Чарлз де Линт Бумажный Дед[25]

Если вы считаете образование дорогостоящим, испробуйте невежество.

Дерек Бок

Церкви не есть пристанища для духовного просветления, они ограничивают дух. По словам Джилли, упорядочение Таинства ведет к подрыву самой его сути. Сомневаюсь, что вполне согласен с нею, к тому же я недостаточно хорошо разбираюсь в таких вещах. Когда речь заходит о предметах, не поддающихся логическому объяснению, я отступаю и оставляю их на долю Джилли или своего брата Кристи — их хлебом не корми, дай только порассуждать. Если бы мне пришлось определить свою принадлежность к какой-либо церкви или мистическому братству, это была бы преданность мирскому гуманизму. Меня интересуют реальные люди и реальная действительность — здесь и сейчас. Возможное существование Бога, волшебство или некий Иной Мир не вписываются в мое мировоззрение.

Кроме, разве что…

Вы, конечно, знали, что последует «кроме», иначе — зачем бы я это писал?

Не то чтобы мне нечего было сказать. Я полон творческой экспрессии, но только в своей музыке. Я не художник, как Джилли, и не писатель, как Кристи. Но то, что случилось со мной, действительно не может быть выражено скрипичной мелодией — хотя нет, и это не совсем верно. Я мог бы передать это, но не уверен, что слушатели воспримут именно то, что им предназначалось услышать.

Так ведь и бывает в инструментальных пьесах, поэтому, наверное, лучшие из них и живут столь долго: слушатели получают то, что каждый — он или она — желает услышать. Скажем, композитор пытается поведать об исходе некоей великой битвы. А всем по отдельности музыка может говорить — кому об утраченных родителях, кому о страданиях друга, изнуренного болезнью, кому — о лани, застывшей в сумерках на опушке леса, да еще о тысяче всяких вещей.

Реалистическое искусство, каким занимается Джилли (вполне реалистически выраженные, ее темы вырастают из модернизированных в городском духе иллюстраций Эндрю Лэнга к книжкам сказок, которые мы все читали, когда были детьми), и собрание городских легенд и историй, какие пишет мой брат, не допускают такого разброса. То, что легло на холст или бумагу, не важно, сколь умело нарисовано или написано, не дает такой свободы толкования.

Вот почему я пишу это: может быть, изложенная черным по белому, та история станет понятнее мне самому.

Всю прошлую неделю, каждый день, поиграв перед полуденными толпами торговых рядов на Вильям-стрит, я шел через город сюда, к собору Святого Павла. Добравшись, садился на ступеньку, раскрывал блокнот и пытался писать. Трудность была в том, что я никак не мог определить, с чего начать.

Мне нравятся эти ступени. Однажды довелось играть внутри самого собора — на свадьбе у друга. Свадебная церемония прошла отлично, но больше запомнилось, как примерно за час до репетиции я зашел внутрь — проверить акустику. С тех пор я больше не могу представить, какими видит такие места Джилли. Моя скрипка не заглушалась, наоборот, стены словно открыли музыке истинный путь вверх; собор придал звучанию величавую красоту — духовную красоту, какой я раньше здесь никогда не ощущал. Вероятно, секрет крылся скорее в искусстве архитектора, нежели в присутствии Бога, но я мог бы играть там всю ночь…

Но я опять отвлекся. Я уже исписал пару страниц — это больше, чем за целую неделю. Но, перечитывая написанное, я, право, не знаю, уместно ли все это здесь.

Может, просто рассказать вам о Бумажном Деде? Не знаю, с него ли в самом деле все началось, но почему бы не начать с него?

Это был сияющий день, тем более драгоценный, что уж очень чудная была погода этой весной. Только вчера я кутался в куртку и шарф, надевал кепку и митенки, чтобы уберечь от мороза суставы пальцев, а назавтра я уже ходил в майке, и меня бросало в пот от одной мысли стать где-нибудь на углу и начать играть.

На небе ни облачка, послеполуденное солнце уже клонилось к закату, и мы с Джилли просто сидели на лестнице собора Святого Павла и вбирали в себя последние лучи. Я полулежал, опершись на локоть рядом со скрипичным футляром, и мечтал, чтобы на мне были шорты, потому что джинсы давили на ноги свинцовой тяжестью. Джилли, в своем обычном «охотничьем» настроении, сидела рядом, как кошка, готовая кинуться на все интересное, что только попадется на глаза. Ее свободные бумажные брючки и легкую блузку испещряли пятнышки краски, забившейся ей под ногти и мелькавшей в спутанных волосах. Она повернулась ко мне лицом, на удивление чистым и нетронутым после утреннего сражения с кистями, и послала мне одну из своих патентованных улыбок.

— Ты когда-нибудь хотел узнать, откуда он?

Это была одна из ее излюбленных фраз: «Ты когда-нибудь хотел узнать?..» Это могло относиться к тому, где и как спят рыбы, или почему люди, задумавшись, глядят вверх, или к более таинственным вопросам о призраках, маленьких человечках, живущих за стенной обшивкой, и тому подобным вещам. А еще она любила разгадывать людей. Порой она увязывалась за мной, когда я выходил играть на улицу, и садилась у стены, зарисовывая тех, кто слушал мою игру. А потом она обязательно подходила сзади и шептала мне на ухо — обычно в тот момент, когда я сосредоточивался в середине трудного пассажа — что-нибудь вроде: «Видишь того типа в полиэстровом костюме? Ставлю десять к одному, что по выходным он летает на большом вертолете в ковбойском жилете».

Я привык к этой ее манере.

В тот день она не стала выбирать какого-нибудь незнакомца из толпы. Вместо этого ее внимание привлек Бумажный Дед, сидевший на ступенях гораздо ниже нас, так что он не мог слышать нашего разговора.

Кожи темнее, чем у Бумажного Деда, я ни у кого не видел — ее эбеновая чернота, казалось, поглощала свет. Я полагаю, ему было сильно за шестьдесят, его короткие курчавые волосы совсем поседели. Темный костюм на нем был поношенным и далеко не модным, но неизменно чистым. Под пиджаком он обычно носил белую футболку, которая ослепительно сверкала на солнце, — так же, как и его зубы, когда он криво усмехался в вашу сторону.

Никто не знал его настоящего имени, и слова от него никто никогда не слышал. Не знаю, был ли он немым или просто ему не о чем было говорить, он иногда только посмеивался негромко. Люди стали звать его Бумажным Дедом, потому что он изготовлял оригами — бумажные игрушки — на улицах.

Он был мастер складывать фигурки из бумаги. На боку у него всегда висела сумка с разноцветными листочками. Люди могли выбрать цвет и заказать любую вещицу, а он на месте выполнял заказ — не разрезая лист, а только складывая. Сделать же он мог все. От простых цветов и фигурок зверей до вещей столь сложных, что казалось невозможным выразить их сущность в кусочке сложенной бумаги. Насколько я знаю, он ни разу не разочаровал ни одного заказчика.

Я замечал некоторых стариков из Малой Японии, сидевших и наблюдавших за его работой. Они называли его «сэнсэй» — уважительный титул, которым они не стали бы бросаться зря.

Но оригами было лишь самой заметной частью его промысла. Еще он занимался предсказаниями. У него была маленькая «китайская гадалка», тоже сложенная из бумаги наподобие тех, какими мы играли в детстве. Вы их знаете: у квадратика бумаги надо загнуть углы к центру, потом перевернуть и согнуть еще раз. Когда игрушка готова, вы можете вставить пальцы в получившиеся на сгибах кармашки и раскрыть ее, как цветок. Двигаете пальцами туда-сюда, и получается, будто цветок говорит с вами.

Вот такая же гадалка была у Бумажного Деда. Снаружи на ней были названия четырех цветов, а внутри — восемь чисел. Сначала вы выбирали цвет — скажем, красный. Под его пальцами создавалось впечатление, и что гадалка беззвучно произносит это слово: «К-Р-А-С-Н-Ы-Й», открываясь и закрываясь, пока не показывались на выбор четыре числа. Потом вы указывали номер, и он его отсчитывал, соответственно столько раз открывая и закрывая гадалку, и тогда обнаруживался тот же или какой-то другой номер. Вы снова выбирали число, и под ним оказывалось ваше «счастье».

