Андрей Дубинский ЗЕРКАЛЬНЫЙ

Мне было двадцать четыре года, когда это началось.

Отлично помню тот теплый киевский сентябрь, самое его начало. Робкая прохлада вечеров — предвестница осени. Выжженные солнцем деревья, уставшие от жары уже начинают сбрасывать летнее и готовиться к холодам. Особо мерзнущие люди, перестраховки ради уже влезли в однотипные кожаные куртки и тщательно потели днем, убеждая всех вокруг (а себя в первую очередь) в том, что ветер-де уже холодный, осенний, продувает вдоль и поперек.

Осенние закаты над Брест-Литовским в сентябре — самые красивые. Разлитая в небе кровь нависала над впившимся в Святошин проспектом. Помню, каждый год клятвенно обещал друзьям, что в следующем году, прямо с первого января, каждый вечер буду приходить на Воздухофлотский мост и фотографировать закат. Потом сделаю альбом, и это будет супер. Лет с восемнадцати обещал. До сих пор, кстати, эта идея не умерла во мне. Наверно, в каждом человеке должно быть обещание, которое он никогда не выполнит.

Знакомые, соседи, друзья поприезжали с дач, отпусков, морей, островов — кто откуда. Снова веселый, но жесткий дворовой футбол. Пятое сентября до сих пор помню. Вышли практически все, кто вообще мог хоть как-то пнуть мяч, отличить его от любого другого круглого предмета. Даже Танкер протиснулся сквозь дыру в заборе, подплыл своим огромным телом к нам, напросился и стал в ворота, гад. Закрыл всю раму — фиг попадешь. Людей хватило на четыре команды, играли до двух голов в одни ворота.

Рубились в тот день как-то особенно дико, пару раз чуть не дошло до драки. Ноги-руки в ссадинах, в глазах — страшный огонь, не уступал и уступок не ждал никто. Рваные штаны, пыль столбом, в воротах стояли либо самые отчаянные, либо самые плохие и невостребованные, типа Танкера. Мы проигрывали, я рвался к воротам, и тут Зюзик в прыжке влетает мне ногой в бедро. Зюзик был единственный, кто играл в настоящих бутсах. С изуверскими стальными шипами.

Я отлично помню удар, потом поле, пыль, и игроки резко дернулись вправо и ушли чуть вверх. Головой я въехал в единственный еще не выкопанный столб от когда-то ограждавшей поле сетки-рабицы, потом боль и жар в ноге — отключился. Пока все вокруг спорили, что делать — бить ли осторожно по щекам, облить ли водой, бежать за нашатырем или звать дядю Женю-врача из соседнего дома, я постепенно пришел в себя. Голова по-пьяному гудела, что-то теплое бежало по правому бедру. Странно, боли было не так много, как должно было быть. Она была мягкой, практически нежной, и не увеличивалась, а постепенно уменьшалась. Над ухом виновато бубнил Зюзик, и в расплывшихся красках неба то проявлялось, то смазывалось его красное, шевелящее губами лицо. Мир становился четче, наплывал на меня, и одновременно с ним наплывал чей-то вибрирующий, только что родившийся, крик. Я приподнялся на локте. Крик шел справа. Все повернулись туда.

В песке, в воротах, катался Танкер. Кричал. Хватаясь то за ногу, то за голову. В поле моего зрения вдруг ворвался дядя Женя, бегущий со всех ног. Танкер был его сыном — единственным, не очень любимым, ругаемым и изредка поколачиваемым, но все-таки единственным. Посмотрев в мою сторону, дядя Женя нахмурился.

Мое правое бедро было разорвано шипами до мяса. Точно так же, но непонятно чем, было разорвано правое бедро Танкера. На моей башке был стесан достаточно большой кусок кожи с волосами, и то же самое было на голове Танкера. Только часть моих волос осталась на проклятом ржавом столбе, а кусок скальпа толстячка… а фиг его знает, где он был.

Помню, как дядя Женя, как раз шедший с работы, поливал перекисью наши раны. Мне было щекотно, Танкер же орал, как мучимый всеми чертями ада. Оба одинаково перебинтованные, мы похромали каждый к себе домой. Ему рядом, мне через квартал.

Через пару дней дядя Женя зашел ко мне. Он не любил излишнюю грубость ни в жизни, ни на футболе и считал, что грубияна всегда надо наказывать — так или иначе. Оказывается, дядя Женя потом подробно и дотошно расспросил ребят о том, что произошло. Все как один — 19 человек в один голос — подтвердили, что Зюзик влетел мне прямой ногой в бедро (вообще удивительно, что ничего не сломал мне), я пролетел метра два и врезался башкой. Ни я, ни Зюзик, ни Черемуха (дичайшей грубости игрок) — никто другой Танкера не трогал. Более того, это подтвердила какая-то бабка, выгуливавшая свою мерзкую псинку как раз рядом с полем. Откуда, почему на Сашке (так, как оказалось, звали нашего Гаргантюа-вратаря) оказались такие же раны, как на мне, — никто понять не мог. Все решили, что Танкер упал на какие-то подлые камни, часто встречавшиеся в песке. Проверять, есть ли камни, никто не стал.

