Частная жизнь Чингисхана

Последние всадники исчезли в дыму, стук их копыт постепенно раздавался все глуше и глуше.

Над землей вился дым. Сквозь него тускло просвечивало, повиснув на западном небосклоне зияющей раной, кроваво-красное солнце.

В звенящей тишине, наступившей после битвы, лишь изредка с поля сражения доносились жалобные стоны – их издавали окровавленные останки тех, что еще недавно были людьми.

Из леса появились призрачные фигуры и застыли от ужаса. Но затем, стряхнув с себя оцепенение, со стенаниями устремились вперед. Это женщины разыскивали своих мужей, братьев, отцов, возлюбленных – сначала среди умирающих, затем среди мертвых. Дорогу им освещало зарево пожара. Горела их деревня – несколько часов назад она официально вошла в состав монгольской империи.

Монголы.

Подобно смертоносному смерчу, они налетели из степей Центральной Азии – неукротимая сила, и мир не был готов противостоять ей. Они были подобны гигантской косе, которая, не зная пощады, без разбору косила все на своем пути и называла это завоеванием.

И во всех землях, где слова «монгол» уже боялись пуще огня или вскоре начнут бояться, ничье имя не вызывало такого ужаса, как имя их предводителя Чингисхана. Величайший полководец Азии, он стоял особняком, и воины почитали его как бога. Им внушал страх холодный свет его серо-зеленых глаз, зловеще нахмуренные брови и тот факт, что он мог запросто оставить мокрое место от любого из них.

Позднее той ночью взошла луна, и в тусклом лунном свете из монгольского лагеря, который раскинулся на соседнем холме, с факелами в руках бесшумно выехала небольшая группа всадников. Обычный наблюдатель не нашел бы ничего примечательного в человеке, ехавшем в ее центре, – закутанный в тяжелый плащ, напряженный, пригнувшийся к шее лошади, как будто под грузом тяжелой ноши. Обычного наблюдателя просто не было бы в живых.

Стараясь придерживаться дорог, всадники проехали несколько миль через залитые лунным светом леса. Наконец они прибыли к небольшой поляне, приостановили лошадей и подождали своего предводителя.

Он медленно подъехал к спутникам и оглядел несколько крестьянских хижин, теснившихся в центре поляны. На первый взгляд их можно было посчитать заброшенными.

Из неказистых дымоходов почти не струился дым. Окна были темны, ни звука не доносилось из-за дверей, и лишь за одной детский голос шепнул: «Тише…»

Казалось, на какой-то момент глаза предводителя монголов сверкнули странным зеленым огнем. В его редкой бороденке промелькнула улыбка – если так можно назвать мрачный, зловещий оскал. Обычно эта странная «как бы» улыбка означала – особенно для того, кто совершил непростительную оплошность посмотреть в его сторону, – что нет для монгольского полководца большей радости, чем, устав кромсать людей на мелкие куски, сбросить с себя напряжение битвы.

Дверь распахнулась под ударом монгольского сапога, и его обладатель ворвался в хижину подобно ураганному порыву. В то же мгновение двое детей с криком бросились к матери. Та, застыв от ужаса, сидела в углу крошечной комнаты.

Залаял пес.

Монгол ткнул факелом в тлеющий очаг, после чего бросил в огонь собаку. Это ей наука. Пусть знает, кто к ним пришел. Последний мужчина в семье, седовласый старик, сверкая очами, поднялся навстречу незваным гостям. Раздался свист меча, и голова старика, упав с плеч, со стуком покатилась по полу и остановилась у ножки стола. Несколько мгновений обезглавленное тело сохраняло вертикальное положение, словно не зная, что делать дальше. А затем медленно, если не царственно, опустилось вперед. Но тут в хижину шагнул сам хан и оттолкнул его в сторону. Взгляду его предстала домашняя сцена, и он не мог сдержать зловещей улыбки. Хан подошел к большому стулу и сел на него, словно проверяя, насколько тот удобен. Наверное, сидеть на стуле ему понравилось, потому что хан издал тяжкий вздох и устало откинулся на спинку, глядя на очаг, в котором теперь пылали останки верного пса.

