17. Добродетель в рубище

В 1921 году графине Екатерине Шереметевой исполнилось семьдесят два года. Как и для многих русских, прошедшие четыре года были для нее годами тяжких испытаний. Муж умер, два зятя были казнены, трое из четырех сыновей, в том числе самый старший, Дмитрий, покинули с семьями страну, много родственников погибли в Гражданской войне, умерли от голода или болезней, просто пропали без вести.

Графиня жила в родовой усадьбе Остафьево, занимая комнаты в одном из флигелей вместе с сыном Павлом и его женой. Павел удивил семейство, женившись наконец на Прасковье Оболенской, дочери князя Василия Оболенского и княгини Марии (урожденной Долгорукой), тем не менее все были согласны, что они отличная пара. Павел жил в Остафьеве с 1918 года, став хранителем, а затем директором Музея быта в усадьбе; он проводил инвентаризации предметов искусства и антиквариата, писал путеводители по коллекциям и водил экскурсии. У Прасковьи не было разрешения проживать в Остафьеве даже в качестве жены Павла, но ему удалось выхлопотать, чтобы ее включили в штат сотрудников музея.

Обаяние Остафьева и великое прошлое усадьбы, воплощенное в графине, не оставляли равнодушными никого из посетителей. Весной 1921 года на денек приехала молодежь из Наугольного дома. «Был чудесный майский день, – писал Юрий Самарин, – в парке в своей старческой красоте величественная бабушка в лиловом платье с серебристой прической принимала нас, сидя в кресле под цветущей сиренью». 7 августа семья отмечала в Остафьеве последнее торжество – свадьбу Варвары Гудович и Владимира Оболенского, родственника Павла Оболенского. Сохранилась фотография: все большое семейство собралось за столом – Шереметевы, Сабуровы, Гудовичи, Оболенские, дальние родственники, друзья, местное духовенство. Все смотрят в камеру, пытаясь улыбаться, а на столе практически нет еды и напитков.

НЭП. Дворянка, продающая пальто

20 декабря 1921 года, в письме племяннице Лили, которая жила в Париже, Павел описал свою жизнь. Дела в Остафьеве были «не так плохи», с бабушкой все хорошо, она на ногах и ходит с помощью трости. Когда двое бывших шереметевских крестьян узнали, что она в Остафьеве, они стали приносить для нее свежие молоко и хлеб. Павел совершал поездки в Москву, чтобы проверить, как идут дела в Наугольном доме. Он рассказывал Лили, как мало комнат у них там осталось, как грязно и неприбрано в доме. В тот год Павла приняли в члены Всероссийского союза писателей – честь, сопровождавшаяся повышенным продуктовым пайком; теперь у них было вдоволь дров. В магазинах появились мясо и пшеничная мука, и хотя цены были непомерно высокими, там толпился народ.

Меня давно занимает вопрос, где лучше, у вас или здесь, для тех, кто должен личным трудом доставать средства к жизни. Судя по твоим письмам, у вас тоже несладко. Я всегда считал более правильным попытаться устроить жизнь на месте и думаю, что не ошибся. Трудно обо всем этом писать. Во всяком случае нас обоих (Павла и Прасковью. – Д. С.) никуда не тянет, но как хотелось бы поскорее дожить до человеческой жизни! Тихо движется, но движется.

Дворяне, которые остались, и те, которые уехали, уже говорили на разных языках, что неудивительно, так как их судьбы складывались по различным векторам, в различных мирах. Как дворяне-эмигранты могли понять тех, кто остался выживать в Советской России? Как могли представить себе их жизнь? Россия в мыслях изгнанников представлялась потерянной, но неизменной, такой, какой она уже давно не была.

Дмитрий, Ирина и их дети приехали в Европу с пустыми руками и с самого начала должны были бороться, чтобы свести концы с концами. В письме матери Дмитрий рассказывал, что семейство все свое время тратит на выращивание на небольшом огороде овощей – огурцов, укропа, редиски и свеклы. В первые годы Дмитрий с Ириной жили у его родителей с дочерью Ириной, ее мужем Георгием Менгденом и их маленькой дочкой. Ирина писала бабушке Шереметевой, что «поначалу было очень трудно и, честно говоря, просто ужасно». Им удалось вырастить нескольких кур и кроликов; Георгий занялся пчеловодством. Денег всегда не хватало – порой даже на пачку сигарет, но они научились довольствоваться малым.

