РУССКИЙ РЕЛИГИОЗНЫЙ РЕНЕССАНС И ПЕРЕДОВОЕ СОВЕТСКОЕ МОНАШЕСТВО

РУССКИЙ РЕЛИГИОЗНЫЙ РЕНЕССАНС И ПЕРЕДОВОЕ СОВЕТСКОЕ МОНАШЕСТВО

(горестные заметки)

Как-то раз спросили у японцев, которых в свое время просвещал Святитель Николай (Касаткин), отчего они избрали именно православную веру. Ответ был примерно таков:

— К нам приходили христиане разных конфессий и предлагали свое учение. Прежде всего пришли те, кто говорил: «Вот мы теперь верим в это и в то. Но в дальнейшем мы можем к этому что-то прибавить». (Это были римские католики, которые время от времени изобретают новые догматы.) Затем приходили такие, кто нам говорил: «Мы теперь верим в это и в то, но впоследствии можем кое-что и отменить». (Это были протестанты, которые подвергают сомнению решительно все постулаты.) И, наконец, к нам пришли христиане, которые заявили: «Вот наше учение. Мы содержим его в течение долгих столетий. И тут ничего не прибавится и ничего не убавится — вовеки вечные». Это были православные, и такая вера пришлась нам по душе.

Но вот всплывает в памяти совсем иная история. Лет двадцать тому назад близкий мне человек, архиепископ Киприан (Зернов) случайно встретился с несколькими священнослужи-телями из старообрядцев.

— Они мне говорят: какие же вы теперь православные? — рассказывал Владыка Киприан, — Вы «Журнал Московской Патриархии» читаете? Разве это православный журнал?

— Ну и что вы им на это сказали? — спросил я его.

— Ничего я им не сказал, — печально отвечал архиерей, — что я мог на это сказать? Они же совершенно правы…

Что греха таить, в те годы «Журнал Московской Патриархии» производил впечатление жутчайшее. Самая пространная его часть посвящалась гадкой и крикливой «борьбе за мир» (т. е. за всемирное большевистское владычество), призывам к тому, чтобы все недруги СССР немедленно разоружились. Еще один крайне политизированный отдел журнала носил название «Экуменические контакты». Разумеется, и то, и другое было обильно сдобрено «богословием освобождения», лукавым учением о том, будто бы между коммунизмом и Христианством нет и не может быть противоречий. И от всего этого за версту несло Лубянкой и Старой площадью.

Собственно Православие было представлено в тогдашнем журнале лишь немногочисленны-ми выдержками из творений Святых Отцов и иллюстративным материалом — изображениями церквей и фотографическими портретами почивших деревенских батюшек (раздел «Вечная память»).

Самая выразительная и приметная фигура среди московских иерархов тех лет — Митрополит Ленинградский и Новгородский Никодим (Ротов). Человек сильного ума и замечательных способностей, он составил целую эпоху в истории Патриархии.

Один из архиереев, который довольно близко знал Владыку Никодима, в свое время сказал мне:

— Злые языки о нем говорят: он начинал как строго православный, потом стал завзятым экуменистом, а кончил жизнь как ревностный католик…

От себя добавлю: мне приходилось говорить об этом с католиками. Они отзывались о смерти Митрополита Никодима с восторгом. Еще бы! О такой кончине любой из них мог бы только мечтать — на аудиенции в Ватикане, чуть ли не на руках у самого Папы!

Существует письменный памятник католических пристрастий Митрополита Никодима — его докторская диссертация. Ее в свое время широко рекламировали в церковной печати, это была пространная работа о личности Папы Иоанна XXIII.

Помнится, меня и моих друзей возмутила и покоробила самая первая фраза этого сочинения. Православный иерарх ничтоже сумняшеся начертал:

«Был человек, посланный от Бога; имя ему Иоанн».

(Смотри Евангелие от Иоанна, гл. I, ст. 6.)