Воин схватил испуганную женщину, грубо оттолкнул в сторону детей, а ее, дрожащую как осиновый лист, подтащил к всесильному хану.

Она была молода и хороша собой, с длинными, хотя и спутанными, черными волосами. Грудь ее вздымалась, лицо было искажено ужасом.

Хан смерил ее презрительным взглядом.

– Известно ли ей, – наконец спросил он негромким хрипловатым голосом, – кто я такой?

– Ты… всесильный хан! – в страхе воскликнула женщина.

Хан в упор посмотрел ей в глаза.

– А знает ли она, – прошипел он, – чего я от нее хочу?

– Я… я сделаю для тебя что угодно, – выдавила из себя женщина, – только пощади моих детей.

– Тогда начинай, – тихо ответил хан.

Он опустил глаза и задумчиво посмотрел в огонь.

Женщина же, трясясь от страха, в нерешительности шагнула вперед и положила холодную ладонь на руку хану.

Воин грубо убрал ее руку.

– Не это, – рявкнул он.

Женщина отшатнулась, не зная, что делать. Наверно, от нее ждут чего-то большего. По-прежнему дрожа всем телом, она опустилась на колени и осторожно раздвинула хану ноги.

– Не смей! – взревел монгол и грубо повалил ее на спину.

Женщина съежилась на полу – в ее глазах читалась растерянность, смешанная с ужасом.

– Давай пошевеливайся, – подгонял ее монгол, – расспроси хана, как прошел у него день.

– Что? – испуганно переспросила она. – Я не понимаю… что я должна…

Монгол грубо схватил ее, резко развернул и прижал к горлу острие меча.

– Я сказал, расспроси его, – прошипел он, – как прошел у него день.

Женщина лишь простонала от испуга и удивления. Но в горло ей тотчас вновь уперлось острие меча.

– Говори!

– Э… как у тебя… прошел день, – запинаясь на каждом слове, пролепетала женщина. – Ты остался дово…

– «Дорогой», – прошипел монгол, – надо говорить «дорогой».

– Как у тебя прошел день… дорогой? – повторила женщина вопрос.

Хан на мгновение поднял глаза.

– Как обычно, – отозвался он, – в сражениях.

И снова уставился в огонь.

– Вот так, – одобрительно отозвался воин-монгол, – продолжай.

Женщина немного расслабилась. Судя по всему, она только что выдержала нечто вроде испытания. Может, теперь ей дадут понять, чего, собственно, от нее ждут, и тогда она сможет как можно скорее пройти через этот ужас. Она нервно подалась вперед и вновь принялась ласкать хана.

Монгол грубо отшвырнул ее через всю комнату, злобно пнул сапогом, после чего рывком заставил подняться.

– Я же сказал, не смей! – проревел он.

После чего поднес к ней вплотную лицо, обдав тяжелым дыханием – изо рта у него воняло прокисшим вином и прогорклым козлиным салом. Женщине от этого лучше не стало – наоборот, почему-то до боли напомнило теперь уже бывшего мужа, который проделывал с ней каждую ночь то же самое. Она разрыдалась.

– Будь с ним ласкова, – прорычал монгол и выплюнул ей в лицо качающийся зуб. – Спроси, как у него идут дела!

Женщина в растерянности уставилась на своего истязателя. Кошмар возобновился. Теперь увесистый удар пришелся ей по щеке.

– Чего тянешь, – вновь рявкнул монгол, – спроси: как идут твои дела, дорогой?

С этими словами он грубо подтолкнул ее вперед.

– Как идут твои дела… дорогой, – выдавила из себя несчастная.

Но монгол лишь снова тряхнул ее.

– С чувством, тебе говорят!

К горлу женщины вновь подступили рыдания.

– Как идут у тебя дела… дорогой, – вновь пролепетала она, но на этот раз в ее голосе послышалось нечто вроде нежности.

Всесильный хан вздохнул.

– В принципе неплохо, – устало ответил он. – Мы прошлись по Маньчжурии, попроливали там немало крови. Но это было утром, день у нас прошел за мародерством и грабежами, хотя где-то в половине четвертого пришлось вновь немного поработать мечом. А как у тебя прошел день?