Бумажный Дед его не зачитывал — он просто показывал его клиенту, затем убирал гадалку в тот же внутренний карман, откуда перед этим достал ее. Я никогда не обращался к нему, а вот Джилли делала это множество раз.

— Предсказания всегда разные, — как-то сказала она мне. — Я сидела позади него, когда он гадал одной заказчице, и прочла предсказание через плечо. Когда она расплатилась, подсела я. Выбрала тот же номер, что и та женщина, но слова оказались другими.

— Просто у него не единственная гадалка в кармане, — ответил я, но она затрясла головой.

— Он ее не убирал, — возразила она. — Это была та же самая гадалка, то же самое число, но между вопросом той женщины и моим предсказание изменилось.

Я знал, что возможно любое количество объяснений тому, как это могло получиться, начиная с ловкости рук. Но я давно зарекся спорить с Джилли на эти темы.

Был ли Бумажный Дед волшебником? Не думаю, по крайней мере, не таким заправским, как считала Джилли. Но некий магический ореол окружал его, подобно ауре, что всегда витает вокруг любого одаренного художника. А еще он улучшал мое настроение. В его присутствии пасмурный день был не таким туманным, а если было ясно, то солнце светило ярче. От него просто исходила радость, неудержимо охватывавшая вас. Вот в этом смысле он был волшебником.

Я тоже хотел узнать, откуда он пришел и как очутился на улице. Уличные люди в большинстве своем делятся на тех, кому некуда больше идти, и на тех, кто сам выбрал такую жизнь, вроде меня, хотя я и здесь наособицу. У меня была маленькая квартирка неподалеку от места, где жила Джилли. Я мог найти работу, если бы захотел, — обычно зимой, когда на улице мало слушателей и затихает клубная жизнь. Не многие уличные жители обладают такой возможностью, но я надеялся, что Бумажный Дед в числе счастливцев.

— Он очень интересный малый, — говорила Джилли.

Я кивнул.

— Но я беспокоюсь о нем, — продолжала она.

— Что так?

Джилли нахмурилась.

— Мне кажется, что он худеет и не так легко движется, как раньше. Ты не видел сегодня он шел так, словно тащил двойную тяжесть.

— Да ведь он же старик, Джилли.

— Вот именно. Где он живет? Есть ли кому за ним присматривать?

В этом вся Джилли. Сердце ее обнимало весь город, и для каждого человека и каждой вещи там находилось место. Она вечно опекала бездомных, будь то собаки, кошки или люди.

И меня она подобрала когда-то, но это было давно.

— Может, спросить его? — предложил я.

— Он не может говорить, — напомнила она.

— А может, он просто не хочет разговаривать.

Джилли замотала головой.

— Я пыталась миллион раз. Он слышал меня и иногда отвечал улыбкой, или поднимал брови, или еще как-нибудь, но не вслух.

Морщинки на ее лбу стали еще глубже, захотелось разгладить их рукой.

— Последние дни, — призналась она, — мне кажется, что он одержим.

Если бы так сказал кто-нибудь другой, я принял бы слово «одержим» выражение тревоги из-за угнетенного состояния старика.

Но в устах Джилли такое надо было чаще всего понимать буквально.

— Чьим-то духом, что ли? — спросил я, попытавшись придать ироническую нотку своему голосу, но по мелькнувшему в глазах Джилли разочарованию понял, что допустил промашку.

— Ох, Джорди, — сказала она, — ну почему ты не можешь поверить в то, что случилось с нами?

Вот одна из версии событий той дождливой ночи три года назад, на которую намекнула Джилли: мы видели призрака. Он явился из прошлого и бесследно похитил женщину, которую я любил. Вот так мне это запомнилось. И кроме Джилли, этого не помнил больше никто.

Ее звали Саманта Рэй. Она работала в «Джипси Рекорда» и жила в квартире на Стэнтон-стрит, но после той ночи, когда прошлое явилось и увело ее с собой, никто в «Джипси Рекорда» больше ее не помнил, а квартирная хозяйка в доме на Стэнтон-стрит никогда о ней и не слыхала. Призрак украл не только ее саму, он похитил всякую память о ее существовании.

У меня осталась на память о ней только старая фотография, которую мы с Джилли вскоре после исчезновения Саманты обнаружили в антикварной лавке Мура. На обороте фотограф проставил дату: 1912 год. А на снимке была Сэм вместе с группой незнакомых людей у парадного входа какого-то старого дома.

Я помнил ее, но она никогда не существовала. Вот во что я должен был поверить, поскольку ничто другое не имело смысла. Я сохранил все чувства и воспоминания о ней — все jamais vu, как мой брат называет это состояние. Это как deja vu, только не ложное чувство того, что вы раньше уже здесь были, а память о так и не состоявшемся. Выражение это пока не вошло в обиход — брат позаимствовал его из боевика Дэвида Моррела — но оно точно отражало суть.

Jamais vu.

Джилли, однако, тоже помнила Сэм.

Думая о Сэм, я всегда испытывал стеснение в груди; попытки осмыслить произошедшее доводили до головной боли. Я чувствовал, что изменяю Сэм, пытаясь убедить себя, что она никогда не существовала, но убеждать приходилось, потому что поверить в реальность было еще страшнее. Как жить в мире, где может случиться что угодно?

— Ты привыкнешь, — говорила мне Джилли. — Есть целый нездешний мир, бок о бок с нашим. Стоит заглянуть туда однажды, и окно больше не закрывается. Теперь тебе этого уже не забыть.

— Но я не желаю помнить.

— В таких делах никто тебя и не спрашивает, хочешь ты или нет, — грустно ответила Джилли, покачивая головой.

Выбор есть всегда — вот во что я верю. И я решил отказаться от поисков в каком-то невидимом мире с призраками и духами и еще неизвестно кем. Но продолжал мечтать о Сэм, как если бы она действительно существовала. И по-прежнему хранил ее фото в скрипичном футляре.

Я мог ощутить ее присутствие прямо сейчас — мерцание, шепот, обращенный ко мне.

Помни меня…

Я не мог забыть. Jamais vu. Но хотел.

Джилли подсела поближе и положила мне руку на колено.

— Если отказаться — будет только хуже, — сказала она, продолжая сейчас, на ступенях храма, наш старый неразрешимый спор. — Пока ты не примешь все как есть, воспоминания повсюду будут преследовать тебя и терзать душу.

— То есть, как Бумажного Деда? — спросил я, пытаясь повернуть разговор на более приятные темы или хотя бы отвлечь внимание от себя.

— Думаешь, с ним происходит то же самое?

Джилли вздохнула:

— Воспоминания могут преследовать почище призраков, — произнесла она.

Будто я этого не знал.

Я посмотрел вниз на ступеньки, туда, где сидел Бумажный Дед, но он исчез, и теперь там бродили только два голубя. Ветер гонял шоколадную обертку. Я накрыл своей рукой пальцы Джилли и сжал их, потом подобрал скрипичный футляр и встал.

— Мне пора.

— Я не хотела тебя огорчать…

— Знаю. Мне просто надо немного походить и подумать.

Она не предложила пойти вместе, и я был этому рад.

Джилли была моим лучшим другом, но именно сейчас мне нужно было побыть одному.

Я шел без особой цели, ноги сами несли меня на юг от Святого Павла и вниз по Баттерсфилд-роуд, и всю дорогу до Пирса футляр хлопал меня по бедру на каждом шагу. Выйдя к пристани, я облокотился на каменный парапет в том месте, где Пирс соединяется с берегом.

Я стоял и наблюдал за рыбаками, сидевшими с удочками по всему берегу озера. Жирные чайки кружились над ними и орали так, будто голодали не один месяц. Внизу на пляже парочка вела оживленный спор, но далековато, чтобы расслышать, о чем. Они выглядели как персонажи из старого немого фильма — карикатуры: движения более размашистые, чем в жизни, быстрее, чем у настоящих людей.

Не знаю, о чем я думал. Я вообще старался не думать, но мне это не удалось. Спорящая пара меня расстроила.

«Держитесь того, что у вас есть!» — хотелось сказать им, но это меня уж никак не касалось. Я думал пойти через город к парку Фицгенри — там было место, называвшееся Силенас Гардене, с каменными скамьями и статуями, где мне всегда становилось легче, — но тут я заметил знакомую фигуру, сидящую у реки западнее Пирса. Бумажный Дед.