Я и по сию пору затрудняюсь решить, чего тут больше цинизма, кощунства, желания угодить Ватикану или графоманской претенциозности…

Православный…

Эукменист…

Католик…

Подобные метаморфозы за всю историю Русской Церкви претерпевал, пожалуй, лишь еще один архиерей. Я имею в виду личность не менее колоритную и знаменитую, нежели Митрополит Никодим, — архиепископа Феофана (Прокоповича).

Будучи рожден на Православной Украине, в Риме он перешел в католичество, к иезуитам, затем по возвращении в Киев опять стал православным, снискал у Петра I архиерейский сан, а под конец жизни стал покровителем и другом протестантов…

Вернемся, однако же, к той триаде, которую весьма условно можно наименовать «духовным путем» Митрополита Никодима:

Православный.

Экуменист.

Католик.

На эту своеобразную эволюцию можно взглянуть и с иной точки зрения как на политическую карьеру. Не станем забывать, во времена советские Митрополит Ленинградский и Новгородский, да еще и председатель «отдела внешних церковных сношений» Патриархии (т. е. церковный министр иностранных дел), — это номенклатура ЦК КПСС.

Припоминается популярный в те годы анекдот. Вопрос в анкете:

«Были ли у вас колебания в проведении линии партии?» Ответ: «Колебался вместе с линией».

Эпицентр «колебаний» этой «линии», как известно, находился в Москве, в здании ЦК на Старой площади. Толчки прежде всего ощущались по соседству, на Лубянке, а потом уже доходили и до Чистого переулка, где и по сию пору стоит здание Московской патриархии.

Православный период (начало карьеры) будущего Митрополита Никодима совпадает с временем «холодной войны», когда сталинский «железный занавес» был почти непроницаем. Разумеется, в те годы никаких контактов с западными христианами у Московской Патриархии не было и быть не могло, а посему рекомендовалось осуждать распространяющийся в протестантском мире экуменизм и всегдашние притязания Папы Римского на главенство в христианском мире.

Весьма показательным в этом отношении было созванное с разрешения властей летом 1948 года «Совещание глав и представителей автокефальных православных церквей в связи с празднованием 500-летия автокефалии Русской Православной Церкви». Если ознакомиться с двухтомником «Деяний» этой конференции, создается впечатление, будто можно в какой-то мере сочетать несочетаемое, т. е., пользуясь терминологией из «декларации» Митрополита Сергия (Страгородского), быть одновременно «верными гражданами Советского Союза» и «ревностными приверженцами православия, для которых оно дорого, как истина и жизнь, со всеми его догматическими преданиями, со всем его каноническим и богослужебным укладом».

Но вот наступил незабываемый 1953-й — год, ознаменовавшийся смертью одного из величайших преступников за всю историю человечества. 9 марта, в день похорон тирана патриарх Московский Алексий I начал свою траурную речь такими словами:

— Великого вождя нашего народа Иосифа Виссарионовича Сталина не стало. Упразднилась сила великая, нравственная, общественная; сила, в которой народ наш ощущал собственную силу, которою он руководил в своих созидательных трудах и предприятиях, которой он утешался в течение многих лет…

Как известно, с «упразднением» этой «нравственной силы» в мире много изменилось. Подтаяли «льды холодной войны», стал по временам приподниматься «железный занавес». И вот уже преемник Сталина — Хрущев провозгласил новую политику СССР, «мирное сосуществование с Западом».

Тогда-то идеологи со Старой площади решили поставить новые задачи перед обитателями Чистого переулка. О том, каким образом это происходило и к каким результатам привело, повествуется в любопытнейшем докладе священника Сергия Гордуна «Русская Православная Церковь при Святейших патриархах Сергии и Алексии». (Мы делаем выписки из № 158 «Вестника РХД».)

