в гостеприимное будущее.

Но я уселся в кресло глубже. При всем сходстве была и разница между нами. Он-то сорвался из своего мира, был взволнован, деятелен, а я сидел в своем доме, предупрежденный загодя, за неделю.

– Сегодня только 24-е, – сказал я.

– Ну и что? Ты согласен умереть через неделю?

– Обсудим, – продолжал я. – Почему же это я умру через неделю? Лично я не верю в рок. Вероятно, ты тоже?

– В рок я не верю, но верю в причинность. Человек утонул, потому что был пьян; или же был трезв, но не умел плавать, или умел плавать и переоценил свои силы, самонадеянно полез в большую волну, а волну развел ветер, а ветер поднялся из-за низкого давления, потому что надвигался циклон, а циклон возник потому… Были причины. И сплелись в одно – в трагический конец.

– Согласен. И правда, одинаково думаем. Все определено, но не предопределено.

– Ну хорошо, а тебе легче, если тебя погубит непредопределенная определенность?

– Я просто думаю, что предупреждение отменяет неизбежность. Мой двойник утонул, а я не полезу в воду. Наш двойник трагически погиб 31-го, а я не выйду из дому…

– А может быть, обвалится потолок?

– Разве наш двойник погиб дома?

– Я не знаю. И те ребята не знали точно. Знали только дату – вечер 31-го.

– А может быть, твое бегство и воспринято в вашем мире как гибель?

– В третьем мире наш двойник погиб и похоронен. Не понимаю, почему ты упираешься вообще? Хочешь подчиниться судьбе?

– Сейчас я хочу поужинать и лечь. И я твердо помню, что впереди у меня неделя. Незачем горячку пороть.

Он посмотрел на меня с сочувственной иронией.

– Узнаю себя. Прежде всего надо прилечь.

И тут зазвонил телефон:

– Еремеев, – сказал Он-я, показывая пальцем на трубку.

И правда, звонил Еремеев. Уговаривал поехать в Махачкалу на се­минар. Рассыпался в любезностях, уверял, что я незаменим, только ко мне можно обратиться. Билет у него в кармане, командировку мне вышлют вдогонку авиа…

– Скажи, что перезвонишь ему через четверть часа, – посоветовал Он-я. И добавил, когда я повесил трубку: – Вот решение. Я за тебя еду в Махачкалу. Гостей там умеют встречать по кавказскому обычаю. Или ты хочешь поменяться: сам поедешь, меня оставишь дома… с нашей женой.

– Поезжай, поезжай, остряк, – сказал я мрачно.

На том мы и порешили. Сообща сложили мои рубашки в его чемоданчик, такой же, как у меня, серый в полосочку, с «молнией» вместо замочков. Денег подкинул я ему на дорогу. Затем мы созвонились с Еремеевым и расстались, обнявшись дружески… или братски, или по-родственному. Какие чувства испытываешь к своему близнецу из чужого мира, о существовании которого узнал только что? То ли кровный родич, то ли чужеземец.

– Вернусь 31-го днем, – сказал он на прощание. – Посмотрю, как ты увернешься от костлявой. Может, и придумаем что сообща. Так или иначе будем знать, что же нам угрожает.