При всех трудностях эмигрантской жизни некоторые оставшиеся в России были готовы попытать за границей счастья, в том числе Баба Ара, сестра графини Шереметевой. «Жизнь здесь стала невыносимой всячески», – писала она Лили из Москвы в феврале 1921 года. Собравшись уезжать, она пыталась уговорить сестру ехать с ней. Но графиня Екатерина решила остаться, и Баба Ара уехала без нее, обосновавшись в Берлине, откуда писала письма «милой моей Кате».

В 1923 году Павла назначили директором музея, и с этой своей должностью он справлялся при поддержке жены и матери. Годом раньше Прасковья родила их единственного сына, которого они назвали Василием. Павел взращивал в Василии любовь к искусству и культуре, пересказывал ему историю рода Шереметевых. Он, бывало, говаривал: «Плевать на свое прошлое – все равно что плевать в колодец, из которого мы пьем воду, – и наставлял маленького сына: – Запомни, ты граф Шереметев». На протяжении 1920-х годов разные советские начальники приезжали в Остафьево к Луначарскому и его супруге, которые использовали особняк как свой летний дом. Летом 1925 года Луначарский, М. М. Литвинов, советский дипломат и будущий нарком иностранных дел, вместе с Павлом прогуливались по парку, когда к ним подбежал Василий. Литвинов ласково погладил мальчика по голове и спросил: «Как тебя зовут?» «Граф Василий Шереметев», – гордо ответил тот.

Музеи, библиотеки, архивы стали прибежищем для многих дворян. Эти форпосты культуры были безопасными местами, где бывшие дворяне собирались без пригляда, в отличие от более политизированных учреждений и ведомств. Ни с кем не нужно было объясняться, поскольку все они, как правило, вышли из одной и той же социальной среды и имели схожие судьбы. В окружении книг, рукописей и произведений искусства они уходили в привычный уют старины, хотя бы на некоторое время спасаясь от враждебной действительности. Многое было уничтожено – дворцы и усадьбы разграблены и сожжены, целые библиотеки пущены на самокрутки, картины разрезаны, статуи снесены и разбиты на куски, могилы разорены, церкви лишены святых реликвий, – и «бывшие люди» видели свое предназначение в том, чтобы по мере сил сохранять русское культурное наследие.

Было логичным именно им взяться за это дело. Во-первых, дворяне досконально знали многие предметы, собранные в новых государственных музеях и библиотеках, так как они сами когда-то владели ими или знали тех, кому ценности принадлежали раньше, а во-вторых, дворяне имели для такой работы необходимые навыки и образование. Имея в виду высказывание Ленина о том, что государственный механизм должен быть так упорядочен и отлажен, чтобы всякая кухарка могла управлять государством, Николай Ильин, сотрудник Румянцевского музея в Москве, саркастически замечал: «Если кухарка, в случае надобности, могла управлять государством, то писать библиотечные карточки на всех европейских языках она еще не умела».

Зато Ольге Шереметевой это было под силу. Она переплетала книги, работала в качестве переводчика, составляла библиографические справки для ряда московских библиотек, читала лекции, преподавала иностранные языки. В 1930-е годы она работала также в Литературном музее, ставшем гнездом «бывших людей». Там, трудясь вместе с Дмитрием Шаховским, она собрала личную библиотеку Петра Чаадаева и составила комментарий на его маргиналии. В то время часто посещала музей литературовед Эмма Герштейн, чтобы проконсультироваться с Ольгой, которая помогала Герштейн в ее работе над биографией Лермонтова. Еврейка Герштейн была чужаком в этом дворянском гнезде, которое представлялось ей восхитительным, хотя и странным. Ее удивило количество работавших там дворян, принадлежавших к фамилиям Тургеневых, Бакуниных и Давыдовых. Ольгу Шереметеву она называла «настоящей подвижницей». Старик Давыдов казался ей «олицетворением <…> усадебной культуры». Она вспоминала, как Кирилл Пигарев, хранитель в Муранове (еще одном гнезде «бывших») и внучатый племянник Федора Тютчева, захаживал в музей, чтобы дружески состязаться с сотрудниками в знании генеалогии дворянских родов.