«Парадоксально, что параллельно с сужением внутренней деятельности Церкви в шестидесятые годы резко активизируется ее внешняя деятельность. Толчком для ее активизации послужила беседа председателя Совета по делам РПЦ В. А. Куроедова с патриархом Алексием, состоявшаяся 15 июня 1960 г.» Куроедов заявил, что им детально изучалась внешняя работа Патриархии, и он пришел к выводу, что она поставлена совершенно неудовлетворительно. «Патриархия за последние годы не провела ни одного крупного мероприятия по объединению Православных Церквей вокруг Русской Православной Церкви, возглавляемой Московской Патриархией, мероприятий, связанных с разоблачением реакционных действий Папы Римского и усилением борьбы за мир. Патриархия не использует всех тех огромных возможностей, которыми она располагает; не проведено ни одной крупной акции за рубежом. <…> Русская Православная Церковь не выступает объединяющим центром Православных Церквей мира, в большинстве случаев она занимает пассивную оборону и слабо разоблачает клеветническую пропаганду о положении религии и Церкви в нашей стране. <…> Совет рекомендовал митр. Николаю разработать и дать предложения об усилении внешней работы. Однако митр. Николай не выполнил эту просьбу Совета и представил предложения, которые ни в какой степени не отвечают тем требованиям, о которых шла речь с митрополитом по этому вопросу». Затем Куроедов предложил освободить митр. Николая от обязанностей председателя ОВЦС и возложить их на другое, более подходящее лицо.

<…> Патриарх предложил кандидатуру архимандрита Никодима (Ротова) в качестве преемника митр. Николая.

С личностью архим. Никодима (Ротова), впоследствии митрополита Ленинградского и Новгородского, связано изменение позиции Московской Патриархии по отношению к экуменическому движению. Как известно, Совещание глав и представителей автокефальных православных Церквей, состоявшееся в Москве в 1948 г., приняло резолюцию, в которой указывалось, что «целеустремления экуменического движения <…> не соответствуют идеалам христианства и задачам Церкви Христовой, как их понимает Православная Церковь». <…> Такой позиции придерживалась Московская патриархия до 1960 г.

<…> В записи беседы патриарха Алексия с В. А. Куроедовым, состоявшейся 15 сентября 1960 г., имеется такая фраза: «Патриарх принял рекомендацию Совета о вхождении Русской Православной Церкви в члены Всемирного Совета Церквей и расценил это как крупную акцию со стороны Русской Православной Церкви в ее деятельности за рубежом».

Вот по каким причинам и при каких обстоятельствах вполне до той поры «православный» архимандрит Никодим сделался завзятым экуменистом и снискал себе архиерейский сан.

Нетрудно вообразить себе и дальнейший ход событий. После того как представители Московской Патриархии вошли во Всемирный Совет Церквей и в значительной степени подчинили эту организацию своему влиянию, со Старой площади поступило еще одно указание. На этот раз приказали найти общий язык с Ватиканом, чтобы «нейтрализовать реакционные действия Римского Папы». Тем паче для подобной «акции за рубежом» приспело время — должен был открыться Второй Ватиканский собор.

Вот тогда-то новый «председатель отдела внешних церковных сношений» обратил свое особенное внимание на личность Папы Иоанна XXIII.

Тут надлежит заметить, что «акция» по сближению с Римом оказалась довольно длительной, но зато весьма успешной. Собор в Ватикане признал, что Восточные Церкви «обладают истинными таинствами», а «священный синод» в Чистом переулке принял беспрецедентное в истории Православной Церкви решение о возможности для католиков приобщаться Святых Тайн в наших храмах (1969).

Несколько лет назад, когда звезда последнего генсека КПСС Горбачева была в самом зените, в возобновленной Оптиной пустыни возникла и имела хождение замечательная шутка.

Вопрос:

— Какие слои общества наиболее вовлечены в «перестройку»? Ответ:

— Рабочий класс, колхозное крестьянство, трудовая интеллигенция и передовое советское монашество.