С этими словами он вытащил из складок одежды несколько свернутых трубочкой карт и принялся рассеянно рассматривать их в тусклом свете догорающего пса.

Воин-монгол вытащил из огня раскаленную кочергу и с угрожающим видом приблизился к женщине.

– Говори! Немедленно!

Та с ужасом подпрыгнула на месте.

– Говори!

– Мой муж и отец… были убиты, – произнесла она.

– Неужели, дорогая? – рассеянно отозвался хан, не отрывая глаз от карты.

– Собаку мою сожгли.

– Вот как?

– Вот, пожалуй, и все…

Монгол с раскаленной кочергой сделал еще один шаг в ее сторону.

– А надо мной издевались! – выкрикнула женщина.

Хан поднял на нее глаза.

– Что? – переспросил он задумчиво. – Извини, дорогая, но я здесь читаю…

– Верно, – подбодрил ее монгол, – поприставай к нему.

– Что?

– Скажи, например: «Чингис, отложи эти свои карты, неужели ты не видишь, что я тут, перед тобой. Стою и жду, после того как провела весь день у раскаленного оча…»

– Но он же меня убьет!

– Еще как убьет, если не скажешь!

– Я не могу! Это выше моих сил! – всхлипнула женщина и рухнула на пол. Как раз у ног великого хана. – Только не мучайте меня! – стенала она. – Если ты хочешь надругаться надо мной, надругайся, но только не…

Великий хан поднялся на ноги и злобно посмотрел на нее.

– Нет, – прошипел он свирепо, – ты будешь лишь смеяться, как и другие до тебя. Вы все одинаковы.

И Хан, громко топая, вышел из хижины в темноту ночи. Он так пылал гневом, что даже позабыл, перед тем как уехать отсюда, сжечь деревню.

После очередного кровавого дня последние всадники исчезли в дыму, постепенно стук их копыт раздавался все глуше и глуше.

Над землей вился дым. Сквозь него тускло просвечивало, повиснув на западном небосклоне зияющей раной, кроваво-красное солнце.

В звенящей тишине, наступившей после битвы, лишь изредка с поля сражения доносились жалобные стоны – их издавали окровавленные останки тех, что еще недавно были людьми.

Из леса появились призрачные фигуры и застыли от ужаса. Но затем, стряхнув с себя оцепенение, со стенаниями устремились вперед. Это женщины разыскивали своих мужей, братьев, отцов и возлюбленных – сначала среди умирающих, затем среди мертвых.

Вдали, за серой завесой дыма, в лагерь под топот копыт, с гиканьем и лязгом оружия, вернулись тысячи всадников. Бахвалясь друг перед другом подвигами, они спешились с коней и тотчас принялись за обильные возлияния, заедая дешевое вино прогорклым козьим жиром.

Перед роскошным императорским шатром, весь забрызганный кровью, со своего скакуна устало спешился великий хан.

– И что за битва была сегодня? – спросил он у своего сына Угэдея, который подъехал к шатру вместе с ним.

Угэдей был молод и полон амбиций, и его, как начинающего полководца, больше всего на свете интересовали разного рода зверства. В душе он лелеял надежду, что в один прекрасный день побьет все рекорды Поднебесной по числу крестьян, зараз пронзенных острием меча, и намеревался сегодня же ночью поупражняться в этом искусстве.

Угэдей подъехал к отцу.

– Битва за Самарканд, о хан! – объявил он и для пущей вящести грозно поразмахивал мечом.

Хан сложил на груди руки и прислонился к коню, глядя на кровавое месиво из человеческих тел где-то вдали, в долине под ними.

– Я уже не вижу никакой разницы, – вздохнул он. – И мы победили?

– О, конечно же! – воскликнул Угэдей со свирепой гордостью. – Это была великая победа!

– Еще какая великая! – добавил он, чуть помолчав.

А затем с воодушевлением потряс мечом и сделал несколько выпадов, словно разя воображаемого врага. Сегодня вечером, решил про себя Угэдей, он обязательно одним разом проткнет шестерых.

Хан поморщился, глядя на сгущавшиеся сумерки.