Кикаха-ривер называется так в память о племени, говорившем на одном из языков алгонкинской группы и жившем в здешних краях с незапамятных времен, пока не пришли белые и всех не прогнали.

Все, что осталось от племени, — резервация к северу от города и эта река, носящая их имя. Кикаха имеет исток севернее резервации и на пути к озеру прорезает город. В этой части города она отделяет деловые кварталы и торговую пристань от Побережья, где живут богачи.

На Побережье есть такие дома, по сравнению с которыми старые почтенные особняки в районе Нижнего Кроуси выглядят как многоквартирные трущобы, но их отсюда не видно. Глядя на запад, вы увидите только зелень — сперва подстриженные муниципальные газоны на другом берегу, а потом лесистые холмы, что скрывают дома богатеев от нас, плебеев. На самой пристани расположена пара городских клубов, а рядом спускаются к самой воде частные пляжи действительно богатых людей.

Бумажный Дед сидел на моей стороне реки, но издали я не мог разглядеть, чем он занят. Казалось, что он просто сидит на берегу, наблюдая медленное течение реки. Я некоторое время смотрел на него, потом поднял прислоненный к парапету футляр и спрыгнул на песок. При моем приближении Бумажный Дед поднял глаза и улыбнулся легкой, приветливой улыбкой, как если бы ожидал меня здесь встретить.

Джилли сказала бы, что нас свела судьба. Я же упорно называл это совпадением. Город велик, но все-таки не очень.

Бумажный Дед жестом пригласил меня сесть рядышком. Я на мгновение заколебался — как я понял позднее, до этого момента все могло еще пойти по-другому. Но решился и присел около него.

У самой воды была низкая стенка, а дальше росли тростники и лилии. Среди лилий плавало семейство уток — мамаша и выводок утят, — за ними и наблюдал Бумажный Дед. У него был пустой пластиковый пакет с хлебными крошками на дне, и я понял, что он кормил уток, пока хлеб не кончился.

Он снова повел рукой, дотронувшись до пакета, а потом указав на уток.

— Я не знал, что забреду сюда, — сказал я, покачав головой, — и не принес ничего, чтобы покормить их.

Он понимающе кивнул.

Мы долго сидели молча. Утки наконец оставили нас и поплыли дальше по реке, высматривая кого-нибудь пощедрее. Когда они скрылись, Бумажный Дед снова повернулся ко мне. Он прижал руку к груди и вопросительно поднял брови.

Глядя на эту худую руку с узкими длинными пальцами, лежавшую на темной ткани, я вновь поразился абсолютной глубине ее черноты. Даже слегка загорев на улицах за последние несколько недель, я чувствовал себя рядом с ним бледным, как мертвец. Потом я вгляделся ему в глаза. Если его кожа поглощала свет, ясно, куда он переходил — в глаза. Они были темными, такими темными, что с трудом можно было отличить зрачок от радужки, но из глубины поднималось сияние, которое отозвалось во мне как гул басовой скрипичной струны, когда я играю какой-нибудь из диких напевов Шетландских островов в ля-миноре.

Я понимаю, что странно описывать что-то зримое звуковыми понятиями, но именно в тот момент я услышал сияние его глаз, звучавшее внутри меня. И тут же понял, что означал его жест.

— Да, — признался я, — не по себе как-то.

Он снова коснулся груди, но на этот раз другим, более легким жестом. И я так же хорошо понял его значение и ответил:

— Помочь тут некому.

Кроме Сэм… Она могла бы вернуться. Или хоть бы просто знать, что она действительно была… Но это наводило на целый ряд мыслей, а я не был уверен, что снова желаю в них погружаться. Я хотел, чтобы она была настоящей, хотел, чтобы она вернулась, но, признавая это, надо было признать, что призраки реальны и что прошлое может подкрасться и похитить кого-нибудь из настоящего, перенеся во время, давно бывшее и минувшее.

Бумажный Дед вынул свою гадалку из внутреннего кармана пиджака и кинул на меня вопросительный взгляд. Покачав было головой, я неожиданно для себя согласился: «А какого черта!»

Я выбрал голубой, потому что он был ближе всего к тому, что я чувствовал, — других цветов, которые бы выражали смущение, растерянность или неуместность, у него не было. Понаблюдав, как двигаются его пальцы, заставляя бумажку «проговаривать» название цвета, я выбрал из номеров четверку — по числу струн моей скрипки. Когда его пальцы остановились во второй раз, выбрал «семь» — вообще безо всякой причины.

Он раскрыл бумажный клапан так, чтобы я мог прочесть предсказание. Там значилось только: «Поглоти прошлое».

Непонятно. Верно, я рассчитывал на нечто вроде песенки Бобби Макферрина «Не печалься, будь счастливым». А тут вообще никакого смысла.

— Не понимаю, — сказал я Бумажному Деду, — что это должно означать?

Он пожал плечами и, сложив гадалку, убрал ее обратно в карман.

Поглоти прошлое… То есть, забудь обо всем? Или… ведь «поглотить» может означать «принять» или «согласиться». Что он пытался сказать мне? Повторял доводы Джилли?

Я подумал про фото в моем скрипичном футляре, и тогда-то мне пришла одна мысль. Не знаю, почему я не сообразил этого раньше. Подхватив свой футляр, я встал.

— Я… — хотелось поблагодарить его, но как-то вдруг слова оставили меня. Вышло только: — Уже надо бежать.

Однако он принял мою благодарность. Точно не знаю, что он сделал, но короткая фраза и его гадалки воссоединила то, что прежде для меня существовало порознь.

«Судьба», — услышал бы я от Джилли.

Бумажный Дед улыбнулся и помахал мне вслед. А я пошел обратно по следу совпадений от старика и берега реки по Баттерсфилд-роуд в Ньюфордскую публичную библиотеку в Нижнем Кроуси.

Время не только размывает речной берег и оставляет от гор одни усталые холмы. Оно смягчает остроту наших воспоминаний, превращая и их в размытые пятна. То, что было в действительности, сливается с давними надеждами и мечтами, с тем, что мы только желали пережить. Доводилось ли вам встречаться с прежними одноклассниками — не то чтобы вы с ними тогда близко дружили, просто школьные дела сводили вас вместе, — а они вдруг вели себя так. будто вы лучшие друзья, потому что так им это запомнилось? В сущности, может быть, вы действительно были приятелями, и это ваши воспоминания не верны…

Начало серьезного расследования того, что произошло с Сэм, как бы сфокусировало ее ставший неясным образ. Представления о призраках или людях, пропадающих в прошлом, отошли в сторону. Думал я только о Сэм и о том, как выследить ее в прошлом; если не Сэм, которую я знал, то хотя бы ту, какой она стала.

В библиотеке работает моя приятельница Эми Скеллан. Высокая худая женщина с каштановыми волосами и длинными пальцами, что было бы очень кстати, стань она пианисткой. Но вместо этого Эми выбрала волынку, и мы иногда играли вместе в группе под названием «Джонни-Попрыгунчик». Могли бы и чаще, если бы не Мэтт Кэйси, наш третий участник.

Мэтт был прекрасным исполнителем на гитаре и бузуки и непревзойденным певцом, но он с трудом ладил с людьми, и его взгляды были слишком циничными, что мне не нравилось. Поскольку мы с ним плохо уживались, то на репетициях временами возникала напряженность. А вот с Эми я любил играть. Она из тех музыкантов того сорта, что, отдаваясь полностью музыке, доставляют чистую радость. Когда бы я не вспомнил о ней, то первым делом мне представляется ее стройное тело, изогнутое вокруг волынки, — правый локоть накачивает воздух в мех под левой рукой, пальцы танцуют на трубке, нога притопывает, голова кивает в такт, на лице улыбка во весь рот.

Она придавала нам уверенность в успехе, с ней мы получали массу удовольствия, несмотря на прочие неурядицы.

Я показал ей фотографию Сэм. На правом угловом столбе веранды на снимке был номер дома, который я мог сопоставить с реально существовавшим. Если бы я смог найти улицу, на которой стоял тот дом. Если бы он все еще стоял там.

— Это может затянуться надолго, — сказала Эми, откладывая фото.

— Время у меня есть.

Эми засмеялась:

— Надо думать, что есть. Не знаю, как это тебе удается, Джорди. Любой на этом свете старается изо всех сил, чтобы выжить, а ты просто плывешь по течению.

— А мне немного нужно, — ответил я.

