Людмила Сырникова ВВЖ

Людмила Сырникова

ВВЖ

Настоящий либерал, истинный демократ

Дефолт. Правительство Кириенко отправлено в отставку. Ельцин рекомендует Черномырдина. Коммунисты дважды голосуют против, телекамеры фиксируют думское табло: «Решение не принято» - и Черномырдина, постукивающего, как в театре, пальцами по перилам правительственной ложи. На лице Черномырдина - контролируемое отчаяние. Явлинский предлагает кандидатуру Примакова. Против голосует единственная фракция - ЛДПР. «Решение принято», - загорается на табло. Примаков выходит на трибуну говорить речь: «Я фокусы… Я не фокусник…» Говорят, что после заседания министр печати Лесин встретил главу ЛДПР Жириновского в длинном коридоре бывшего Госплана. «Что же вы голосовали не как все?» - спросил флегматичный Лесин. Жириновский собрал пальцы правой руки в щепоть, поднес к лицу Лесина, мелко пошевелил пальцами. «Меня не проинструктировали», - сказал он и удалился по коридору.

Говорили, что он не расстается с мобильным телефоном даже на трибуне. Чтобы в последний момент перед выступлением прочесть эсэмэску о том, занесли или нет. От этого будет зависеть пафос его выступления и, соответственно, исход голосования фракции. Якобы он лично в годы эмбарго распределял квоты на иракскую нефть, летал договариваться с Саддамом Хусейном. Когда в 2005-м «Эхо Москвы» поинтересовалось у Жириновского, что он думает о слухах про иракские взятки, он, можно сказать, вспылил: «Я в глаза этих денег не видел! Ни одного цента! Те, кто говорят, что я брал взятки, пусть покажут доказательства, пусть покажут расписки!» Можно сказать, вспылил - потому что не вспылил: это было сказано в обычной для него взвинченной тональности. Примаков олицетворял дружбу с иракским режимом академически авторитетную, основанную на традиции и неторопливой основательности, Жириновский играл в благородную народную ненависть. Примаков не любил публики, Жириновский повсюду искал ее. Примаков играл в А. И. Микояна и Карибский кризис, Жириновский создал доселе не существовавший в природе тип бесноватого диктора советского телевидения, произносящего постмодернистские тексты. Он начал произносить их в самом начале 90-х, над ним сначала смеялись, потом его боялись и ненавидели. Итоги думских выборов 1993 года интеллигентные люди обсуждали даже в метро - настолько страшно им было. Всерьез ждали четвертой волны эмиграции, арестов и расстрелов, которые последуют сразу же после въезда Жириновского в Кремль. В телевизоре круглосуточно сидели политические аналитики, которые, наподобие срочно созванного консилиума врачей, придумывали, как хотя бы отсрочить верную гибель демократии. Жириновский тем временем орал на депутатов Европарламента: «Вот вы все здесь сидите! Вы бы в Бухенвальде сидели, если б не мы!» И никто не вытащил из телевизионных запасников старые, кажется, конца 80-х годов, кадры, на которых Жириновский говорит журналистке: «Ругайте меня, ругайте! Называйте меня Гитлером, Пиночетом. Если вы будете меня ругать, вы мне очень поможете. Только не хвалите, пожалуйста!»

Так Владимир Вольфович сделался санитаром леса. Зажигательными своими речами он оттягивал на себя косматый протестный электорат и топил все его чаяния в деятельном продуктивном красноречии.

Бескорыстные российские публицисты окрестили это модным тогда словом «постмодернизм».

Впрочем, к постмодернизму двигалась сама страна, без всякой помощи Жириновского, своим особым путем, о котором так любят говорить. Процесс пошел. Речи Владимира Вольфовича все меньше внушали страх и ненависть, из них пропало зловещее содержание, осталась лишь гротескная оболочка. Вынужденный как-то поддерживать наличие тока в электрических проводах, Жириновский пытался укрепить эту оболочку, но становилось смешно, а быть слишком смешным он себе позволить не мог. Он старался быть серьезным. В середине 90-х он запел, выпустил диск. Это было всерьез. Публично выражал недовольство собственной куклой из программы «Куклы»: «Я не выгляжу так, это во-первых. И во-вторых, я так не говорю». Все смеялись, а он был серьезен - он действительно так не говорил, репризу «Однозначно!» придумал актер во время записи одной из программ, и эта реприза прилипла к кукле, а потом и к самому Жириновскому.

