История четырех глупых брахманов

История четырех глупых брахманов

В одной области была объявлена смарадана (так называются ежемесячные праздники, устраиваемые по деревням в пользу брахманов). И вот четверо представителей этой касты из разных деревень отправились на праздник, встретились по дороге и пошли вместе.

Идя путем-дорогой, они повстречали воина, который шел по направлению, противоположному с ними. При встрече с брахманами, воин, как водится, отдал им привет, предписываемый обычаем, произнеся:

— Саравои, айя! (Почтительное приветствие, означающее «о, господин».)

Жрецы отвечали ему тоже обычным словом благословения:

— Ассирвахдам.

Спустя некоторое время четверо наших спутников подошли к колодцу, достали воды, утолили жажду и присели отдохнуть в тени дерева.

Так как при этой остановке у них долго не находилось подходящего предмета для беседы, то один из них, желая завязать разговор, вспомнил о воине, который с ними встретился.

— А ведь надо признать, — сказал он, — что тот воин, которого мы сейчас повстречали, человек очень вежливый и обходительный. Заметили вы, как он сразу обратил на меня внимание, отличил меня от других и как вежливо меня приветствовал?

— Да он вовсе не тебя приветствовал, — возразил брахман, сидевший рядом с ним. — Его привет прямо относился ко мне одному, и никому другому.

— Ошибаетесь вы оба, — перебил их третий. — Могу вас уверить, что привет воина относился ни к кому иному, как ко мне. И вот вам доказательство: когда он проговорил приветствие, то посмотрел прямо на меня.

— Вовсе нет, и все это вздор! — опровергал четвертый. — Вовсе он не вас, а меня приветствовал, потому что иначе с какой стати я отвечал бы ему: ассирвахдам.

И между ними начала разгораться ссора, которая уже было дошла до того, что они готовились вступить в рукопашную. Но тут один из них, который был поспокойнее и порассудительнее других, начал их урезонивать.

— Зачем же мы будем без всякого толка давать волю своему гневу? Ну хорошо, положим, мы обзовем друг друга всяческими словами, а потом подеремся, как какая-нибудь сволочь шудра, разве от этого предмет нашего спора станет яснее? Кто другой может рассеять наши сомнения, как не тот, из-за которого они возникли? Ведь воин, которого мы встретили, еще не мог далеко уйти. По-моему, нам надо сейчас же догнать его и спросить, и пусть он сам скажет, кого из нас он хотел почтить своим приветом.

Этот совет был найден бесспорно мудрым, и его немедленно приняли к исполнению. Все четверо повскакали с мест и со всех ног кинулись догонять воина. Едва переводя дух, настигли они его, мили за четыре от того места, где встретились с ним.

Еще издали завидев его, они во все горло кричали ему, чтобы он остановился. Затем, подбежав к нему, они рассказали ему о своей распре из-за его привета и упрашивали его сказать, кого именно из них он почтил этим приветом.

Распознав по этой наивной просьбе, с какими убогими головами он имел дело, воин вздумал позабавиться над ними, и, состроив самую серьезную мину, отвечал им:

— Я приветствовал самого глупого из всех вас.

И сказав это, он поспешил повернуться и быстро зашагал вперед своим путем.

Брахманы, крепко ошеломленные этим ответом, в свою очередь повернули обратно и некоторое время шли молча. Но скоро спор между ними возобновился и разгорелся с еще большей силой, потому что они никак не хотели уступить друг другу этого привета. На этот раз им приходилось обосновывать свои притязания уже прямо на словах воина, т. е. доказывать друг другу преимущества своей глупости над глупостью остальных. Во время этих пререканий ими опять овладел такой жар и пыл в отстаивании своих притязаний на первенство в глупости, что новая драка между ними стала казаться неизбежной.

Тогда брахман-примиритель, выступивший с первым предложением, выступил и с новым. Угомонив кое-как кипучих компаньонов, он сказал им:

— Я считаю себя глупее каждого из вас, а каждый из вас считает себя глупее меня. Но я спрашиваю вас, неужели мы, надсаживаясь в криках до потери голоса и награждая друг друга колотушками, таким путем придем к разрешению вопроса о том, кто из нас обладает самой совершеннейшей глупостью? Вот, взгляните, у нас на виду городок Дхармапур. Бросим наши споры, пойдем в город, зайдем в тамошнее судилище и попросим судей разобрать наше дело.