Эми только закатила глаза. Она бывала в моей квартире, где почти не на что было смотреть: запасная скрипка висела на стене рядом с парой картин Джилли, — несколько нотных тетрадей с драными обложками и немного одежды; один из тех старомодных проигрывателей, где вертушка и динамик расположены в одном корпусе, и несколько пластинок, приставленных к ящику из-под яблок, на котором стоял проигрыватель; два смычка, которые давно нуждались в перетяжке; небольшая стопка потрепанных книжек, взятых в «Подержанных книгах Даффи», и маленький побитый магнитофон с кучкой кассет. Вот и все, чем я обходился.

Я ждал у стойки, пока Эми принесет нужные мне книги. Она вернулась с целой охапкой. На большинстве титульных листов стояло «Ньюфорд», но некоторые относились к периоду, когда город еще назывался Йурс, в честь голландца Дидерика ван Йурса, первым поселившегося в этих местах в начале 1800-х годов. Это название сменилось на Ньюфорд примерно в середине того же столетия, поэтому теперь об отце-основателе городу напоминает только название одной из улиц.

Сложив книги передо мной, Эми ушла искать на стеллажах более редкие издания. Я не стал дожидаться ее возвращения и принялся листать первую книгу из стопки, внимательно глядя на картинки.

Поначалу все шло хорошо. Есть несомненная магия в старых фотографиях, особенно если они сделаны в местах, где ты рос. Они зачаровывают. Грязные дороги там, где теперь мостовые и тротуары, окруженные комплексами офисов. Старый театр Брюстера в дни своего расцвета — я помнил, что там я впервые увидел Фила Окса и Боба Дилана, а позже в нем проводились ночные кинофестивали, но теперь там расположились торговые ряды Вильямсона. Вечеринки на воде. Старый Сити-Холл — сейчас это молодежное общежитие.

Но к вечеру мой энтузиазм остыл. К моменту закрытия библиотеки я в своих поисках названия улицы ненамного продвинулся. Эми сочувственно взглянула на меня — «Говорила же я тебе», когда мы расстались с ней у входа в библиотеку. Я же просто сообщил, что снова приду завтра.

Надеясь застать Джилли, я зашел перекусить в «Кафе Катрин», да позабыл, что этот вечер у нее был выходным. Я попытался позвонить ей после ужина, но тоже не застал. Поэтому направился со своей скрипкой в театральный квартал и часок или около того поиграл для толпившейся там публики, после чего пошел домой с карманами, полными мелких монет.

Этой ночью, перед тем как заснуть, я почувствовал, что в воздухе над моей постелью словно открылся проем. Оставаясь в кровати, я видел себя на улицах Ньюфорда — будто я плыл над землей, следуя их изгибам. Я ощущал, что не покинул нашего времени, но красок там не было. Все виделось в тонах сепии, как на той фотографии Сэм. Так и не помню, когда же я наконец заснул.

На следующее утро я пришел в библиотеку прямо к открытию, неся в бумажном пакете два стаканчика горячего кофе, один из которых я предложил Эми, добравшись до библиотечной стойки. Эми проворчала что-то насчет полуночников, мол, не пристало им притворяться этакими бодрячками днем, но выпить кофе согласилась, а я вернулся к книгам.

Позади Сэм на фото рядом с верандой был виден край оконного «фонаря», обрамленного вычурной отделкой, которая сбегала вниз по обе стороны от замкового камня. Вполне приметная деталь для поисков. Казалось, вот-вот, и я вспомню точно, где это место, но действительно ли я видел этот дом, или его образ казался знакомым от слишком долгого рассматривания фотографии — понять было уже невозможно. К сожалению, эти детали пока что не могли мне помочь.

— Понимаешь, нет гарантии, что ты найдешь в книгах изображение дома, который ты ищешь, — сказала Эми, часов в десять прервавшись, чтобы выпить кофе. — Ведь никто не бродил по городу, снимая все подряд без исключения.

Я находился на последней странице «Прогулок по старому Кроуси». Закрыв книгу, я отложил ее в уже просмотренную стопку рядом со стулом, откинулся на спинку и сплел пальцы за затылком. Плечи ныли от того, что я целое утро сидел согнувшись за столом.

— Это ясно. Поэтому я как раз собираюсь одолжить велик у Джека на этот вечер: я ему позвоню, когда закончу здесь.

— Ты собираешься объехать на велосипеде весь город в поисках этого дома?

— А что мне еще остается?

— Есть еще архивы в основном хранилище.

Я подавленно кивнул. Вчера это казалось такой хорошей идеей. Идея-то неплоха, но я и представить себе не мог, как много времени это может занять.

— Или ты можешь пойти и показать это фото старикам на Рынке. Может быть, кто-то из них вспомнит, что это за место.

— Может, и вспомнит.

Я взялся за следующую книгу, «Архитектурное наследие старого Йурса».

Там он и был, на тридцать восьмой странице. Тот самый дом. На снимке в ряд стояли три строения, и мой дом был посередке. Подпись гласила: «Грассо-стрит, ок. 1920 г.»

— А я не верила, — сказала Эми, обернувшись на шум. — Ты нашел его, не так ли?

— Думаю, да. У тебя есть увеличительное стекло?

Она принесла лупу, и я проверил номер среднего дома — 142. Тот же, что на моем фото.

Тогда в работу включилась Эми. Она позвонила своему другу, работавшему в управлении земельного учета. Через полчаса он сообщил нам имя того, кто владел домом в 1912 году, когда была сделана фотография, — Эдвард Дикенсон. Дом несколько раз сменил владельцев с тех пор, как Дикенсоны продали его в сороковых годах.

Мы проверили телефонный справочник, но там числилось больше сотни Дикенсонов, дюжина из них имела инициал Э. и один — Эд. Никто из них не жил на Грассо-стрит.

— Это ничего не значит, — заявила Эми, — ведь минуло почти восемьдесят лет.

Я хотел было отправиться в ту часть Грассо, где стоял дом, — сколько раз я проходил мимо, не обращая внимания на этот или соседние дома, — но сперва нужно было побольше узнать о Дикенсонах. Эми показала мне, как читать микрофиши, и скоро я уже просматривал старые выпуски «Ньюфорд Стар» и «Дэйли Джорнэл», сосредоточившись на отделе местных новостей и колонке сплетен.

Первое фото Эдварда Дикенсона, которое я обнаружил, было в «Дэйли Джорнэл» за 21 июня 1913 года. Он стоял рядом с деканом Батлеровского университета на какой-то открытой церемонии. Я сравнил его с людьми на своей фотографии и нашел стоящим слева позади Сэм.

Напав на след, я стал работать как сумасшедший. Я просматривал микрофиши, делая заметки при каждом упоминании Дикенсонов. Эдвард, как оказалось, был биржевым маклером, одним из немногих, кто не разорился в последующих рыночных крахах. Тогда толстосумы селились в основном в Нижнем Кроуси, на Маккеннит, Грассо и Стэнтон-стрит. Эдвард упоминался в газетах примерно раз в месяц — сделки, общественные праздники, колебания на бирже, светские обеды и тому подобное. Так было, пока я не наткнулся на выпуск «Ньюфорд Стар» от 29 октября 1915 года, — и из меня будто вышибли дух.

На снимке Сэм стояла рядом с мужчиной, которого я узнал. Видел его раньше. Это он был призраком из прошлого, похитившим Сэм. Под фотографией была подпись, объявлявшая о помолвке Томаса Эдварда Дикенсона — сына хорошо известного здешнего бизнесмена — и Саманты Рэй.

На моем фото этого Дикенсона не было рядом с остальными — наверно, он как раз фотографировал. Но здесь он был. Реальный. Вместе с Сэм. Этого я не мог отрицать.

Тогда еще не появилась технология, заставлявшая фотографии лгать.

Гул судьбы стоял в ушах, а фотография пылала, словно отпечатавшись на сетчатке моих глаз. Было трудно дышать, одежда внезапно сделалась тесной.

Не знаю, на что я рассчитывал, но только не на такое. Я предполагал найти людей с фотографии и узнать, что женщину, похожую на Сэм, в действительности звали Гертруда Такая-то и что она всю жизнь прожила в этой семье. Я не рассчитывал найти Сэм. Никак не рассчитывал, что призрак окажется реальным.

Потрясенный, я отложил микрофиши и выключил аппарат.

