Сергей Волков Сила без власти или власть без силы!

Сергей Волков

Сила без власти или власть без силы!

По самой природе своей, по выполняемой ею функции в обществе и государстве, армия традиционно относилась к числу социальных групп и государственных институтов, положение и престиж которых были наиболее высоки. И это совершенно естественно: ни общество, ни государство не могли допустить иного, не ставя под угрозу само свое существование. Поскольку на протяжении столетий существование государств зависело главным образом от боеспособности их вооруженных сил, то последние концентрировали в себе все лучшее, что было в обществе.

В традиционной европейской (впрочем, не только европейской) системе представлений понятие благородства было неразрывно связано именно и почти исключительно с вооруженными силами, армией. Высшее сословие этих стран — дворянство формировалось как военное сословие и довольно долго было связано исключительно с военной службой, лишь к XVIII в. по мере формирования сравнительно развитого государственного аппарата дворянство стало пониматься как служилое сословие вообще. Но и потом военная служба считалась наиболее престижной. Именно в качестве военно-служилого сословия дворянство освобождалось от подушного налога — считалось, что оно платит «налог кровью». Военная служба рассматривалась как самое достойное благородного человека, дворянина занятие (во Франции, например, «дворяне шпаги» даже формально пользовались рядом преимуществ перед «дворянами мантии»).

В полной мере все это относится и к России. Собственно, первоначально дворяне отличались от крестьян тем, что первые за свою землю несли военную службу, а вторые — платили подати. И в допетровские времена быть рядовым воином дворянского ополчения считалось более почетным, чем занимать даже весьма нерядовое положение в приказном аппарате гражданского управления (служба предков в качестве подьячих, например, не рассматривалась как свидетельство дворянского происхождения человека, потому что такая служба сама по себе не вводила человека в то время в состав дворянского сословия).

По законам, введенным Петром I, человек любого происхождения, получивший первый же офицерский чин (прапорщика), получал и потомственное дворянство (передававшееся детям), тогда как на гражданской службе потомственное дворянство приобреталось только с чином 8-го класса (коллежского асессора), а чины 14–9-го классов давали лишь личное (не передававшееся детям) дворянство. С 1845 г. потомственное дворянство приносили военные чины начиная с 8-го класса (майор) и гражданского — с 5-го (статский советник), а с 1856 г. и до революции: военные — с 6-го класса (полковник) и гражданские — с 4-го (действительный статский советник). При этом на гражданской службе чины ниже 9-го класса не давали после 1845 г. и личного дворянства, но для офицеров даже самый младший чин по-прежнему был связан с получением (хотя бы и личного) дворянства. То есть принцип, согласно которому сама профессия офицера обеспечивала ему принадлежность к высшему сословию, не был поколеблен. В этом находило свое выражение представление о значимости и статусе военной службы (как и в том, кстати, что солдат, взятый рекрутом из частновладельческих крестьян, навсегда освобождался от крепостной зависимости).

На протяжении двух столетий офицерский корпус был одной из наиболее образованных и культурных групп общества и объединял все лучшее, что в нем было. Наука и техника России в значительной мере развивались его представителями. Совершенно закономерно и то, что абсолютное большинство крупнейших русских писателей и деятелей культуры либо сами в свое время служили офицерами, либо были выходцами из офицерских семей. В свою очередь именно боеспособная армия, окруженная уважением общества и заботой государства, создала России блестящее международное положение, выведя ее в число великих держав (а в конце XVIII — первой половине XIX в. Россия была сильнейшей в мире военной державой).

Впрочем, во всяком государстве, проводящем самостоятельную политику на международной арене и претендующем на то, чтобы с ним считались, армия пользуется достаточной заботой. Уважение, доверие и любовь народа к своей армии в здоровом обществе не нуждаются в том, чтобы их искусственно внедряли или воспитывали: иное отношение противоестественно. Гордость своей военной славой, военные традиции, память о выдающихся полководцах относятся к числу вещей, которые не нуждаются в большинстве стран в назойливой рекламе среди собственного населения, ибо являются неотъемлемой частью патриотического сознания народа. Человек, бывавший, скажем, во Франции, обычно не может не обратить внимания на то, каким ореолом почитания окружено в этой стране все, связанное с наполеоновскими войнами, да и не только с ними. Даже в небольших странах, проводящих традиционно, на протяжении многих десятилетий, политику нейтралитета (например, в Швейцарии), армия является предметом гордости и принадлежность к ней — почетна.