Феномен «передового советского монашества» еще ждет своего исследователя, но можно с полным основанием утверждать, что своим появлением в Русской Церкви этот тип иноков обязан именно Митрополиту Никодиму. Самыми характерными чертами «передовых советских монахов» и по сию пору является свободомыслие, широта взглядов, отсутствие «догматизма» и, главное, либеральное отношение к иноческим обетам, постам и прочим церковным «формальностям».

В свое время эти жизнелюбивые «чернецы» постригались и формировались по большей части в двух прямо подведомственных Митрополиту заведениях Ленинградской Духовной Академии и в иностранном отделе Патриархии.

Либерализм в ленинградской духовной школе, например, простирался до того, что тамошние преподаватели — игумены и иеромонахи — под рясами носили джинсы, а в перерывах между лекциями, почти не таясь от учащихся, курили импортные сигареты.

Что же касается того отряда «передовых советских монахов», которые трудились в иностранном отдел Патриархии, то на определенном этапе именно из них стали выбирать будущих епископов, а самый этот отдел превратился в некую кузницу архиереев. В шестидесятые и семидесятые годы подавляющее большинство иерархов было в прямом (в церковном) и в переносном смысле ставленниками Митрополита Никодима.

Увы! — именно «передовое советское монашество» и по сию пору составляет значительнейшую часть епископата Русской Церкви, и это обстоятельство необходимо учитывать всем, кто имеет дело с Московской Патриархией.

«Отдел внешних церковных сношений», насчитывающий великое множество сотрудников, возглавляется в наши дни любимым и лучшим учеником Митрополита Никодима, самым молодым и бесспорно самым умным из членов «священного синода» Митрополитом Кириллом (Гундяевым). Это и теперь главнейшая цитадель «передового советского монашества», которое по-прежнему представляет Московскую Патриархию на «международной арене». Мало того, эти люди то и дело выступают по российскому телевидению, их перьям принадлежат во множестве публикуемые в церковной и светской печати вкрадчивые «неосергианские» статьи, где проповедуется и экуменизм, и модернизм… Они не только оправдывают позорное прошлое Патриархии, но раболепство и угодничество перед безбожниками выдают за доблесть, возводят в некий экклезиологический догмат.

Я вовсе не хочу возвести хулу на весь Московский Патриархат, среди священнослужителей есть много (даже до удивления много, если учесть долгие годы гонений!), великое число искренних, благочестивых, вполне православных батюшек. Но ведь не они задают тон, их-то ведь никто кроме собственных прихожан не видит и не слышит, а «передовые советские монахи» на виду и на слуху у миллионов людей — и в России и за ее пределами.

Любой образованный человек, если он не чужд политики, отдает себе отчет в том, сколь грандиозным историческим событием было падение Российской Империи и возникновение на ее территории страшного большевистского СССР.

Но в мире христианском далеко не все осознают значение иной трагедии, того рокового обстоятельства, что самая многолюдная, самая обширная, самая стойкая в своем вероучении Российская Православная Церковь выродилась в беспомощную, беспринципную, раболепную Московскую Патриархию.

Большевики в свое время воздвигли на христиан такие чудовищные по жестокости и масштабам гонения, каких не знала ни античная, ни средневековая история. Но это лишь одна, внешняя, причина трагедии Русской Церкви, ибо преследования и гонения очищают христианство. Для того чтобы победа безбожников над той или иной Церковью могла осуществиться, необходима не только внешняя, но и внутренняя причина, нечто такое, что расслабляет христиан, удаляет их от благодатной помощи Божией.

Историки более или менее единодушны, когда речь заходит о причинах ослабления, а затем и крушения Российской Империи. Понятно, что в этом более всего повинны образованные люди, так называемая интеллигенция; она всегда находилась в оппозиции к правительству, то бунтовала, то фрондировала, постоянно растлевала простой народ, словом, в течение целого столетия рубила тот самый сук, на котором сама же сидела и при том относительно благоденствовала.