— Джорди? — окликнула меня Эми, когда я подошел к стойке. — С тобой все в порядке?

Помню, я кивнул и пробормотал, что надо передохнуть. Следующая картинка в памяти — как я стою уже на Грассо-стрит, глядя на дом Дикенсонов.

После того, как Эми сказала, что Дикенсоны дом продали, я не очень следил за ее словами и потому представления не имел, кто владел им ныне. Дом был недавно обновлен и совсем не походил на фото, но сквозь добавления поздней моды я все равно различал черты старого дома.

Я просто сел на край тротуара, положив скрипичный футляр на колени, и глядел на дом. В голове снова зашумело. Майка по-прежнему стискивала тело.

Что делать дальше, я не знал, потому и сидел там, пытаясь осознать произошедшее. Я больше не сомневался ни в реальности Сэм, ни в том, что она была похищена призраком. Снова навалилось чувство потери, будто это случилось только что, а не три года назад. И вот что меня пугало — если Сэм и призрак были на самом деле, то что еще может случиться?

Я закрыл глаза, и, словно мелькающие вывески супермаркетов, перед моим внутренним взором закружились вспышки причудливых образов и слов. Это был мир, в котором жила Джилли, — мир, где все было возможным. Я не знал, как мне быть, как жить в таком мире. Я нуждался в правилах и границах, в каком-то руководстве.

Прошло еще много времени, прежде чем я встал и направился в «Кафе Катрин».

…Стоило мне появиться в дверях, Джилли спросила:

— Ты видел Бумажного Деда?

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы отогнать шум собственных мыслей и понять, о чем это она спрашивает. Наконец я просто покачал головой.

— Его сегодня не было у Святого Павла, — продолжала Джилли, — а он всегда там, зимой и летом, в любую погоду. Мне показалось, что он вчера не очень хорошо выглядел, и теперь…

Я на время отключился от нее и присел за пустой столик, чтобы не упасть. Чувство потерянности, которое разверзлось внутри при виде фотографии Сэм на микрофише, накатывало волнами. Как раз сейчас волна снова поднялась, и было трудно даже просто сидеть на стуле и слушать, что говорит Джилли. Когда меня наконец отпустило, я снова сосредоточился на ее словах.

— …сердечный приступ, кого он мог бы позвать? Ведь говорить он не может.

— Я видел его вчера, — сказал я, удивившись спокойствию своего голоса, — на закате. Он выглядел нормально.

— Правда?

Я кивнул.

— Он был на Пирсе, сидел у реки, кормил уток. Он мне гадал.

— Правда?

— Джилли, ты начинаешь напоминать испорченную пластинку.

Мне почему-то стало лучше. Утихло и затем совсем исчезло ощущение, что я на грани приступа паники. Джилли опустилась на стул напротив меня, поставила локти на стол и уперлась подбородком в ладони.

— Тогда рассказывай, — сказала она. — Что подвигло тебя на это? И что тебе выпало?

Я рассказал ей все, начиная со встречи с Бумажным Дедом. Ощущение выпадения из времени несколько раз приходило и уходило во время разговора, но в основном я держался.

— Святое дерьмо! — воскликнула Джилли, когда я закончил. Она прикрыла рот ладонью и быстро оглянулась, но, кажется, никто из посетителей ничего не услышал. Потянувшись через стол, Джилли схватила меня за руку.

— Ну а теперь-то ты веришь? — спросила она.

— Теперь осталось не так-то много возможностей выбора, не правда ли?

— И что ты намерен делать?

Я пожал плечами:

— Что тут поделаешь? Я узнал, что хотел, — и теперь мне надо научиться жить со всем этим.

Джилли долго ничего не говорила. Она просто держала мою руку и излучала утешение, как только она одна и умеет.

— Ты мог бы разыскать ее, — наконец произнесла она.

— Кого? Сэм?

— Кого же еще?

— Она, наверно… — Я запнулся на слове «мертва» и произнес: — Ее уже нет в живых.

— Может, и нет, — ответила Джилли, — хотя она определенно состарилась. Не думаешь ли ты, что надо выяснить все до конца?

— Мне…

Я не был уверен, что хотел бы это знать. Стоило ли встречаться с ней, будь она еще жива? Что могли мы сказать друг другу?

— Во всяком случае, подумай об этом, — сказала Джилли.

В этом она вся: никогда не принимает отказов.

— Я освобожусь в восемь, — добавила она, — не хочешь встретиться после этого?

— А что? — нерешительно поинтересовался я.

— Может, ты бы помог мне найти Бумажного Деда?

«И его найти», — подумал я. Прямо становлюсь экспертом по поискам людей. Может, мне заказать себе визитную карточку: «Джорди Риделл. Частные расследования и Игра на скрипке».

— Конечно, — согласился я.

— Прекрасно.

Джилли вскочила навстречу паре новых посетителей, вошедших в кафе. После того как она их усадила, я заказал у нее кофе и стал наблюдать в окно за движением на Баттерсфилд. Я старался не думать о Сэм — пойманной прошлым, прожившей там новую жизнь, — но с тем же успехом, что и о белой обезьяне из притчи.

К моменту, когда у Джилли кончилась смена, я снова владел собой, но вместо облегчения чувствовал тяжкое бремя вины за Сэм и призрака.

Однажды я отрекся от любимой. Теперь же ощущал, будто изменяю ей снова. В теперешнем положении — фотография к заметке о помолвке в старом выпуске «Ньюфорд Стар» мелькнула перед внутренним взором — моя реакция была неуместной. Как будто все так и надо — тут и гнездилась вина.

— Не понимаю, — говорил я Джилли, пока мы спускались по Баттерсфилд по направлению к Пирсу. — Сегодня днем я просто разваливался на кусочки, а сейчас чувствую себя…

— Умиротворенным?

— Вроде того.

— Это потому, что ты перестал бороться с собой и признал реальным то, что ты видел и что помнишь. Именно отрицание выкручивало тебе душу.

Она не стала добавлять «Я же говорила» — эхо ее слов и без того на разные лады звучало у меня в голове, усугубляя ощущение вины. Если бы прислушаться к ней без предвзятости, тогда… но что? Неужели опять все сначала?

Мы пересекли Лэйксайд-драйв и пошли вдоль закрытых киосков к берегу. Когда мы достигли Пирса, я повел ее на западную сторону, где в последний раз видел Бумажного Деда, но он там больше не сидел. Только одинокая утка с надеждой посмотрела на нас, но мы не догадались захватить хлеба.

— Допустим, я найду Сэм, — сказал я, гораздо более занятый собственными поисками, чем розыском Бумажного Деда. — Если она еще не умерла, она уже старая дама. Что дальше?

— Тогда ты замкнешь круг, — ответила Джилли. Она взглянула на реку и повернулась ко мне, ее личико феи было серьезно. — Знаешь, как говорят кикаха — все вращается на колесе. Ты хочешь отступиться от того, что связывает тебя с Сэм, раньше, чем завершится оборот колеса. Но пока круг не замкнется, не будет мира в твоей душе.

— А как узнать, что круг замкнут?

— Ты узнаешь.

Она отвернулась, не дождавшись ответа, и пошла обратно к Пирсу. Днем это шумное, людное место, заполненное туристами и просто отдыхающими. Ночью же Пирс оккупируют шайки подростков, разъезжающих на роликовых досках или просто тусующихся поблизости, и бездомный люд: пьяницы, старухи-побирушки, бродяги.

Джилли «обрабатывала» толпу, расспрашивая про Бумажного Деда, а я следовал за ней по пятам. Деда знал здесь любой, кое-кто видел его, например, на прошлой неделе, но никто не смог сказать, где его искать сейчас или хотя бы, где он живет. Мы уже хотели было бросить свои расспросы здесь, отправиться в Парк Фицгенри и поспрошать там у гуляющей публики.

Тут-то и послышались звуки губной гармоники. Звучал блюз — мягкие, печальные звуки доносились с берега. Мы спустились по лестнице на песок и обнаружили старого негра Босса, который сидел, опустив голову, закрыв глаза и прильнув к спрятанной в ладонях гармонике. Вокруг него не было других слушателей, кроме нас. Те, кто обычно кидал деньги в его старую кепку, в этот час сидели за обедом в модных ресторанах по ту сторону Аэйксайд-драйв или в театральном квартале. Босс играл для себя.