Когда Жириновский говорил о кукле, в голосе его чувствовалась обида. Похоже, он относился к этой программе серьезнее, чем она того заслуживала. Совсем иначе вел себя все тот же Черномырдин, который со своей куклой охотно фотографировался. Черномырдин проявил себя прямо-таки политиком западного образца, тогда как Жириновский давил в русской традиции на жалость. В одном из интервью в начале 90-х он, кажется, признался, что в его жизни не было ни одного счастливого дня. Эта фраза мгновенно сократила расстояние между ним и его униженным властью электоратом. Жириновский вообще мастерски жал на важнейшие клавиши загадочной русской души, извлекая самые длинные ноты и самые пронзительные аккорды: чего стоит его заявление о том, что выходцев из СНГ нельзя не только временно регистрировать в Москве, но и пропускать через паспортный контроль, ибо они способны совершить преступление даже в здании аэропорта, после чего улететь обратно к себе домой.

Слухи о его еврействе отскакивали от Жириновского, как от стенки. Сами. Для этого не требовалось никаких специальных заявлений с его стороны. «Мама русская, отец юрист» - едва ли не единственная его крылатая фраза черномырдинского масштаба - очень веселила электорат, в ней было столько милого русскому уху пренебрежительно-ленивого антисемитизма, крайне уместного в эпоху, когда антисемитизм государственный уже приказал долго жить. Слухи то ли о безотцовщине Жириновского, то ли о предательстве отца прекрасно укладывались в этот дискурс. Много лет спустя, в 2007-м, Жириновский найдет отцовскую могилу в Израиле. Отец окажется не юристом, а депортированным в Варшаву (вследствие чего и распалась семья) польским евреем. Находясь в Израиле, Жириновский плакал. Правда, потом не преминул посетовать, что в израильском обществе нет единства: «Все время делите: ашкеназы, сефарды…». Даже в этот момент Жириновский думал о российском избирателе.

В последние годы стали все чаще поговаривать, что он устал и уже совсем не тот. И усталость эта, дескать, наступила как нельзя вовремя: в стране и политики-то нет, а кому нужен театр без пьесы, даже если это театр одного актера? Задачи, поставленные перед партией (ЛДПР), выполнены: коммунисты нейтрализованы, патриоты под контролем, время постмодернистских шоу закончилось, пришло время настоящего постмодернизма: «ЕдРо» вместо КПСС, нацпроекты вместо «Сельского часа», Маккейн вместо американской военщины. Не для кого наряжаться в красный френч или мундир с эполетами, некого окатывать соком перед оком телекамеры, а угрожать сапогами в Индийском океане - это сегодня едва ли не стало прерогативой официального внешнеполитического ведомства. Девяностые закончились по-настоящему, когда замолчал Жириновский. Последний его выход на сцену случился в день утверждения кандидатуры Путина в премьеры. После речи Зюганова, исполненной вялого гнева в адрес очередного антинародного правительства, взявший слово Жириновский демонстративно отказался от чашки чая, оставшейся на трибуне от лидера коммунистов. Путин в президиуме рассмеялся. Телеспектакль разыгрывался уже не для народа, не для телеаудитории, а для одного-единственного зрителя, он же - режиссер, художественный руководитель, главный художник, главный балетмейстер, мастер по свету и даже режиссер монтажа.

Апокрифом начали, апокрифом и закончим. Рассказывают, что несколько лет назад, перед тем как передать управление фракцией своему сыну Андрею Лебедеву, Жириновский вдруг без видимого повода обрушился на соратников: «Дармоеды, - якобы кричал он. - Научитесь делать что-нибудь сами! Пятнадцать лет на мне выезжаете!» Это я к тому, что даже если репертуарную политику театра диктует идеологический отдел, этого еще мало, чтобы добиться убедительной игры. Чтобы играть, нужен зритель. Он был.