Но вот попробуй кто-нибудь высказать мысль, что та же самая русская интеллигенция в той же самой мере, как в катастрофе государственной, повинна и в трагедии Русской Церкви. На дерзнувшего утверждать подобное обрушат свой гнев не только наши «западники» и «либералы», достанется даже от тех, кто мнит себя «славянофилами» и «почвенниками».

За последнее время в общественном сознании рухнули многие идолы, пало целое иллюзорное стадо, но по крайней мере одна из «священных коров» сохранилась. Имя ей — «русский религиозный ренессанс».

Совершенно очевидно, что, враждуя с Империей, сознательно разрушая ее, русская интеллигенция тем самым ослабляла и Православную Церковь, которая нравится это кому-то или не нравится — состояла в теснейшем союзе с государством, а сам Государь именовался и был «Хранителем веры».

При том с Империей интеллигенция боролась в открытую, а с Церковью не только враждовала, но порой и заигрывала, пыталась перетянуть на свою сторону — а эта тактика куда как опаснее.

И вот уже в начале нашего века некоторые представители богемы всерьез вознамерились приспособить Христианство к собственным своим вкусам и потребностям, исподволь заменить Православие иным учением, соединить то, что самой Библией объявляется несочетаемым, — любовь к Богу и любовь к миру.

Любимый ученик Господа Иисуса Евангелист Иоанн Богослов увещевает нас:

«Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо все, что в мире: похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего».

(I Ин.2, 15–17)

Что как не гордость житейская звучит в словах одного из тогдашних интеллигентов — Д. В. Философова?

«Церковь требует отречения от любви к жизни и к людям, от любви к искусству, к знанию… а мы не хотим отрекаться от того, что хотим освятить».

И как это ни прискорбно, подобные мысли и стремления были сочувственно встречены некоторой частью духовенства.

Тут я решаюсь прибегнуть к свидетельству человека, которого уж никак не обвинишь ни в обскурантизме, ни даже в церковности, да и вообще он был начисто лишен каких бы то ни было определенных убеждений. Зато свидетель этот известен своей искренностью и предельной откровенностью — Василий Васильевич Розанов.

В ноябре 1907 года на заседании Санкт-Петербургского религиозно-философского общества он прочел доклад под названием: «О сладчайшем Иисусе и горьких плодах мира». Розанов живо и достоверно передает самую атмосферу, царившую на тогдашних встречах интеллигенции с духовенством:

«В нынешних „Религиозно-философских собраниях“ поднимаются те же темы, которые волновали собою собрания 1902–1903 гг. Эти вопросы — о духе и плоти, „христианской общине“ и общественности в широком смысле; об отношении Церкви и искусства; брака и девства; Евангелия и язычества и проч. В блестящем докладе „Гоголь и отец Матвей“ Д. С. Мережковский страстно поставил вопрос об отношении христианства к искусству, в частности об отношении, например, Православия к характеру гоголевского творчества. В противоположность отцу Матвею, известному духовнику Гоголя, он думает, что можно слушать и проповеди отца Матвея, и зачитываться „Ревизором“ и „Мертвыми душами“, от души смеясь тамошним персонажам. Пафос Мережковского по крайней мере заключался в идее совместимости Евангелия со всем, что так любил человек в своей многотысячелетней культуре. Ему охотно поддакивали батюшки, даже архиерей и все светские богословы, согласно кивавшие, что, „конечно Евангелие согласимо со всем высоким и благородным; что оно культурно“: а посему культура и Церковь, иерархи и писатели могут „гармонично“ сидеть за одним столом, вести приятные разговоры и пить один и тот же вкусный чай. Все было чрезвычайно приятно и в высшей степени успокоительно. <…>