Работая на публику, он исполнял вперемежку модные пьески, что звучат по радио, песенки из старых мюзиклов да наиболее популярные джазовые вещи. Но музыка, что лилась из его гармоники сейчас, была истинным колдовством, преображавшим музыканта в нечто большее. Этот блюз словно вобрал в себя все горести мира, и они отчетливо звучали в протяжных скользящих нотах, бессильных что-либо изменить, но дающих силу выстоять.

У меня даже пальцы зачесались от желания достать скрипку и присоединиться к нему, но у нас не было опыта совместных импровизаций. Поэтому пришлось ждать, пока он доиграет.

Последняя невообразимо долгая нота отзвучала в воздухе, и Босс отнял руки от лица, бережно, словно баюкая, опустил на колени гармонику и, щурясь, посмотрел на нас. Волшебство рассеялось вместе с музыкой. Остался просто бездомный чернокожий старик с тенью улыбки на лице.

— Привет, Джилл и Джорди, — сказал он, — чего это вы тут?

— Мы ищем Бумажного Деда, — ответила ему Джилли.

Босс кивнул:

— А, ясно, деда, что делает бумажные игрушки.

— Я беспокоюсь за него, — продолжала Джилли, — здоров ли он?

— А ты что, Джилли, врачом заделалась?

Она помотала головой.

— Кто-нибудь хочет закурить?

Тут уж отказались мы оба. Босс извлек из кармана наполовину скуренный бычок, скорее всего подобранный на пристани, и прикурил от деревянной спички, чиркнув ее об молнию своих джинсов. Глубоко затянулся, продолжая рассматривать нас сквозь окутавший его серо-голубой дым.

— Ох, отольется вам эта забота, — наконец произнес он. Джилли кивнула в ответ:

— Да уж знаю, но ничего не могу с этим поделать. Ты случайно не можешь сказать, где его искать?

— Отчего же — когда зима, он живет с одним мексиканским семейством где-то на окраине Баррио.

— А летом?

Босс пожал плечами:

— Я как-то слышал, что он устроил себе стоянку подальше за пляжами.

— Спасибо, — сказала было Джилли, но Босс продолжал:

— Но он может и не принять незваных гостей. По мне, если кто забирается жить в такие богом забытые места, то, значит, ищет уединения.

— Но я и не собираюсь к нему вторгаться, — заверила Джилли, — мне просто надо убедиться, что с ним все в порядке.

Босс кивнул:

— Ты, Джилли, женщина что надо, на тебя можно положиться. Я-то верю тебе, что ты поступаешь по совести. Бумажный Дед и мне в последнее время казался немного удрученным. Что-то такое есть у него в глазах — вроде как даже просто жить стало трудновато. Ты там поосторожней. Бродяги вообще-то не жалуют чужаков на своей дорожке.

— Мы будем осторожны, — пообещала Джилли.

Босс еще раз долго и задумчиво на нас посмотрел, потом поднял гармонику к губам и заиграл опять. Печальные звуки летели вслед за нами всю дорогу с пристани по Лэйксайд-драйв, где мы по мосту перешли на другой берег Кикахи. Не поручусь за мысли Джилли, а мои все кружили вокруг предыдущего разговора — о поворотах колес.

…За муниципальными газонами на том берегу местность повышается. Ближние склоны холмов густо заросли кустарником, скрывающим берег, и каждое лето бездомные бродяги устраиваются там на постой. Полиция время от времени их гоняет, но, в основном, они там остаются сами себе хозяевами.

По пути туда я нервничал сильнее Джилли — ее, по-моему, ничем не испугаешь. Солнце опустилось за холмы, и хотя в центре города еще держались сумерки, здесь уже совсем стемнело. Я лучше других лажу с уличным людом — всякий любит хорошую скрипичную музыку, — но кое-кто из них на вид довольно груб. Я предчувствовал, что мы нарвемся на какого-нибудь буяна и он нас выставит отсюда.

И мы-таки на одного подобного наткнулись, но — как и девять десятых всех бродяг в Ньюфорде — этот тип оказался знакомцем Джилли. Он хоть и удивился, встретив ее в таком месте, обрадовался нам и широко заулыбался. Это был высокий широкоплечий детина в грязных джинсах, фланелевой фуфайке, огромных подкованных башмаках и с копной рыжих волос, спадавших ему на шею и колтуном стоявших на макушке. И звали его весьма подходяще — Рэд. А еще от него шел такой запах, что мне пришлось мало-помалу перемещаться, пока я не оказался против ветра. Зато он не только знал, где стойбище Бумажного Деда, но даже отвел нас туда, только вот хозяина не оказалось дома.

В этом месте на всем чувствовался отпечаток личности Бумажного Деда. Аккуратный рулон с постелью подпирал рюкзак, где, скорее всего, хранилась смена одежды (проверять мы не стали — ведь не затем же пришли, чтобы рыться в чужом барахле). За рюкзаком стоял холодильник, а на нем — колменовская плитка. И повсюду на деревьях были развешаны бумажные звездочки — наверно, около сотни. Будто мы попали в открытый космос, и звезды окружили нас со всех сторон.

Джилли оставила Бумажному Деду записку, и мы вместе с Рэдом пошли обратно к Лэйксайд-драйв. На границе кустарниковых зарослей и стриженых газонов Рэд смылся, не дожидаясь наших благодарностей.

Да и мы здесь распрощались. Джилли дожидалась работа — какие-то картинки для ньюфордского развлекательного еженедельника «В городе», а мне не хотелось тащиться в ее мастерскую только чтобы смотреть, как она рисует. Поэтому она села в подземку, а я решил пройтись, хоть и здорово вымотался. Спустилась одна из тех ночей, когда кажется, что город улыбается. Все вокруг сверкает огнями, и вам становятся не видны грязь и копоть. После всего сегодняшнего мне было не усидеть в четырех стенах. Хотелось насладиться ночью.

Снова вспомнилась Сэм — она любила вместе со мной бродить по городу в такие ночи — та, прежняя, моя утраченная Сэм, а отнюдь не женщина, которой она стала. Эта другая Сэм была для меня полной незнакомкой. Сомневаюсь, что захотел бы теперь завести с ней знакомство, даже если бы смог ее разыскать.

Дойдя до собора Святого Павла, я замешкался на ступеньках. Хотя стояла идеальная ночь для прогулки, что-то потянуло меня внутрь. Дверь бесшумно открылась, едва мои пальцы коснулись ее. Я еще медлил у заднего ряда скамей, когда послышался кашель.

Я застыл, готовый удрать. Ведь времени работы церкви я толком не знал. Вдруг прокрасться сюда ночью было чем-то вроде святотатства?

Впереди, на первом ряду кто-то сидел. Кашель повторился, и я двинулся по проходу. Интуитивно я понимал, что встречу его здесь — иначе зачем мне было сюда заходить?

Бумажный Дед кивнул мне, когда я сел рядом с ним, положив скрипичный футляр на пол, и откинулся на спинку скамьи.

Надо было бы расспросить его о самочувствии, рассказать о тревоге Джилли насчет него, но тут навалилась усталость целого дня. Безотчетно я начал клевать носом. И во сне услышал голос.

Это могло быть только сном — ведь, кроме нас с Бумажным Дедом, на скамье никто не сидел, а Дед был немым. Но звук этого голоса был именно таким, каким я воображал себе голос Бумажного Деда. Слова напоминали движения его пальцев при складывании оригами — быстрые, размеренные и точные. Звучание — словно уже законченная бумажная фигурка — ведь всегда казалось, что ее сущность есть нечто большее, чем сгибы и форма бумаги.

— Никто в этом мире не видит его одинаково, — произнес голос, — я уверен, что это и есть самое в нем удивительное. Каждый человек обладает собственной картиной мира, и то, что лежит за пределами его мировосприятия, становится незримым. Богатые не замечают бедных. Счастливые не способны разглядеть страдальцев.

— Бумажный Дед? — окликнул было я.

Молчание.

— Я… я думал, ты не можешь разговаривать.

— Вот так и человек, которому нечего высказать вслух, считается немым, — продолжал голос, будто я его и не перебивал. — Это меня утомляет.

— Кто… Кто ты?

— Зеркало, в которое никто не заглянет. Предсказание, что навсегда останется непрочитанным. Мое время здесь истекло.

Голос вновь умолк.

— Бумажный Дед?