– О Господи, – устало произнес он, – я провел в сражениях вроде этого целых двадцать лет, но у меня такое чувство, что жизнь не сводится только к ним, в ней должно быть что-то еще. – Хан повернулся и, задрав подол расшитого золотом, но теперь порванного и окровавленного платья, уставился на свой волосатый живот. – Вот, пощупай, – обратился он к сыну. – Не кажется ли тебе, что я начинаю обрастать жиром?

Угэдей посмотрел на живот великого хана со смешанным чувством благоговейного трепета и нетерпения.

– Ничуть, – ответил он.

С этими словами он велел слуге принести карты. Как только тот их принес, Угэдей пронзил его мечом и, пока несчастный падал, поймал из его ослабевших рук планы новой грандиозной кампании.

– А теперь, о хан, – произнес он, разворачивая свиток на спине другого слуги, который ради этого вынужден был пригнуться, – мы должны совершить рывок в Персию, откуда нам откроется весь остальной мир! Мы покорим его в два счета.

– Погоди, – перебил его хан, – ты лучше пощупай вот это. – Он двумя пальцами собрал на животе жировую складку. – Тебе не кажется, что…

– Хан! – нетерпеливо прервал его сын. – Еще немного – и весь мир будет у наших ног!

От злости и раздражения он пронзил карты кинжалом, угодив несчастному слуге прямо в левое легкое.

– Когда? – нахмурился хан.

Угэдей раздраженно замахал руками.

– Завтра! – сказал он. – Мы начнем с завтрашнего дня!

– Ну, видишь ли, завтра вряд ли получится, – ответил хан. Он надул щеки и на какое-то мгновение задумался. – Дело в том, что на следующей неделе я должен читать в Бухаре лекцию по технике кровопролития и хотел завтра к ней подготовиться.

Угэдей удивленно уставился на отца, слуга с картой на спине тем временем медленно осел на землю.

– А ты не мог бы это дело отложить? – воскликнул он.

– Понимаешь, они уже заплатили мне, так что я вынужден сдержать обещание.

– А как насчет среды?

Хан вытащил из складок одежды какой-то свиток и просмотрел его, медленно кивая головой.

– Насчет среды я не уверен…

– Тогда в четверг?

– Нет, четверг однозначно занят. Угэдей с женой придут на обед, я уже пообещал…

– Но ведь Угэдей – это я!

– Ну, значит, ты здесь. В четверг и у тебя не получится.

Угэдей молчал. Тишину нарушали лишь дикие вопли тысяч волосатых монголов. Одурманенные победой, они пили, дрались и громко выясняли отношения.

– Послушай, – тихо сказал он наконец, – а в пятницу ты будешь готов к завоеванию мира?

Хан вздохнул.

– В пятницу по утрам приходит секретарша.

– Правда?

– Отвечать на письма. Ты просто не представляешь, как много внимания люди требуют от меня к своим делам. – Чингисхан устало привалился к лошади. – Подпишу ли я то, появлюсь ли я там. Устрою ли благотворительную битву. Эти дела продлятся как минимум часов до трех. А затем мне хотелось бы пораньше начать уик-энд. Так… понедельник, понедельник…

Он снова заглянул в свиток.

– Боюсь, что и в понедельник не выйдет. Отдых и восстановление сил – я просто настаиваю на этом. Может, вторник?

Тут издалека донесся странный пронзительный звук. Его можно было принять за обычные ежедневные причитания женщин и детей, оплакивающих убитых мужчин, и хан не обратил на него внимания. На горизонте замерцал какой-то огонек.

– Вторник… Утром я свободен. Нет, погоди, я вроде как договорился встретиться с одним интересным парнем, который абсолютно все знает о понимании – чего мне так не хватает. Как жаль, что вторник – единственный свободный день на следующей неделе. Возможно, следующий вторник – или же в этот день я…

Звук не умолкал, наоборот, даже стал громче, но вечерний ветер заглушал его, и поэтому он не вызвал у хана особого беспокойства. Приближавшееся свечение было таким слабым, что его было невозможно различить в лунном свете, который в ту ночь был особенно ярким.

– Боюсь, что март практически весь у меня занят, – вздохнул хан. – Очень жаль.