Все, что говорили духовные лица на докладе Д. С. Мережковского, что, например, они „пошли бы в театр, если бы театр был лучше“, — уклончиво, словесно и вытекает из необходимости что-нибудь сказать, когда они явно не могут ничего сказать. <…>

Сколько я убедился, слушая здесь гг. духовных лиц, они не имеют вовсе, так сказать, метафизики христианства, не только верной, но никакой. Им христианство просто представляется добрым явлением. „Мы — добрые люди и не понимаем, чего вы от нас хотите“ — вот смысл всех ответов на светские недоумения. Когда раздаются некоторые упреки, они говорят: „Мы люди скромные и сознаемся“, и улыбка довольства почти увеличивается на их лице. С этой позиции добродетели их невозможно сбить, „решительно мы исповедуем самую добродетельную веру и сами — самые добродетельные люди, добродетельные до скромности, до сознания своих грехов, до высшей деликатности, к какой способен человек.“»

Что-то слышится родное, не так ли, дорогой читатель?

Не то же ли самое твердят на бесчисленных теперь симпозиумах, презентациях и премьерах приглашаемые туда «передовые советские монахи»?

Как только представилась возможность, они пошли и на эстраду, и в кино, и в театр, хотя сей последний за прошедшие десятилетия отнюдь не стал лучше, но докатился до крайних степеней разложения, непристойности и прямой порнографии…

И еще одна выразительнейшая деталь. Архиерей, который «вел приятные разговоры», «поддакивал», «пил вкусный чай» вместе с Мережковским и Розановым, да и председательствовал на этих сборищах, был не кто иной, как епископ Ямбургский Сергий (Страгородский), будущий Митрополит и первый «сталинский» Патриарх.

И все же от «улыбчивых» и «добродетельных» батюшек, которых так наглядно изобразил Розанов в своем докладе, до типичных представителей «передового советского монашества» — «дистанция огромного размера». Те были неразвиты и наивны, а нынешние, наши, развиты сверх всякой меры и довольно циничны.

Для того чтобы либеральные священнослужители начала века превратились в нынешних деятелей Московской Патриархии, потребовалось целых два периода в истории Русской Церкви, так сказать, два этапа эволюции.

И первым из этих этапов стало печально известное «обновленчество».

Я не стану углубляться в историю, а приведу здесь еще одно свидетельство очевидца. Это — видный канонист и историк Церкви епископ Григорий (Граббе). В одной из его последних работ «Русская Церковь перед лицом господствующего зла» читаем:

«Обновленцы вышли из кругов русской интеллигенции, проявлявших интерес к религиоз-ным вопросам. Эти лица приближались к Церкви, но не входили по-настоящему в ее жизнь и не воспринимали ее учения полностью. В Петербурге и в Москве, а частью и в других городах, они встречались в разных кружках, где, впрочем, наравне с ними выступали и лица с православными убеждениями, в том числе профессора Духовных Академий. Довольно долго в Петербурге председателем на заседаниях Религиозно-философского общества был епископ Ямбургский Сергий (Страгородский), впоследствии Патриарх. Видным участником общества был и будущий вождь обновленцев епископ Антонин (Грановский). Из будущих заграничных деятелей назову Бердяева, Булгакова, Карташова, Мережковского, Франка. Кроме религиозно-философских обществ в Петербурге и в Москве был ряд разных кружков, члены которых если и интересова-лись религиозно-философскими вопросами, то с предубеждением относились ко всему ортодоксальному, как к чему-то скучному и устарелому. В некоторых случаях эти кружки так далеко уходили от Церкви, что приближались к некоторым формам сатанизма. О московском религиозно-философском обществе памяти Владимира Соловьева бывавший на его собраниях проф. Н. С. Арсеньев вспоминает: «Это была религиозность, но в значительной степени (хотя и не исключительно) вне-церковная, или, вернее, не-церковная, рядом с церковной, а главное, вливалась сюда порой струя „символического“ оргиазма, буйно оргианистического, чувственно возбужденного (иногда даже сексуально-языческого) подхода к религии и религиозному опыту».