Многие советские граждане относились к этим музеям и их сотрудникам не столько с любопытством, сколько с подозрением. Николай Ильин отметил, что Румянцевский музей, где он работал, «пролетарская общественность окрестила… контрреволюционным гнездом, где уютно засела махровая старорежимная нечисть, которое ради общественного блага необходимо разгромить».

Директором Румянцевского музея был князь Василий Дмитриевич Голицын. Бывший офицер гвардейского казачьего полка, обер-шталмейстер императорского двора, художник, богатый землевладелец, он возглавлял музей с 1910 года. После революции Голицын оставался на посту, сохраняя и пополняя уникальные коллекции, добывая у нового правительства деньги, продовольственные пайки, дрова для музейных сотрудников, за что снискал их преданность и восхищение. Многие годы после революции сотрудники в знак уважения обращались к нему «князь». Его помощник, историк и библиотекарь Юрий Готье, в 1920 году писал:

В прошлый вторник тихо и скромно справили 10-летие директорства кн. В. Д. Голицына в Музее. <…> Тепло и сердечно поговорили, высказав князю наши самые лучшие пожелания. Многие у нас в Музее до сих пор не представляют себе его истинного значения: а между тем этот безукоризненно порядочный барин и джентльмен является поистине живой совестью Музея – он 10 лет мешал нам ссориться, делать гадости и заводить интриги. В «революцию» это могло бы расцвести особенно пышным цветом, а именно при нем и с ним это невозможно.

В марте 1921 года Голицына уволили с поста директора и арестовали. Какие обвинения ему предъявлялись, неизвестно. Среди сотрудников ходили слухи, будто Голицын руководил в музее тайным «буржуйским обществом». Правда, никакого обвинения ему так и не было предъявлено, и вскоре князь был отпущен.

В отличие от Павла Сергеевича Шереметева, большинство дворян, работавших кураторами, переводчиками, архивариусами, не имели специального образования. Выйдя из Бутырки, Николай Голицын устроился работать переводчиком в Институт Маркса и Энгельса, его брат Михаил зарабатывал переводами сочинений Золя, и эта работа приносила ему огромное удовольствие. Их отец, «мэр», получил заказ на перевод «Озорных рассказов» Бальзака и «Фауста» Гёте и деньги на чтение лекций в разных обществах типа «Друзья Старой Москвы», «Общество друзей книги», в Цекубу[1]. Работа подпитывала дух и плоть «мэра», особенно в тяжкие моменты. 10 ноября 1925 года Софья, его жена, с которой они прожили пятьдесят четыре года, умерла в Сергиеве Посаде в возрасте семидесяти четырех лет. Боль от потери Софьи не отступала со временем, и всю оставшуюся жизнь он тосковал по тому дню, когда они снова будут вместе, уже навсегда.

Внук «мэра» Сергей в юности мечтал стать писателем, но родители настояли, чтобы он получил практическое образование, поэтому он окончил курсы бухгалтерии и бухгалтерского учета. Однако он надеялся, что все-таки сможет поступить в университет. В середине 1920-х начались репрессии против дворянских детей в высших учебных заведениях; сестра Сергея Соня была отчислена из университета, и никакие хлопоты известных ученых не помогли ей восстановиться.

В феврале 1927 года к числу лиц, лишенных избирательных прав, были отнесены и дети бывших помещиков. В то же время ВЦИК восстановил в правах бывших жандармов, агентов полиции и тюремных охранников. В школах был введен новый предмет «политграмота», а в День революции все учащиеся должны были отныне выходить на демонстрацию.