И опять, как в первый раз, совет показался вполне благоразумным трем компаньонам и был ими единодушно принят.

Они предстали перед судьями в самый благоприятный момент. Все дхармапурские власти как раз в это время сошлись в судилище, а никаких дел для рассмотрения не оказалось, так что когда четыре брахмана заявились со своей просьбой, их дело сейчас и было назначено к слушанию.

И вот один из четырех брахманов, выйдя вперед, рассказал, не опуская ни малейшей подробности, обо всем, что между ними произошло из-за приветствия воина и из-за его неопределенного ответа на их просьбу разъяснить дело.

Рассказ этот не один раз прерывался громкими взрывами хохота всех присутствовавших. Председатель судилища был человек очень веселого нрава и искренне обрадовался подвернувшемуся случаю устроить для себя и для других судей даровое развлечение. Он напустил на себя самую торжественную серьезность, велел всем молчать и обратился к тяжущимся со следующими словами:

— Вы в этом городе чужие, и потому нельзя решить ваше дело по показаниям свидетелей, знающим вас. А значит, есть только одно средство просветить ваших судей. Пусть каждый из вас расскажет случай из своей жизни, который наилучшим образом выкажет его глупость. Выслушав ваши рассказы, мы и будем в состоянии рассудить, кому принадлежит первенство, и следовательно, кто из вас имеет право приписать привет солдата исключительно себе.

Все тяжущиеся согласились на это предложение, и один из них начал рассказывать:

— Вы видите, я одет не очень роскошно, и это не только сегодня, так происходит уже давно. А отчего мой костюм пришел в такое расстройство, об этом я вам сейчас и расскажу.

Несколько лет тому назад наш сосед, купец, человек очень жалостливый до брахманов, подарил мне на одежду два куска полотна, самого тонкого, какой только видывали люди в нашем селении. Я их показывал всем своим знакомым, и все они диву давались, глядя на него. «Такой роскошный дар, — говорили все, — доказывает только, что ты творил много добрых дел при прежних твоих переселениях,[1] и это тебе воздаяние за те дела; в теперешней жизни тебе не за что бы и дарить, потому что ты слишком глуп».

Ну, я, конечно, благодарил приятелей за их доброе мнение и, прежде чем сделать одежду из этого полотна, я его вымыл, как следовало по обычаю, чтобы очистить его от прикосновений ткача и купца, людей низшей касты.

Для просушки я его повесил на дерево. И вот случилось, что под полотном, пока оно висело и сохло, прошла собака; я ее увидал, когда она уже прошла и отошла далеко, и не знал, коснулась она его или нет. Я спросил у своих детей, не видали ли они, как прошла собака, задела полотно или нет? Они сказали, что не заметили. Как тут быть? Я стал на четвереньки и держась так, чтобы быть ростом с собаку, прошел так под полотном, а сам и спрашиваю у детей: «Задел я за полотно или нет?» Они отвечают: «Нет!»

Я так обрадовался, что даже подпрыгнул от радости. Но тут мне вдруг вспомнилось, что ведь у собаки-то хвост, и что она его держала торчком и могла им задеть за полотно. Надо было, значит, снова сделать испытание с хвостом. Вот я прицепил себе на спину серп, а сам велел детям внимательно смотреть, как я буду проходить под полотном, задену его серпом или не задену. Дети и говорят, что на этот раз полотно было слегка задето.

Такая меня взяла досада, что я не помня себя, схватил полотно и разодрал его на тысячу клочков.

Скоро молва об этом разошлась среди соседей, и все начали меня стыдить и обзывать дураком.

«Ведь если бы даже полотно и было осквернено таким легким прикосновением, разве не мог ты прочитать над ним очистительные молитвы? — говорили мне. — Наконец, если уж ты считал его окончательно оскверненным, зачем же ты его рвал, отчего не отдал какому-нибудь бедняку шудре? Кто же после такой дурацкой выходки будет тебе дарить ткань на одежду?» И, увы, так оно и вышло. С тех пор, у кого не попрошу полотна, мне в ответ только хохочут да спрашивают: «Зачем тебе полотно? Чтобы изодрать его в клочья?»