Доверие и любовь народа к своей армии являются важнейшим фактором внутренней стабильности общества, позволяющим избежать трагедии на крутых поворотах истории. Известно, скажем, как высок общенациональный авторитет армии в Польше. Согласно опросам общественного мнения, проводившимся в 80-е годы, она там является институтом, пользующимся наибольшим доверием населения, намного опережая по этому показателю правительство, сейм, партию, профсоюзы. Во многом благодаря этому удалось избежать кровопролития даже при проведении непопулярных чрезвычайных мер, одной из которых было введение военного положения в конце 1981 г. Морально-психологическая невозможность выступить против армии, осознаваемой как лучшая часть нации, обусловила не только невозможность гражданской войны, но и антиармейской кампании в прессе.

Являясь гарантом суверенитета и защиты национально-государственных интересов, армия объективно представляет собой такой общенациональный институт, который в наименьшей степени подвержен влиянию политических крайностей. Вполне закономерно, что в странах Восточной Европы, в которых в последнее время идет процесс возвращения к традиционным национально-государственным принципам и интересам (с возвращением исторической символики и атрибутики), никому не приходит в голову нападать на собственную армию, поскольку армия как нельзя лучше воплощает именно эти традиционно-государственные интересы.

Ни с чем не сравнимое значение имеет надежная армия для государственной власти. Государство не может уцелеть, если разлагается армия, и насильственное свержение государственной власти, в свою очередь, не может иметь место раньше, чем армия будет разложена или по каким-либо причинам откажется эту власть защищать. Поэтому государственная власть обычно придает должное значение заботе об интересах армии и не допускает ничего, что могло бы поссорить руководство страны с вооруженными силами. Пренебрежение к армии всегда чревато для правительства крупными неприятностями. Легкомысленное отношение к нуждам армии, содержание ее в «черном теле», неуважение к воинской службе, низкий престиж военных не раз приводили к тому, что армия либо сама свергала правительство, либо содействовала в этом оппозиционным силам, либо просто оставалась нейтральной и позволяла свергнуть правительство тем, кто этого хотел. Последний пример такого рода мы имели возможность недавно наблюдать в Румынии, где диктаторский режим Чаушеску, холя и лелея избранные подразделения служб безопасности, превратил солдат армии в бесплатных строителей и сельскохозяйственных батраков. В данном случае оппозиционным силам не было даже никакой необходимости разлагать армию: она вряд ли могла служить надежной опорой режима, что и выяснилось в решающий момент.

В странах, где смена власти происходит мирным, законным путем и где переход власти в руки оппозиции не означает развала и разгрома государства, оппозиция никогда не пытается разлагать армию или переманивать ее на свою сторону, потому что не рассматривает свой приход к власти как сокрушение данного государственного устройства, и вправе рассчитывать на такую же поддержку армии, как и всякое другое правительство, действующее в рамках этого государственного устройства и оберегающее суверенитет и территориальную целостность государства. Собственно, и вопроса такого возникнуть не может. Никому не приходит в голову рассуждать о том, как поведет себя армия в случае победы на выборах демократов или республиканцев в США либо, скажем, ХДС или СДПГ в Германии, потому что любая из этих партий в равной мере и прежде всего будет заботиться о национальных интересах страны.

Другое дело, когда оппозиция имеет своей целью принципиальное изменение формы государственного строя и собирается (или допускает) осуществить это насильственным путем. Классический пример такого рода дает нам история нашей страны 70-летней давности.

С одной стороны, налицо была двусмысленность позиции Временного правительства по отношению к смертельно уставшей русской армии. Как вспоминал генерал М. Д. Бонч-Бруевич, Керенский, «одной рукой побуждая офицерство агитировать в пользу верности союзникам, другой охотно указывал на «военщину» как на главных виновников затяжки кровопролития… понятно, к чему это приводило». В докладах о состоянии армии постоянно встречаются слова о том, что «положение офицеров чрезвычайно тяжелое. Офицеры подвергаются глумлению, постоянно живут под угрозой смерти».

С другой стороны — агитационная работа большевиков. Они, как известно, шли к власти во имя мировой революции, превращения войны с Германией в войну гражданскую, и русская армия им была не нужна ни в каком виде, а представлялась лишь объектом слома. Армия — это прежде всего ее офицерский корпус, и закономерно, что именно он стал объектом нападок, поскольку с потерей возможности для офицеров осуществлять командование армия прекращает свое существование.