А дядя Женя проверил. Место, где лежал Саша, он запомнил — чуть ли не единственное на всем поле место, где не было ни камешка, ни палочки, ни веточки. Странно, мягко говоря.

Дядя Женя рассказал это на работе, в поликлинике. И его сотрудница, Зоя Михайловна, онколог, женщина с богатейшим опытом, какими-то неимоверными знакомствами и гиперэнциклопедическими знаниями, заинтересовалась мной да попросила, чтобы я зашел к ней. Что-то странное и любопытное она должна была мне сказать.

Я зашел. Зоя Михайловна — сморщенное яблочко, обрамленное копной рыжих волос, — сразу взяла метафорического быка за метафорические же рога и рассказала следующее.

Есть люди… определенно, люди… Зоя Михайловна назвала их Зеркальными, которые в результате физической травмы или каких-то мощных эмоциональных встрясок приобрели дикую способность — их тело автоматически отбрасывало эмоции или физические ощущения. Отбрасывало случайному адресату, не обязательно источнику. Никакой закономерности, когда это происходит, обнаружено не было. Зеркальный мог полгода жить, ощущать все, что может ощущать живой человек, и ничего не происходило. А потом вдруг в течение пары недель он отчаянно зеркалил любовь, боль, щекотку, оргазмистические ощущения, симпатию — все. Потом снова период спокойствия — хоть люби его, хоть ненавидь — назад ни к кому ничего не вернется. В общем, никаких закономерностей не было, кроме одной, и очень неприятной. Мерзкой и фатальной.

Все Зеркальные рано или поздно (причем скорее рано, чем поздно) заболевали раком мозга. Все без исключения. Причину такой смертельной определенности определить пока не представлялось возможным; наверное, кризисы, при которых проявлялись способности Зеркальных, были настолько сильными, что нарушали что-то в работе мозга. Что-то, из-за чего в голове появлялась медленно тикающая бомба опухоли. Сильнее способность — быстрее и прожорливее опухоль.

Зарегистрированных Зеркальных, отпасовывающих назад эмоции, было 42 на всю Украину. Возвращающих боль и удовольствия — двое. Причем оба уже были приговорены и доживали последние месяцы, если не недели.

«Андрей, вы можете верить или не верить этому… Но я бы порекомендовала вам пройти у нас обследование. Судя по всему, вы — Зеркальный», — завершила рассказ Зоя Михайловна, затягиваясь крепчайшим «Кэмелом».

Я сам себя удивил тем, насколько спокойно воспринялось рассказанное. Если все это правда — обречен. Причем обречен быстро и болезненно. Вдруг, неожиданно для самого себя, я рассмеялся:

— Зоя Михайловна, а зачем обследование?

Умные глаза прищурились.

— Чтобы знать наверняка.

— А чем мне это поможет? Умирать, зная это или не зная, — все равно умирать.

— Ну, не спеши пока. Кое-что мы тоже можем. Если определим на ранней стадии и опухоль будет операбельна — фифти-фифти. Можем и вылечить.

— А можете и не?

— А можем и не. Но пятьдесят процентов — уже хорошо. Поверь мне.

Я поверил.

Небольшой приступ клаустрофобии в гробу томографа. Потом — результат. Чист. Пока. Обязавшись заходить раз в три месяца и сразу, если будут проблемы, я покинул подозрительно приветливых врачей.

Шло время. Зеркальность моя проявилась во всей красоте. Иногда к месту, иногда к стыду. Иногда я просто не знал, куда и каким бумерангом бьет мое тело.

Секс. Один раз это произошло во время секса. И смех, и грех. Не буду углубляться в эротическую составляющую того дня, но вот отзеркалил я славно. Был как раз тот сладкий и нечастый случай, когда оба — и он, и она — кончают одновременно. Я чувствовал в себе эту нарастающую дрожь, я подошел к самой черте, и вдруг мои ощущения притупились до едва осознаваемого уровня. Что-то метнулось из меня к ней, и тут… даже немного страшновато стало оттого, как она билась в оргазме. Кричала сипловатым голосом, надрывом, кричала всем естеством своим и билась, билась в моих руках, как рыбка на траве. Мои ощущения ушли к ней и лишь усилили взрыв ее оргазма.