Осенью 1927 года Сергей держал вступительные экзамены на ВГЛК (Высшие государственные литературные курсы) в Москве. Самым каверзным на экзаменах был вопрос о социальном происхождении. Сергей дал самый разумный ответ: «Отец служащий, мать домашняя хозяйка». Это сработало, и Сергей был принят. И хотя среди учащихся было немало таких, как Сергей, атмосфера в ВГЛК была агрессивно-враждебной. Стенгазета призывала: «Очистим наши ряды от чуждых элементов!», а на собраниях студенты выступали против оказавшихся в их рядах «разных князей и графьев».

Вскоре было объявлено о чистке преподавательского состава и проведено собрание, на котором всех призывали быть бдительными и выявлять «тайных врагов». Каждый студент должен был пройти специальное собеседование с директором школы, председателем студенческого комитета и секретарем райкома партии. Сергею задали вполне ожидаемый вопрос: «Приходитесь ли вы родственником князю Голицыну?» В ответ он заявил, что брат деда был богатым человеком, но прадед был декабристом, а отец никогда никакими землями не владел и всю жизнь служил. Сестра Сергея Маша, тоже учившаяся на ВГЛК, как и он, несколько дней ждала решения своей участи. В конце концов обоих оставили учиться.

Княжну Киру Жуковскую исключили, а вскоре арестовали ее отца, выгнали и князя Гагарина. Любимый учитель Сергея, философ Г. Г. Шпет, позже был арестован как монархист; его расстреляли в Томске в 1937 году. Сергей не смог завершить свое образование: в годы сталинской культурной революции ВГЛК закрыли как притон идеалистов и «бывших людей».

В 1927 году Юрий Сабуров, отбыв ссылку в Ирбите, приехал погостить к Голицыным в Москву. Юрий не мог найти работу, и Владимир Голицын привлек его делать эскизы и чертежи в различных журналах, с которыми был связан. Сергей Голицын вспоминал его как юношу трудолюбивого, застенчивого и спокойного, отдававшего весь свой скудный заработок матери.

Его мать Анна Сабурова жила с дочерью Ксенией в Калуге, куда съехались многие из «бывших», арестованных в 1924 году и получивших «минус шесть». Юрий присоединился к матери и сестре, там же поселился его брат Борис. После отбытия трехлетнего тюремного срока в Бутырской тюрьме Дмитрий Гудович также отправился в Калугу, к матери, братьям и сестрам.

Сабуровы жили в небольшом доме на Горшечной улице. Два позолоченных стула, спасенные из Наугольного дома, подчеркивали бедность, в которую они погрузились. Чтобы найти деньги на пропитание, Ксения продавала что-то из остававшихся вещей, для чего отправлялась в Москву. Борис зарабатывал скудные деньги, придумывая политические плакаты. Облик некогда элегантного Сабурова чрезвычайно изменился: «Вид у него был изможденный, и ходил он в подчеркнуто обтрепанной одежде», – вспоминала Татьяна Аксакова-Сиверс. Гудовичи тоже боролись за выживание. Мария давала уроки французского и английского, Дмитрий искал работу, а его дядя Павел Шереметев посылал ему денег, сколько мог.

Среди калужских «фокстротистов» были Петр Истомин и три брата Львовых – Юрий, Владимир и Сергей. В Бутырской тюрьме Юрий и Сергей содержались в камере № 8 с Дмитрием Гудовичем. Владимир избежал ареста, выпрыгнув из окна в тот момент, когда сотрудники ОГПУ входили в дом. Вновь все вместе они собрались в Калуге. Истомин влюбился в Мериньку, сестру Дмитрия; в 1926 году они поженились, но брак их был недолгим: через несколько месяцев Петра арестовали и сослали на Соловки. Его арест напомнил всем, что, даже если они уже отбыли наказание, никто не может быть уверен в завтрашнем дне. Тем не менее эти молодые мужчины и женщины собирались по вечерам потанцевать и выпить под звуки прекрасного голоса Юрия Львова и его гитары. А пока они смеялись и пели, Татьяна Аксакова-Сиверс не могла отделаться от печальных мыслей: «Я понимала, что вся эта молодежь обречена, что это только маленькая передышка. Помню, как мне стало грустно, когда милый Дмитрий Гудович вдруг вскочил из-за стола с цыганским припевом: „Эх, пить будем и гулять будем, а смерть придет – помирать будем“». Через десять лет никого из них уже не было в живых.