В сводке сведений о настроении в действующей армии от 14 июля 1917 г. сообщалось: «В донесениях всех высших начальников указывается на крайне тяжелое положение в армии офицеров, их самоотверженную работу, протекающую в невыносимых условиях, в стремлении поднять дух солдат внести успокоение в ряды разлагающихся частей и сплотить вокруг себя всех, оставшихся верными долгу перед родиной. Подчеркнута явная агитация провокаторов-провокаторов-большевиковнатравливающая солдат на офицеров. Вражда часто принимает открытый характер, выливаясь в насилия над офицерами… Развращенные большевистской пропагандой, охваченные шкурными интересами, части явили невиданную картину предательства и измены родине. Дивизии 11-й и частью 7-й армии бежали под давлением в пять раз слабейшего противника, сдаваясь в плен ротами и полками, оказывая полное неповиновение офицерам. Зарегистрированы случаи самосудов над офицерами и самоубийств офицеров, дошедших до полного отчаяния».

Разумеется, классовым подходом в этом анализе, как говорится, и не пахнет. Однако для нас сейчас важно не то, кто и против кого выступал, а как и с какой целью.

Атмосферу в частях хорошо характеризует одна из телеграмм, полученных в штабе дивизии из 61-го Сибирского полка: «Мне и офицерам остается только спасаться, т. к. приехал из Петрограда солдат 5-й роты, ленинец. В 16 часов будет митинг. Уже решено меня, Морозко и Егорова повесить. Офицеров разделить и разделаться. Я еду в Лошаны. Без решительных мер ничего не будет. Много лучших солдат и офицеров уже бежало. Полковник Травников».

Осенью положение офицеров и отношение к ним еще более ухудшилось. Для иллюстрации того, как они чувствовали себя, стоит привести хотя бы рапорт от 28 сентября командира 60-го пехотного Замосцкого полка М. Г. Дроздовского начальнику 15-й пехотной дивизии: «Главное считаю долгом доложить, что силы офицеров в этой борьбе убывают, энергия падает и развивается апатия и безразличие. Лучший элемент офицерства, горячо принимающий к сердцу судьбы армии и родины, издерган вконец; с трудом удается поддерживать в них гаснущую энергию, но скоро и я уже не найду больше слов ободрения этим людям, не встречающим сверху никакой поддержки. Несколько лучших офицеров обращались ко мне с просьбой о переходе в союзные армии. Позавчера на служебном докладе о положении дел в команде закаленный в боях, хладнокровнейший в тяжелейших обстоятельствах офицер говорил со мной прерывающимся от слез голосом — нервы не выдерживают создающейся обстановки. Я убедительно прошу Ваше превосходительство довести до сведения высшего начальства и Временного правительства, что строевые офицеры не из железа, а обстановка, в которой они сейчас находятся, есть ни что иное, как издевательство над ними сверху и снизу, которое бесследно до конца проходить не может. Если подобный доклад приходится делать мне, командиру полка одной из наиболее дисциплинированных, в наибольшем порядке находящейся дивизии, то что же делается в остальной русской армии?»

Ситуация была одинаковой на всех фронтах. Начальник штаба Юго-Западного фронта H. Н. Стогов (20.Х): «Отношение к офицерам, за исключением немногих частей, враждебное и подозрительное. Они постоянно подвергаются унижениям и оскорблениям, причем терпеливое перенесение обид офицерами и жертвы самолюбием еще больше раздражают солдат. Постоянно слышатся угрозы убийством, отмечены попытки избиения офицеров»; генерал-квартирмейстер Северного фронта В. Л. Барановский (27.Х): «Положение офицеров невыносимо тяжело по-прежнему. Атмосфера недоверия, вражды, в которых приходится служить при ежеминутной возможности нарваться на незаслуженное оскорбление при отсутствии всякой возможности на него реагировать, отзывается на нравственных силах армии тяжелее, чем самые упорные бои и болезни».

