От составителя

От составителя

Песни, собранные здесь, являются результатом моего путешествия по Сибири летом 1908 г., куда я ездил с целью записать песни каторжан, бродяг и инородцев Сибири. По этой части мною исследован весь Великий Сибирский Путь от Челябинска до Хайлара, а также и Тобольская губерния до реки Лойвы на севере, где начинаются самоедские поселения. О моем посещении сибирской каторги и о виденном мною там я меньше всего буду распространяться, так как до меня там побывали люди не только компетентные, но и гениальные, как Достоевский, и талантливые, как Чехов и Дорошевич (хотя последние не посетили сибирской каторги, а побывали только на Сахалине). Последний человек, который до меня, как посторонний, посетил сибирскую каторгу, был американец Кеннан. Книга его с описанием сибирской каторги наделала много шуму пятнадцать лет тому назад. За это время многое переменилось в сибирской каторге, и она значительно изменила свою физиономию. Я бы сказал, что нравы и режим стали мягче и гуманнее; по крайней мере, de jure. Этим я вовсе не хочу сказать, что каторга что-нибудь потеряла от своего ужаса: каторга не стала курортом… Главная перемена произошла в составе самих каторжан. В то время, когда Кеннан посетил каторгу, в состав каторжан входили одни уголовные; теперь же огромный процент каторжан составляют, так сказать, не уголовные. Песни последней категории каторжан, т.-е. политических, как бы ни были они интересны в бытовом отношении, в музыкальном отношении значения не имеют, так как мотивы их почти все заимствованы из западноевропейских песен. Я не буду говорить здесь о том, что я видел, а только о том, что я слышал, то есть, о песнях. Песни каторжан чрезвычайно разнообразны, и правду сказал мне один каторжанин тобольской каторги, бывший каких-либо песен, то везде получали ответ: «песнями не грешны, ваше благородие, никогда их не знали» и т. д. А когда мы вошли в камеру бессрочных сахалинцев (профессиональные убийцы и грабители), то один из них, глядя исподлобья, сказал нам: «Мы, ваше благородие, — хищные птицы. На воле и то не поем, а мясо клюем».

Но когда начальство уверило их, что им не только не будет наказания, а наоборот — благодарность, они мне пели, и я записывал!.. Пели мне хором и отдельными голосами.

Больше всего я записал песен в тобольской каторге, а так-же в Акатуевском округе. Меньше всего я записывал в Нерчинске. Рудники там свинцово-серебряные. Свинец ложится на легкие каторжников, что мало способствует пению вообще.

Самое сильное впечатление на меня произвели две песни: «Из Кремля, Кремля, крепка города» — эту песню мне пели три старика в богадельне в Тобольске (это были бывшие каторжники карийской каторги). Потрясающее впечатление также произвел на меня «Подкандальный марш».

Так как в тюрьме запрещены всякие музыкальные инструменты, то исполняется он на гребешках, с тихим пением хора и равномерными ударами кандалов.

Игру на гребешках ввели матросы с «Потемкина». У них во время этапа по Сибири был целый оркестр из своеобразных инструментов. Во время марша хор поет с закрытым ртом — получается нечто, замечательно похожее на стон: гребешки ехидно и насмешливо пищат, кандалы звенят холодным лязгом — картина, от которой мурашки бегают по спине. Марш этот — не для слабонервных, и на меня, слушавшего его в мрачной обстановке тобольской каторги, он произвел потрясающее впечатление. Трудно поверить, но один из надзирателей во время этого марша заплакал. «Под-кандальный марш» можно назвать гимном каторги.

Что меня приятно поразило во время нашего музыкального утра в тобольской каторге, помимо самих песен, это — исполнение.

Видно было, что хористы, обладающие к тому же хорошими голосами, пели с одушевлением, да и Мурайченко управлял хором с большим умением. И некоторые песни мне пришлось просить повторить, так как трудно было с одного раза верно записать их гармонию.

Чем дальше удаляешься к востоку, тем мотивы тюремных песен становятся более оригинальными, и в нерчинском и акатуевском округах есть уже песни, которые отдают якутскими и бурятскими мотивами, а к северу от Тобольска в мотивах этих уже звучит песня вотяков, заимствованная чуть ли не вполне.

Например, две песни: «Вслед за буйными ветрами» и «Ой, ты, тундра», слышанные мною от тобольских каторжан, я слышал потом в остяцкой юрте у остяка под фамилией «Телячья Нога».

Соприкосновение с инородцами отражается и на русских арестантских песнях, так что иной раз даже трудно установить тональность той или другой песни. Например, в песне: «На пути села родного» (тобольская каторга) запевало начинает песню с тональности ля бемоль мажор, хор подхватывает, и, к изумлению, вся песня кончается в си бемоль мажор. Запевало опять, каким-то чутьем, начинает второй куплет в ля бемоль мажор… Фокус, которого не проделает ни один оперный певец без посторонней помощи.