Когда он кончил рассказ, один из присутствовавших сказал ему.

— Ты, должно быть, мастер бегать на четвереньках?

— О да, я ловко бегаю на четвереньках, — отвечал брахман, и сейчас же, опустившись на руки, обежал раза два-три вокруг залы судилища, заставив зрителей покатываться со смеху.

— Ну, довольно, — сказал председатель. — То, что мы слышали от тебя, а потом и видели, конечно, говорит о многом в твою пользу. Но все же мы не можем ничего решить, пока не выслушаем других. Рассказывай теперь ты, — обратился он к другому брахману.

— Для того, чтобы предстать в приличном виде на смарадану, куда мы идем, — начал второй брахман, — я позвал цирюльника и велел ему обрить мою голову и подбородок.

Когда он кончил свое дело, я сказал жене, чтоб она дала ему кашу,[2] но она по рассеянности выдала ему две каши. Я стал требовать, чтоб он отдал одну кашу назад; он ни за что не хотел отдать. Спорили, спорили мы, разозлились оба, начали уж переругиваться; но тут цирюльник вдруг смягчился и сказал мне:

— Мы можем поладить миром. За лишнюю кашу, коли хочешь, я обрею голову твоей жене.

— Ты прав, — сказал я, поразмыслив. — Это разрешит наш спор, так что ни тому, ни другому не будет обидно.

Жена моя, слыша наш разговор и предчувствуя, что может произойти,[3] хотела было убежать, но я ее поймал, посадил на пол, придержал, а цирюльник обрил ее наголо.

Жена тем временем кричала во весь голос и разражалась страшными проклятьями на нас обоих, но я дал ей волю браниться сколько душе угодно, предпочитая видеть ее бритой, нежели уступить мошеннику-цирюльнику ни за что ни про что лишнюю кашу.

Жена, лишившись своих чудных волос, от стыда спряталась и не хотела показываться. Цирюльник ушел и, встретив на улице мою мать, первым долгом поспешил рассказать ей всю эту историю. Она немедленно прибежала к нам. Увидав свою невестку бритой, она была так поражена, что некоторое время не могла вымолвить ни слова, а потом осыпала меня градом упреков и брани, на которые я не отвечал ни слова. Я уже начинал понимать, что вполне этого заслужил. А плут-цирюльник тем временем всюду разболтал о происшествии, так что в скором времени я сделался предметом всеобщих насмешек. Злые языки стали даже намекать, что коли я так поступил со своей женой, так уж, значит, не даром, что я уличил ее в неверности. К моему дому собралась толпа; привели осла, чтоб на нем возить по деревне мою жену, как принято делать с женщинами, преступившими супружескую верность. Потом молва обо всем этом дошла и до родителей жены. Они нагрянули к нам, и можете сами судить о шуме и гаме, какой они подняли, когда увидали свою дочь бритой. Они увезли ее к себе, конечно, ночью, чтобы никто не видал и чтоб избавить ее от позора. Четыре года мне пришлось молить их, пока они согласились отдать мне ее обратно.

Надеюсь, что такая черта глупости покажется вам гораздо значительнее, чем та, о какой вам рассказал мой спутник.

Собрание согласилось, что трудно придумать более солидную глупость, но все же порешили выслушать остальных двух соискателей. Настала очередь третьего брахмана, и он начал свой рассказ так:

— Мое имя — Анантайя, но меня зовут Бетель-Анантайя, и вот по какому именно случаю.

Моя жена, по причине малолетства, долго жила в доме своих родителей, пока не была отдана ко мне в дом. Спустя приблизительно месяц после ее переезда ко мне, как-то вечером, перед сном, я, не помню уж по какому случаю, сказал, что все женщины — болтуньи.

Она мне на это возразила, что знает мужчин, которые в этом не уступят никакой бабе. Это она на меня намекала. Я был задет за живое и сказал ей:

— А вот, посмотрим, кто заговорит первый.