– Тогда апрель? – вяло спросил Угэдей.

Он ловко вырезал печень у проходившего мимо крестьянина, но это не принесло ему радости, и он просто выбросил ее в темноту. Собака, за годы растолстевшая из-за одного только пребывания с Угэдеем, бросилась к добыче.

– Нет, апрель тоже отпадает, – сообщил хан. – В апреле я еду в Африку. Я уже пообещал себе.

Свет, приближающийся к ним в ночном небе, наконец-то привлек внимание еще нескольких монгольских военачальников. От удивления они прекратили размахивать мечами и тузить друг друга и подъехали ближе.

– Слушай, – сказал Угэдей, все еще не зная, что ожидает их впереди. – Может, мы все-таки договоримся, что завоюем мир в мае?

Великий хан в задумчивости закусил губу.

– Знаешь, давай не будем наперед загадывать. Если все распланировать заранее, то чувствуешь себя связанным по рукам и ногам. А я бы хотел посвятить время чтению – Господи, неужели я не смогу выкроить на это даже минутки? Ну ладно… – Чингисхан вздохнул и нацарапал ногтем на свитке: «Май – возможная дата завоевания мира». – Это я так, на всякий случай, – продолжил он, – не вздумай принять это за что-то решенное. Просто время от времени напоминай мне, чтобы я не забыл, и мы посмотрим, получится у нас или нет. Ой, а это еще что?

С грацией красавицы, готовой погрузиться в ванну, на землю плавно опустился длинный серебряный корабль, от которого струился мягкий мерцающий свет. Открылся люк, и из него вышла высокая стройная фигура. Лицо незнакомца имело нежный серовато-зеленый оттенок. Пришелец медленно шагнул навстречу хану.

У него на пути валялась темная груда – это крестьянин горько плакал, глядя, как пес поедает его печень, и ужасно страдал, зная, что новой у него уже никогда не будет. И как только его бедная жена со всем управится, ведь какой без печени из него работник! И тут он предпочел навсегда удалиться из этой юдоли страданий.

Высокий инопланетянин окинул его взглядом, полным отвращения и – хотя, чтобы это понять, вам бы пришлось внимательно вглядеться в его лицо – зависти. Он быстро кивнул обоим монгольским предводителям и вытащил из-под тяжелой металлической туники небольшой блокнот.

– Добрый вечер, – произнес он негромким, но довольно противным голосом. – Меня зовут Чудодей, или иначе – Бесконечно Продолженный. Я не стану утруждать вас объяснением причин почему. Приветствую вас.

С этими словами он повернулся к великому хану. Тот от удивления онемел и вытаращил глаза.

– Если не ошибаюсь, вы и есть Чингисхан? Чингис Темучин Хан, сын Есыгея?

Свиток-дневник выскользнул из рук великого хана на землю. В бледном сиянии, исходившем от корабля, черты его лица казались размытыми, скрывая от посторонних глаз удивление, усталость и печать забот. Как будто во сне, могущественный правитель мира сделал шаг вперед навстречу пришельцу.

– Можно проверить, как это пишется? – спросил инопланетянин, протягивая хану блокнот. – Очень не хотелось бы в самом начале сделать ошибку и потом заново все переделывать.

Хан едва заметно кивнул.

– Я правильно записал? – спросил пришелец.

И вновь хан, которого было трудно узнать, слегка наклонил голову, тараща от удивления глаза.

– Отлично, – удовлетворенно произнес Чудодей и, поставив галочку в блокноте, перевел взгляд на хана. – Чингисхан, ты импотент, ты кусок дерьма и полнейшее ничтожество. Благодарю.

Сказав это, он вернулся на свой корабль и улетел.

Наступила неприятная тишина.

Позднее в тот год Чингисхан ворвался в Европу с такой яростью, что едва не забыл перед этим сжечь Азию.

На основе первоначального наброска,

сделанного Грэмом Чэпменом

Написано совместно Чэпменом и Адамсом

для телевизионного шоу Грэма Чэпмена

«Из-за деревьев», 1975 год

Отрывок взят из книги «Чрезвычайно безмерно

смешная комически-облегчительная

Рождественская книга», 1986 год