Однако же вполне понятно, что непосредственно от «обновленцев» никакие монахи, даже и «передовые, советские», произойти не могли. По той простой причине, что «митрополит» Введенский и иже с ним намеревались самое иночество «ликвидировать как класс», это был, в частности, церковный бунт «бельцов» против «чернецов».

Следующей стадией, уже окончательно предопределившей появление «передового советского монашества», стало «сергианство». Как известно, Митрополит Сергий повел верную ему паству по среднему, «третьему», пути не по тому, по которому шли новомученики и исповедники российские, но и не совсем по такому, как шли отъявленные «обновленцы».

Мне когда-то рассказывали о некоем русском священнике, который долгие годы служил на православных приходах в Эстонии. Свою тамошнюю паству этот батюшка характеризовал весьма выразительно:

— Протестанты восточного обряда. Нечто подобное можно высказать по отношению к идеологам Московской Патриархии:

— Сергианство — это обновленчество православного обряда.

Суждение это весьма основательное, в особенности если принять во внимание, что в середине сороковых годов в Московскую Патриархию были приняты за редчайшими исключениями все иерархи и клирики из проигравшей свою игру «живой церкви».

В голову приходит еще и такое соображение. Окончательная победа «сергианства» над «обновленчеством» была предопределена не только и не столько хваленой «мудростью» Митрополита Сергия. К этому привело то, что сами большевики именовали «диалектикой развития».

На первом этапе, когда сам кровавый режим был ультрареволюционен, ему вполне импонировал авангард в искусстве, а в религиозной области — именно «обновленцы» со своими «уклонами» и «загибами», с желанием «сбросить с корабля современности» и монашество, и единобрачие духовенства, и многие обряды, и архаический язык.

Однако же по мере того, как революционная тирания перерождалась в коммунистическую империю, менялся и антураж. На офицерах и генералах засверкали «старорежимные погоны», школьников и школьниц одели в гимназические мундиры и платья с фартуками, а сам обожествленный «генсек», в конце концов, наименовался «генералиссимусом» и облачился в расшитый золотом мундир…

Соответственно этому в литературе и искусстве стал господствовать «социалистический реализм» в самых традиционных жанрах. То же самое потребовалось и от разрешаемой Церкви. Религия, подобно искусству, должна была стать «национальной (т. е. православной) по форме и социалистической по содержанию».

С крикливым «авангардом» — как в культуре, так и в Церкви, было покончено.

Идентичность и синхронность явлений в искусстве и в жизни Московской Патриархии прослеживается и далее.

Вот настала хрущевская «оттепель».

В культуре выступили новые авангардисты — «шестидесятники».

И сейчас же «передовые советские монахи» из когорты Митрополита Никодима вводят в богослужение современный язык и прочие новшества.

Но «оттепель», как известно, продлилась недолго, начались годы «застоя».

И вот уже согласно очередной команде со Старой площади и культура, и религия снова стали «национальными по форме и социалистическими по содержанию».

А за сим горбачевская эра, «перестройка» явила нам в одном случае «постмодернизм», а в другом — «неообновленчество»…

Мне наверняка заметят: ведь не одним «передовым советским монашеством» был чреват «русский религиозный ренессанс».

Что верно, то верно, метаморфозы его куда как разнообразны — тут и респектабельное «парижское богословие», и гималайский демонизм а lа Рерихи, и даже откровенная патология — я имею в виду беднягу Даниила Андреева с его чудовищной «Розой мира».

Но, обратите внимание, в каждом из этих случаев, даже в самом болезненном (в злосчастной «Розе мира»), непременная претензия на вселенскость и даже едва ли не на православность.