— Отлично, — ответила она. — И кто заговорит первый, должен дать другому лист бетеля.[4]

Пари было принято, и мы заснули, тщательно воздерживаясь от произношения единого словечка. Мы решили не вставать с ложа, пока наш спор не будет решен, т. е. пока кто-нибудь из нас не заговорит первый. И вот настал день, взошло солнце, а мы все не показываемся из дому. Соседи заметили это, стали кликать нас, а мы, конечно, молчим. Сбегали к нашим родственникам, известили их об этом. Те, перепуганные, прибежали к нам, послали за плотниками, чтобы разломать двери. Когда же наконец взломали дверь, все вломились к нам, то были несказанно изумлены, видя нас проснувшимися, на вид живыми и здоровыми, но совершенно лишившимися языка.

Дом наш был битком набит людьми, и так как все были убеждены, что мы околдованы, то сейчас же сбегали за колдуном, чтобы снять с нас чары.

Колдун прежде всего заломил страшную цену за свою работу. Он было собрался начать заклинания, но в это время один наш знакомый брахман начал всех убеждать, что мы вовсе не заколдованы, а больны, и от этого и онемели, и что он знает верное средство, как нам помочь, и сделает это без всякой платы.

Он раскалил добела золотой слиток, схватил его щипцами и приложил его сначала снизу к моим ступням, потом к локтям, потом ко лбу. Я вытерпел эту ужасную пытку, не издав ни единого звука.

— Ну, теперь попытаем это на жене, — сказал дошлый лекарь. Но едва коснулся он ее ноги каленым золотом, как она не вытерпела и вскричала:

— Anna, anna! (Хватит, довольно!) — И вслед за тем, повернувшись ко мне, она сказала:

— Я проиграла, вот тебе лист бетеля!

Разумеется, все были поражены изумлением, а я тотчас же сказал ей:

— Я так и знал, что ты заговоришь первая! Ты видишь теперь, я был прав, когда сказал тебе вчера вечером перед сном, что все бабы — болтуньи!

Когда все собравшиеся узнали о нашем пари, они в один голос вскричали: «Вот глупость-то! Поднять на ноги всех соседей, вытерпеть прижигание каленым золотом из-за листа бетеля! Кажется, весь свет изойди, не найдешь других таких пустых голов».

Вот с тех пор меня и начали звать «Бетель-Анантайя».

Суд единогласно признал и эту глупость ничуть не хуже прежних, но предстояло выслушать еще четвертого соискателя. Он начал свою повесть так:

— Когда я женился, моя жена была еще совсем молода и продолжала жить в доме своего отца еще лет шесть или семь. Когда же она достигла брачного возраста, ее родители известили моих, что она отныне может нести свои супружеские обязанности.

Дом моего тестя отстоял от нашего в шести или семи милях. Моя мать в то время хворала и не могла отправиться за моей женой. Поэтому она поручила мне самому съездить за нею, причем все учила меня и наставляла, как себя вести, чтобы не сказать или не сделать чего-нибудь такого, что обнаружило бы мою глупость.

— Ведь я тебя знаю, — говорила она. — Ума у тебя немного, и ты, пожалуй, того и гляди, выкинешь какую-нибудь штуку.

Я обещал ей во всем поступать по ее наставлениям, быть осмотрительным и пустился в дорогу.

В доме тестя меня хорошо приняли, устроили в мою честь пиршество, созвали всех соседних брахманов. Наступил час отъезда, и меня отпустили вместе с женой.

Тесть проводил нас благословениями и благопожеланиями, и когда мы тронулись в путь, залился слезами, словно предчувствуя беду, которая стряслась над его дочерью.

Происходило это как раз в самый разгар летнего зноя, и в день нашего отъезда стояла самая несносная жара. А нам надо было переходить через бесплодную равнину, которая тянулась мили на две. Раскаленный песок опалил ноги моей жены, которая под родительским кровом получила очень нежное воспитание и не привыкла к таким странствиям. Она принялась плакать и скоро, выбившись из сил, упала на землю и решилась тут умереть.