Молчание. Это просто греза, твердил я себе, пытаясь проснуться. И скамья сделана из твердого, неподатливого дерева, и спать на ней совсем неудобно, доказывал я себе. Но проснуться так и не сумел.

— Отдавать — само по себе есть дар, — внезапно сказал голос. Теперь он прозвучал как бы из дальнего конца церкви или еще дальше. — Чем дольше я остаюсь здесь, тем больше забываю.

И голос пропал окончательно, растворился в моем сне без сновидений.

Я проснулся рано, и все мышцы у меня затекли, а на часах было десять минут шестого. На мгновение я растерялся — куда это меня занесло? — но тут же вспомнил. Бумажный Дед. И тот сон.

Я уселся попрямее на скамье, и что-то упало у меня с колен на пол. Кусочек сложенной бумаги. Я напрягся, вертя его в руках и разглядывая при тусклом свете, сочившемся из окон. Это оказалась одна из китайских гадалок Бумажного Деда.

Поразмыслив, я сунул пальцы в бумажные кармашки и посмотрел на цвета. Как и в прошлый раз, выбрал голубой, «проговорил» это слово — мои пальцы двигались взад-вперед, и, казалось, что цветочек беззвучно со мной разговаривает. Потом наугад выбрал числа и развернул клапан, чтобы прочесть, что там сказано.

«Вопрос важнее ответа» — значилось там.

В недоумении я проверил другие номера, но на всех остальных отогнутых клапанах оказалось пусто. Тогда я спрятал вещицу в карман, ощущая, как по коже пробежали мурашки.

Подобрав скрипку, я покинул собор и побрел в китайский квартал. Позавтракал в ночной столовой вместе с компанией работяг, обсуждавших вчерашний бейсбольный матч. Думал было позвонить Джилли, но сообразил, что если она всю ночь провозилась над заказом еженедельника, то сейчас наверняка совершенно разбита и звонка просто не услышит.

Не спеша доев завтрак, я направился в ту часть Фоксвилла, которая зовется Ирландским кварталом. В сороковых и пятидесятых годах здесь действительно жили в основном иммигранты из Ирландии. Район начал меняться в шестидесятые, когда здесь появилось множество хиппи, которым не по карману оказалась квартирная плата в Кроуси, а потом, с приходом новой волны переселенцев из Вьетнама и карибских стран, снова «сменил лицо». Но, несмотря на все перемены, квартал так и называют Ирландским. Мое жилище располагалось в самом его сердце, как раз там, где Келли-стрит сливается с Ли и пересекает Кикаха-ривер. Через два дома от меня «Арфа» — единственная настоящая ирландская пивная во всем городе, куда я наведываюсь воскресными вечерами послушать ирландскую музыку.

Войдя в дом, я услышал телефонный звонок. Почти уверенный, что звонит Джилли, хотя еще и восьми не было, я вместо этого обнаружил, что разговариваю с репортером из «Дэйли Джорнэл». Он звался Иан Бэгли и тоже был приятелем Джилли. Она и попросила его разыскать в архивах некрологов их редакции всю возможную информацию о Дикенсонах.

— Старик Дикенсон был последним настоящим бизнесменом в этом семействе, — сообщил мне Бэгли. — Удача пошла на убыль, когда дела принял его сын Том — тот самый, что женился на женщине, которую, как говорит Джилли, вы разыскиваете. Он умер в семьдесят шестом. У меня нет сообщения о смерти его вдовы, но это совсем не значит, что она еще жива. Если она уехала из города, газета не поместила бы некролога, разве что его специально дали бы родные.

Он наговорил мне еще много всякой ерунды, но я слушал его вполуха. Эпопея с Бумажным Дедом прошлой ночью, да еще гадалка, попавшая ко мне сегодня утром, поглотили меня целиком. Но когда дошло до адреса внучки Сэм, я его все-таки записал. А Бэгли трепался еще минут пять или около того.

— Ну, хватит вам этого? — спросил он.

Я было кивнул, но потом спохватился, что он меня не видит.

— Ага. Большое вам спасибо.

— Тогда передавайте привет Джилли и скажите, что за ней теперь должок.

Повесив трубку, я долго глядел в окно, пытаясь переключиться с Бумажного Деда на то, о чем говорил Бэгли, на Сэм, на круги и колеса. Круги своя. Наконец я поднялся, принял душ и побрился. Потом надел самые чистые свои джинсы и майку и натянул спортивную куртку, знававшую лучшие времена еще до того, как я купил ее в магазине ретро-моды. Хотел было оставить дома футляр со скрипкой, но понял, что без него буду чувствовать себя голым — уже и не помню, когда в последний раз куда-нибудь ходил без него. Кожаная ручка удобно легла мне в ладонь, я подхватил футляр и вышел на улицу.

Всю дорогу до дома, адрес которого дал мне Бэгли, я пытался сообразить, что же сказать внучке Сэм. Правда прозвучала бы как речи психа, а сколь-нибудь осмысленная история у меня никак не складывалась. Помню, еще удивлялся — где это носит моего брата, именно когда я в нем нуждаюсь? Независимо от ситуации Кристи никогда не терялся в словах.

Мне так ничего и не пришло в голову, пока я не очутился на тротуаре перед самым домом. А там я решил, насколько возможно, придерживаться ближе к истине — я был старым другом ее бабушки, может ли она помочь с ней связаться? Но все мои смутные планы разом улетучились, когда я позвонил в дверь и оказался лицом к лицу с внучкой Сэм.

Может быть, вы уже поняли, к чему я веду, но я никак не ожидал встретить… У женщины были волосы, как у Сэм, и глаза Сэм, и ее лицо… Это сама Сэм стояла в дверях, глядя на меня, как на абсолютного незнакомца.

У меня так сдавило грудь, что я едва продохнул. И внезапно в памяти всплыл шум дождя — Сэм видала призрака каждый раз в дождь; дождливой была и та ночь, когда он увел ее в прошлое.

Призраки. Теперь я смотрел на призрака.

Неуверенность в лице женщины сменилась беспокойством. И ни тени узнавания в глазах. Еще чуть-чуть, и она захлопнет дверь, а то и позвонит в полицию, но тут я обрел дар речи. То есть, я собирался спросить про ее бабушку, но смог выговорить только имя: «Сэм».

— Да? — откликнулась она и более внимательно оглядела меня. — Мыс вами разве знакомы?

Иисусе, даже имя оказалось тем же самым.

Сотни мыслей пронеслись у меня в мозгу, завихрившись вокруг одной безумной надежды — ведь это же Сэм. Мы снова можем быть вместе. Но тут позади женщины возник ребенок, маленькая девочка, не старше пяти лет, белокурая, голубоглазая, в мать — и в прадеда, как я его помнил. Действительность вокруг меня начала рушиться.

Эта Сэм не была той женщиной, какую я знал. Она была замужем, имела детей, жила своей жизнью.

— Я… Я знал вашу бабушку, — сказал я. — Мы… Мы с ней были друзьями.

В моих собственных ушах это прозвучало сущей бессмыслицей, почти безумием. Что могла ее бабушка иметь общего с парнем втрое моложе нее? И тут взгляд женщины упал на мой скрипичный футляр.

— Вас зовут Джорди? Джорди Риделл?

Моргнув от удивления, я медленно кивнул. Женщина улыбнулась — слегка печально, одними глазами.

— Бабуля говорила, что вы придете, — сказала женщина. — Она не знала когда, но говорила, что однажды вы придете.

Она отступила вглубь дома и отправила девочку из прихожей. — Может быть, вы зайдете?

— Я… Да, конечно.

Она провела меня в гостиную, обставленную разнородной старинной мебелью, которая не должна бы сочетаться вместе, однако смотрелась. Девочка забралась в моррисовское кресло и внимательно наблюдала, как я сажусь и кладу на колени скрипку. Ее мать отбросила выбившуюся прядь волос — с такой точностью повторив жест моей Сэм, что у меня снова защемило в груди.

— Не желаете ли чаю или кофе? — спросила она. Я покачал головой.

— Я не хотел бы вторгаться… — Слова снова меня покинули.

— Вы и не вторгаетесь, — ответила женщина. Она присела напротив меня на кушетку, и в глазах ее снова появилась грусть. — Моя бабушка умерла несколько лет назад — в конце семидесятых она переехала в Новую Англию и там умерла, во сне. Она очень любила море, и потому мы схоронили ее на маленьком кладбище над морским берегом.