Гармонизация в русских арестантских песнях почти сплошь построена на церковный лад. Характерным признаком та-кой песни является пустая квинта, которой песня обычно кончается. Есть песни и юмористические, причем юмор хорошо передан и музыкой.

Очень интересный элемент я нашел в Нерчинске — это польский элемент. В 63-м году в Нерчинск было сослано около трех тысяч поляков, а между ними и вожди движения, как Видорт, Высоцкий, Бенчик и другие. Их, конечно, давно нет, но потомки их до сих пор около Нерчинска сохраняют обычаи, нравы, язык и религию предков. Песни их сохранились и поются нынешним поколением каторжников. Из этих песен записанная мною: «Кибель мой» является одною из выдающихся в моей коллекции.

Особенным родом людей в Сибири надо считать бродяг. От Челябинска до Владивостока вся Сибирь кишит ими. Типичный сибирский бродяга в большинстве случаев — каторжник и непременно уголовный, при этом обыкновенно из бессрочных, так как малосрочному каторжнику нет расчета бежать; а политический каторжник, если сбежит, то уж совсем сбежит и в Сибири, конечно, не останется.

Обыкновенно весной, когда выводят каторжников на вольные работы по исправлению дороги в тайге или в каменоломни, каторжник бежит. Летом, пока тепло, он скитается по Сибири. Днем он в тайге, ночью подходит к селениям за питанием; а осенью, когда наступают холода, он возвращается в каторгу, заявляет, что он беглый, получает определенное наказание и водворяется на каторге до будущей весны, а там опять бежит. Это есть, так сказать, формулярный список сибирских бродяг.

Бродяга — человек отчаянный, способный из-за нескольких копеек зарезать кого угодно; и несколько песен мне пришлось записывать в тайге не то карандашом, не то револьвером. Сибиряки, или, как их презрительно называют бродяги, «чалдоны», стараются быть с бродягами в хороших отношениях, так как бродяги иначе способны спалить селение, перерезать скот, убить, ограбить и т. д. Поэтому ночью выставляют в селениях на окнах изб молоко и хлеб для бродяг, а картофель и репу сеют в Сибири около большой дороги опять для того, чтобы бродяги могли пользоваться этим. Вообще, сибиряки относятся гуманно как к каторжникам, так и к бродягам и никогда не называют их ни каторжниками, ни бродягами, а всегда «несчастненькими».

Бродяги являются главными хранителями настоящих старинных песен, как, например, песни Ваньки Каина, Стеньки Разина, Кармелюка и др., т. е. песен, имеющих в этнографическом отношении наибольшую ценность.

Они почти всегда сопровождают свои песни игрою на свирелях, или — по-сибирски — «пищурках».

Во всех песнях бродяг проглядывает огромная чисто народная поэзия, а местами высокий лирический подъем. Этот элемент поэзии можно объяснить только постоянным соприкосновением бродяг с природой.

Есть еще одна странная черта у каторжан и бродяг, которую до меня заметили и другие: самые отъявленные головорезы и убийцы из них питают какую-то страсть к нежным песенкам и сентиментальным стихам, — это какая-то странная психологическая черта, трудно объяснимая.

Очень интересны песни сибирских инородцев; но они чрезвычайно трудны для записи, так как изобилуют четвертными тонами, а кроме того, происходит какое-то glissando в голосах, которое очень трудно записывать. Построены они часто на финских гаммах, но попадается масса песен, по-строенных на гаммах японских и китайских; последние — особенно у бурят («Молитва ламаитов», «Заклинание шаманов», а также «Песнь айноса»).

Не все то, что я привез из Сибири, представляет собою чистое золото, — есть и песок. Я постарался устроить промывку и включил в свою коллекцию только то, что мне кажется интересным. В этнографическом отношении не все песни представляют интерес; есть и песни бытовые, так сказать, новейшей формации; но ведь настоящее для чело-века не менее интересно, чем прошлое.

Инструментов, которыми инородцы сопровождают свои песни, как-то: киотанг, данхай, кобыза, бишкура, кантеле и др., я в Сибири добыть не мог, да и в России для них не нашлось бы исполнителей; их приходится заменять роялем, арфой или другими струнными инструментами.

Немало песен пришлось мне гармонизировать, а некоторым придать сопровождение; хоры ? capella я оставил в полной неприкосновенности, и на концертах мы передаем их точно так, как я их слышал там.

К словам песен и к мелодическим рисункам я относился педантично точно и, записывая, ничего не изменял. Многие песни были записаны в нескольких вариантах; здесь напечатанные — наиболее распространенные из них, хотя и не самые совершенные.

Думаю, что эти песни еще лишний раз доказывают, что человеческая душа живуча и даже в негостеприимных тайгах и тундрах Сибири, в ужасных казематах каторги куда-то рвется и находит себе отражение хотя бы в этих песнях. Мне думается, что для нас, людей сытых, довольных и свободных, небесполезно знать эти песни — песни несчастных и отверженных [1].

В.Н. Гартевельд