Честно говоря, я опасался, что это ее привяжет. Самонадеянность. Или лесть самому себе. Эх, Андрюха, твой эгоизм иногда….. Секс-то был обычный — двое изголодавшихся по телу людей поняли друг друга в кафе почти без слов. Негласная договоренность, что все лишь ради секса. Громадность ощущения испугала ее, и она не привязалась ко мне, отнюдь. А ушла с настороженным лицом, не глядя в глаза.

Меня били. Я шел домой под мухой, и тут сворка явно приезжей гопоты, уже накачанная пивом, решила размяться. Боец из меня не ахти какой, и уже через минуту двое меня держали за руки, а третий мощно подал мне кулаком в ухо. Боль брызнула, и ударивший меня упал с крайне озадаченным видом. Те, что держали, отпустили и бросились поднимать упавшего. Потом они мне все равно накостыляли от души, но уже как-то тщательнее. Осторожнее. Аккуратно ставя удары. В конце я опять зеркальнул, и у нас обоих оказалось сломано по ребру.

Ехал в метро, уткнувшись носом в книгу, и вдруг на физическом уровне почувствовал ненависть — горячую, слепую, мутным потоком лившуюся на меня от какой-то бабульки, вошедшей на «Вокзальной». Чем я мог ей досадить в этой жизни, я не знал, но взгляд ее — тяжелый, давящий, черный — не отрывался от меня. И опять собралось, отразилось, метнулось и пропало из меня. Бабушка охнула и упала вбок на сидение, придавив собой тщедушного мужичонку в мутных очках. Пока они там барахтались и выпутывались друг из дружки, я вышел на Политехе. Обернулся. Секундно — лицо бабульки — испуганное, будто она увидела ад на ладони.

Всякое случалось. Иногда смешное, иногда грустное. Пару раз даже стыдное. А потом все-таки пришла пора платить по счетам.

Три года назад меня скопытило дома, у телефона. Я как раз отчитывался Зое Михайловне, все время живо интересовавшейся моим состоянием, о своем самочувствии. И тут что-то под затылком лопнуло и разлилось горячим по всей голове. Скрутило страшно: мир побледнел и выцвел, воздух запах горящей органикой, ноги потеряли кости и стали ватными и гнущимися, а в голове пульсировала меленьким деспотом боль.

Кое-как я добрался до ванной комнаты, хрустнул дверцей ящика и сыпанул себе в рот сразу пяток таблеток кетанола. Запил тошнотворно теплой водой прямо из-под крана. Сел на полу в ванной, грюкнувшись для полноты ощущений об умывальник, да там и потерял сознание. Дверь ломали слесари ЖЭКа.

В больнице (белое и тихое плывет вокруг, пищит какой-то красный огонек, и все еще страшно пахнет паленой органикой) спокойный голос Зои Михайловны говорил мне что-то успокаивающее, бабушкино, из детства, какие-то теплые слова, пахнущие хлебом и нагретым солнцем деревом. Мелькнули светящиеся буквы, и над моей головой появился слепящий блин операционной лампы. Потом на лицо мне упала маска, и я отплыл от тела, весь в сладком и мягком тумане.

Я видел, как мне выбривали волосы на голове.

Оказывается, я начал седеть на затылке.

Я почти слышал этот звук, когда пилка вгрызается в кость черепа.

Я видел маленькую, но мерзкую красную тварь опухоли, вспучившую поверхность мозга, как нахальный нарыв.

Я ощутил движения врачей.

Звон инструментов.

Покашливание Зои Михайловны — пачка «Кэмела» в день дает знать.

Я отлично помню, как я умер во время операции.

Тоннеля не было.

Свет был внутри меня.

Он шел во все стороны и растаскивал меня вовне.

Потом я почувствовал, как что-то вокруг меня вспыхнуло,

что-то зазвенело,

и темный сгусток метнулся,

разделился,

и эти темные комки

вошли во врачей.

И я сверху,

сбоку,

изнутри —

со всех сторон —

увидел и ощутил

как упали они.

Потом свет вошел обратно в меня,

потускнел,

слипнулся в одной крохотной точке,

и я пришел в себя.

В голову навсегда врезалось то, что я увидел, очнувшись.

Я сидел на операционном столе, методично обрывая с себя проводки, вырывая из вен иглы щедрых капельниц. Кажется, я плакал.

Прямо передо мной лежал мужчина лет пятидесяти с неловко подвернутыми под тело руками. Чуть правее — девушка, повалившая своим телом столик, — шапочка слетела, и роскошные волосы разметались по кафельному полу.

Рядом с нудно пищащим аппаратом присела на пол Зоя Михайловна — доброе старое яблоко, глядящее открытыми глазами в великую пустоту.

Я больше не зеркалю, но до сих пор вижу эту картину по ночам.