По мере того, как она говорила, я видел все это внутренним взором. Мне слышался шум волн, накатывающихся внизу на берег, а брызги падали на скалы, словно дождь.

— Мы с бабушкой были очень близки, гораздо ближе, чем я была когда-либо со своей матерью. — Женщина жалобно посмотрела на меня. — Знаете, как это бывает?

Видимо, она и не ждала ответа, но я на всякий случай кивнул.

— Когда закончились дела с ее наследством, почти все ее личные вещи достались мне. Я… — Она словно запнулась и встала. — Подождите минутку, ладно?

Мы с девочкой сидели, молча разглядывая друг друга, пока не вернулась ее мать. Девочка была таким серьезным ребенком, ее большие глаза вбирали все, что видели; сидела она тихо, в отличие от других детей, что бегают вокруг нового человека, пришедшего в дом, и кривляются, стараясь привлечь к себе внимание. Вряд ли она была застенчива, просто серьезна.

Ее мать вернулась, держа обеими руками пакет, завернутый в коричневую бумагу. Она снова присела напротив меня и положила пакет на разделявший нас стол.

— Бабуля однажды рассказала мне историю, — продолжила она, — о своей первой и единственной настоящей любви. Это был странный рассказ, вроде сказки с привидениями, о том, как она однажды жила в будущем до тех пор, пока дедушкина любовь не похитила ее из ее собственного времени и не привела к нему.

Она покровительственно улыбнулась мне.

— Я знала, что это просто сказка, потому что, став взрослой, я познакомилась с людьми, ходившими с бабушкой в школу, с друзьями ее юности еще до встречи с дедушкой. Словом, что-то наподобие научной фантастики. А на самом деле ведь все это правда, не так ли?

Я смог только кивнуть в ответ. Не понимая, каким образом Сэм и все, что ее окружало, кроме моей памяти, могло перенестись в прошлое, как у нее возник целый пласт новых воспоминаний, когда она вернулась в наше время, я все-таки знал, что все так и было. И, глядя на внучку Сэм, я видел, что у нее тоже не осталось никаких сомнений.

— Когда мне переслали ее вещи, — сказала теперешняя Сэм, — среди них я нашла этот пакет. Он адресован вам.

Я видел на пакете свое имя, написанное знакомым почерком. Моя рука, протянутая за свертком, дрожала.

— Не стоит открывать его здесь, — сказала женщина, и я был ей благодарен за это.

— Я… Я лучше пойду… — сказал я, поднимаясь. — Спасибо, что нашли время встретиться со мной.

Она снова грустно улыбнулась мне.

— Я рада, что нам довелось повидаться, — сказала она, провожая меня на крыльцо.

Не уверен, что смог бы ответить ей тем же. Она была в точности похожа на Сэм, звучала абсолютно как Сэм, и от этого делалось больно.

— Вряд ли мы еще увидимся, — добавила она.

Нет, конечно. У нее был муж, семья. А у меня — мои призраки.

— Спасибо, — повторил я и вышел, неся в одной руке скрипичный футляр и коричневый бумажный пакет в другой.

Я не разворачивал сверток, пока не очутился в Силенас Гардене — в Фицгенри-парке, там, где мне всегда становилось легче. А так плохо мне еще никогда не было. Внутри оказались книга и письмо. Знакомое небольшое издание фирмы «Дент и сыновья» шекспировского «Сна в летнюю ночь» — я подарил его Сэм, зная, что это один из ее любимых сюжетов. Издание ничем особенным не отличалось, разве что маленьким форматом, удобным для ношения в сумочке, что Сэм и делала.

Моя дарственная надпись так и осталась внутри, но сама книга выглядела гораздо более потрепанной, чем тогда, когда я ее дарил. Мне даже не требовалось ее открывать, чтобы вспомнить знаменитую цитату из последней реплики Пэка:

Коль вам тема неприятна,

Все легко вернуть обратно.

Вы представьте, будто тени

Вам явились в сновиденьи.

Пьеса, глупостей полна —

Просто порожденье сна[26].

Вот только это не было сном — ни для меня, ни для Сэм. Я отложил книжку на скамью и развернул письмо.

«Дорогой Джорди, — говорилось в нем, — я знаю, что однажды ты прочтешь это и, надеюсь, простишь меня за то, что нам не довелось свидеться, но мне хочется, чтобы ты запомнил меня, какой я была, а не какой стала. Я прожила полную и, в общем, счастливую жизнь, а ты узнаешь только то, о чем я сожалею. Я могу оглянуться назад туда, где мы были вместе, с мудростью старой женщины, и теперь точно знаю, что всему есть свое время. Наше оказалось коротким — слишком коротким, сердце мое, — но оно у нас было.

Помнишь, кто-то сказал, что лучше любить и потерять, чем вовсе никогда не любить? Мы любили и потеряли друг друга, но лучше уж я буду лелеять воспоминания, чем роптать на судьбу. Надеюсь, и ты поступишь так же».

Я сидел и плакал, не обращая внимания на гуляющих вокруг людей. Я оплакивал и свою потерю, и Сэм с ее мужеством, и собственную тупость, с которой так долго отрицал свою же память. Не знаю, сколько прошло времени, пока слезы не высохли у меня на щеках.

Послышался шорох чьих-то шагов на тропинке, и, подняв голову, я без удивления увидел Джилли.

— Ох, Джорди, мальчик мой, — вздохнула она. Села рядом и прижалась ко мне, и я ощутил от ее присутствия несказанное облегчение. Я протянул ей книгу и письмо и молчал, пока она рассматривала первое и читала второе. Потом она медленно сложила письмо и засунула его внутрь томика.

— Как тебе сейчас? — наконец спросила она. — Лучше или хуже стало?

— Все вместе.

Она подняла брови в невысказанном вопросе.

— Верно, для этого и устраиваются похороны, — попытался я объяснить, — у тебя есть возможность сказать последнее «прости», все уладить, будто… — я глянул на нее и встретил слабую ободряющую улыбку, — последний раз повернуть колесо. Но я просто убит из-за Сэм. Я знаю, все, что между нами было, было на самом деле, и знаю, как переживал, потеряв ее. Но я-то мучился всего несколько лет. Она же несла эту ношу всю жизнь.

— Но она ее вынесла.

Я кивнул.

— Благодарение Богу.

Мы надолго замолчали, но потом я вспомнил про Бумажного Деда и поведал Джилли все, что случилось прошлой ночью, показал устройство гадалки, которую получил в соборе Святого Павла. Она прочла мое предсказание, наморщив губы и лоб, но, кажется, не особенно удивилась.

— И что ты думаешь? — спросил я.

Она пожала плечами.

— Все совершают одну и ту же ошибку. Гадалка не предсказывает будущего, она, как зеркало, показывает настоящее. Отзвук того, что ты уже подсознательно знаешь, вытаскивает это знание из темноты, чтобы ты смог его хорошенько разглядеть.

— Собственно, я спрашивал про Бумажного Деда.

— Думаю, он ушел — обратно туда, откуда пришел.

Она начала теребить меня в свойственной ей манере.

— Но кем он был? — спросил я, — Вернее, что он был такое?

— Не знаю, — ответила Джилли, — По-моему, здесь будет тот же ответ, что и в твоем предсказании. Вопрос, заданный нами, путь, в который мы отправились, становится важнее конкретной цели. Хорошо иметь тайны. Они напоминают, что в мире есть нечто большее, чем успех и получение удовольствий.

Я вздохнул, зная, что другого ответа от нее все равно не получу.

На следующий день я в одиночестве сходил к стоянке Бумажного Деда. Все его вещи исчезли, но бумажные звездочки по-прежнему висели на деревьях. А я снова задумался, кем же он был. Вещим духом, подобным ангелу-хранителю, что витает вокруг, пытаясь помочь людям разглядеть самих себя? Или просто старым бездомным негром, у которого был талант складывать бумажки? Я понимал, что мое предсказание имеет несомненный смысл, хотя и не был вполне согласен.

Что касалось Сэм, то, узнав ответ, я обрел мир в душе. Я достал гадалку Бумажного Деда из кармана и привязал к ней специально принесенный обрывок струны. Потом я повесил ее на ветку — пусть качается среди остальных бумажных звезд — и пошел прочь.