Вернемся, однако же, к самым истокам. К тому времени, когда в ограду Православной Церкви вошло (или пыталось войти) значительное число интеллигентов — утонченных, образованных, одаренных. То, что они там обнаружили — пост, молитва, призывы к смирению, показалось им пресным, однообразным и скучным. И тогда, руководствуясь самыми добрыми намерениями, эти люди принялись Православие «улучшать», делать его более привлекательным с интеллектуальной стороны и более острым — с чувственной.

Дальнейшее более или менее известно.

Но с некоторых пор я стал задумываться еще вот над чем.

По какой причине интеллигенция ринулась в Церковь именно в те смутные годы? Неужто лишь потому, что с воцарением большевизма религия вдруг сделалась гонимой, явила себя неким запретным плодом?

Недоумения мои рассеял не кто иной, как знаменитый в начале века московский протоиерей, один из лучших в России проповедников, ныне прославленный в сонме новомучеников и исповедников, — отец Иоанн Восторгов. Большевики, которых он безбоязненно обличал, поспешили его расстрелять в первые же месяцы своей кровавой диктатуры.

Менее чем за год до своей мученической кончины — 26 ноября 1917 Святой Иоанн говорил с амвона слова, которые воспринимаются так, будто обращены к нынешней России:

«Есть ли отрезвление? Все твердят, что есть. Утверждаем, однако, что его нет! Мы внимательно следим за всем, что пишут, печатают, говорят. И видим: есть пока чувство боли, есть досада, есть недовольство, есть брань и злоба, но раскаяния нет. Как? — спросите вы, — а разве не видите, как перестали в газетах бранить Церковь и ее служителей, как стали ходить в храмы те, кого прежде там не видели? Разве не видите, как ученые, профессора, общественные деятели вдруг заговорили о церковных вопросах, о религии?.. Да, когда потеряли учебные заведения, учащуюся молодежь, печать, думы и земства, когда выгнаны отовсюду, когда выпустили из-под влияния улицу, рабочих, армию, то теперь идут стричь овец не своего стада, идут к кротким и доверчивым детям Церкви; но, увы, — идут учить Церковь, а не учиться от нее, и идут с теми же затасканными и опозорившимися лозунгами выборами, большинством голосов, борьбой за права свои, за ограничение прав пастырей, за борьбу классов. Ничему не научились! Та же гордыня! И все это надолго ли? Пока не пройдет гроза, пока не отпустит рука, которая теперь схватила за горло, за карман… все отбирает и не дает дышать!

Нет, отрезвление будет тогда, когда все прошлое поведение мы осудим бесповоротно, когда, подобно разбойнику благоразумному, скажем: „И мы убо терпим вправду, достойная по делом нашим восприемлева“…

Отрезвление наступит тогда, когда смирится гордыня, когда вместо самолюбования и сознания своей непогрешимости та же буржуазия и та же демократия устами своих глашатаев скажут: мы виноваты, мы ошибались, мы произвели по своей надменности и эгоизму разрушение жизни. Отрезвление наступит тогда, когда к вере, к закону Божьему, к Церкви недавние кумиры и победоносные глашатаи общества, потрясавшие Россию всякими своими резолюциями и выступлениями, придут не как учителя, по-прежнему в горделивости своей ищущие наивных и благоговейно внимающих им учеников, а сами, как смиренные ученики, познавшие нищету своей превознесенной гордыни. Отрезвление наступит тогда, когда увидят, что всякий человеческий закон без закона Господня — ничто, что все эти прославленные реформы без духа Евангелия, веры, подвига и жажды вечного спасения отравлены себялюбием, жадностью, насилием и лицемерием. Отрезвление придет тогда, когда перестанут верить в силу только человеческой добродетели и познают всю правду слов одного из древнейших отцов Церкви, назвавшего языческие добродетели только „блистательными пороками“. Отрезвление придет тогда, когда отбросят теперешнюю нравственность дикаря, по которой к добру применяются две мерки: оно — добро, когда мне выгодно, и оно есть не добро — когда мне не полезно…»