Я был в ужасном затруднении. Я сел рядом с нею и не знал, что делать. В это время к нам подошел караван купца, состоявший из множества волов, нагруженных товарами. Я со слезами на глазах рассказал ему о своем горе и просил его помочь мне добрым советом.

Купец подошел к моей жене, и внимательно рассмотрев ее, он сказал, что при такой ужасной жаре жизни несчастной женщины грозит опасность, все равно, останется ли она тут сидеть или пойдет дальше.

— Лучше же, чем тебе видеть, как она умрет у тебя на глазах, — продолжал он, — да еще при этом, заметь, на тебя может пасть подозрение, что ты сам же и убил ее, — ты бы уступил ее мне. Я ее посажу на лучшего вола и повезу, и она избавится от верной смерти. Ты лишишься ее, это правда, но ведь лучше же лишиться ее, зная, что она осталась жива, чем видеть, как она умрет. Ее одежда и украшения стоят примерно двадцать пять пагод;[5] вот тебе тридцать пагод, и отдай мне свою жену.

Рассуждения этого человека мне показались верными и вполне убедительными. Я взял деньги, которые он предложил, а он поднял мою жену, посадил ее на одного из своих волов и поспешил уехать.

Я тоже пошел своим путем и добрался до дому уже поздно вечером, с обожженными ногами, так как весь день шел по раскаленному песку.

— А где же твоя жена? — спросила меня мать, с удивлением видя меня одного.

Я ей рассказал со всеми подробностями обо всем, что произошло с самого моего отправления из дома, и о том, что случилось дорогой с моей женой, и о том, как я рассудил, что лучше продать ее купцу, который со мной встретился, чем быть свидетелем ее неминуемой смерти да еще подпасть под подозрение, что я сам и был ее убийцей.

Мать моя, задыхавшаяся от негодования при этом рассказе, некоторое время и слова не могла вымолвить. Но потом ее гнев прорвался с неудержимой силой. Она не находила достаточно сильной брани и упреков, чтоб высказать мне свое ожесточенное чувство.

— Безумец, дурак, презренный! — кричала она. — Продать жену! Отдать ее чужому человеку! Жена брахмана, проданная подлому торгашу! Да что теперь о нас подумают, что скажут люди нашей касты! Что скажут родители этой несчастной, когда узнают о такой гнусности! Кто поверит такой глупости, такому неслыханному безумию!

Печальная участь, постигшая мою жену, не замедлила дойти до сведения ее родителей. Они кинулись к нам взбешенные, с дубинами в руках, решив забить меня насмерть. Да так бы и случилось и со мной, и с моей бедной, ни в чем не повинной матерью, если бы мы, заслышав о том, что они идут на нас, не поспешили спастись бегством.

Не успев расправиться с нами своим судом, родители обратились в наш кастовый суд, который единогласно постановил взыскать с меня пеню в двести пагод за бесчестье. Сверх того, было объявлено, чтобы никто не смел выдавать за меня замуж дочь под страхом исключения из касты. Таким путем я и был осужден на вечное одиночество. Хорошо еще, что меня не изгнали из касты; этим я был обязан доброму имени, заслуженному моим отцом, которого многие еще помнили.

Можете теперь сами судить, насколько эта черта глупости превышает все, что рассказывали мои спутники, и насколько основательна моя претензия на первенство.

После зрелого обсуждения всех обстоятельств дела почтенные судьи решили, что все четыре брахмана дали непреложные доказательства своей глупости и что все они имеют одинаковое право на первенство в этом отношении. Посему каждый из них смело может считать себя самым глупым из всех четырех и приписывать привет воина исключительно себе одному.

— Каждый из вас выиграл тяжбу, — сказал им председатель. — Идите с миром и продолжайте ваш путь, если можно, без ссоры и драки. Смотрите, как-нибудь не перепутайтесь между собою, не примите себя за другого, а другого за себя, да берегитесь, чтоб с вами чего не случилось дорогой, потому что страшно было бы подумать, чтоб ваша каста лишилась хоть одного из таких ценных своих представителей.

Все собрание хохотало, слушая это напутствие, а четверо брахманов, вполне довольные таким мудрым решением их распри, вышли из залы судилища, громко восклицая:

— Я выиграл тяжбу, привет воина — мой!