После Октябрьской революции (примерно через месяц), как известно, были упразднены и знаки различия, а декретом от 16.XII предусматривалось выборное начало в армии. О впечатлении, произведенном этими декретами на офицерство, М. Д. Бонч-Бруевич писал так: «Человеку, одолевшему хотя бы азы военной науки, казалось ясным, что армия не может существовать *без авторитетных командиров, пользующихся нужной властью и несменяемых снизу… генералы и офицеры, да и сам я, несмотря на свой сознательный и добровольный переход на сторону большевиков, были совершенно подавлены. Не проходило и дня без неизбежных эксцессов и перехлестываний. Заслуженные кровью погоны, с которыми не хотели расстаться иные боевые офицеры, не раз являлись поводом для солдатских самосудов». «Я наивно полагал, — продолжает Бонч-Бруевич, — что с приходом к власти отношение Ленина к армии должно коренным образом измениться. Хорошо, — по-детски рассуждал я, — пока большевистская партия не была у власти, ей был прямой смысл всячески ослаблять значение враждебного большевизму командования и высвобождать из-под его влияния солдатские массы. Но положение изменилось, большевики уже не в оппозиции, а в правительстве. Следовательно, — заключал я, — они не меньше меня заинтересованы в сохранении армии, в том, наконец, чтобы сдержать германские полчища и сохранить территории страны. Партия и Ленин, однако, действовали совсем не так, как мне этого хотелось».

Как видим, даже для тех, кто перешел на сторону большевиков, не будучи идейно с ними связан, положение представлялось трагическим. Они считали большевиков просто одной из многих партий, недооценивая качественное отличие их идеологии от всякой другой. Идея мировой революции представлялась им слишком невероятной, чтобы они могли поверить в то, что какая-либо партия может руководствоваться ею в качестве главной цели взятия власти в России. Что же говорить о тех, кто не склонен был к такому переходу?

Зимой 1917/18 г. армия окончательно развалилась, и в тыл потянулись эшелоны покинувших фронт солдат, сопровождая свое продвижение беспорядками и грабежами. Множество офицеров — и оставшихся на фронте, и пробиравшихся к своим семьям — погибли в эти месяцы. Даже В. Шкловский (бывший в свое время комиссаром Временного правительства) вынужден был отметить: «Судьба нашего офицерства глубоко трагична. Положение офицера было, конечно, тяжелее положения комитетчика: он должен был командовать и не мог уйти, «Окопная правда» и просто «Правда» преследовали его и указывали на него как на лицо, непосредственно виновное в затягивании войны. А он должен был оставаться на месте. Лучшие оставались, именно они и пострадали больше всего». Не приходится удивляться, что большинство офицеров воспринимали деятельность большевиков как «удар в спину» и считали их предателями.

Кроме того, при массовом увольнении командного состава в связи с роспуском армии офицеры, не имевшие ни гражданской специальности, ни других источников дохода, кроме жалованья, полностью лишались каких-либо пенсий или пособий. Все это привело к тому, что впоследствии значительная часть офицерства выступила против большевиков. Но главная цель была уже достигнута: армия не выступила на стороне буржуазии, когда решался вопрос о власти. Да она, в лице ее офицерского корпуса, и не хотела этого делать после всего того, что Происходило от Февраля до Октября при благосклонном отношении к травле офицеров самого Временного правительства. Очень характерен в этой связи разговор по прямому проводу 4 ноября 1917 г. (старого стиля) между генералами В. А. Черемисовым (главком Северного фронта) и Я. Д. Юзефовичем. «Пресловутый «комитет спасения революции», — говорил Черемисов, — принадлежит к партии, которая около восьми месяцев правила Россией и травила нас, командный состав, как контрреволюционеров, а теперь поджала хвосты, распустила слюни и требует от нас, чтобы мы спасли их…» Действительно, надо было быть очень наивными людьми, чтобы полагать, что, испытав такое отношение со стороны правительства, армия стала бы защищать его от кого бы то ни было.

Итак, необходимое условие успеха насильственного захвата власти при любом общественном строе есть разложение армии, лишение ее возможности или желания защищать существующее правительство. Соответственно попытки такого разложения являются убедительным свидетельством существования подобных намерений. Государство, в котором сохраняется боеспособная армия, твердо намеренная защищать существующий государственный строй и правительство, не может быть разрушено ни в каком случае. Ни одна политическая сила не может сравниться с армией по сплоченности, дисциплинированности и централизации руководства. Как показывает опыт, регулярная армия, если она монолитна и находится под единым, решительным руководством, обычно побеждает любые нерегулярные формирования. Но именно в случае, если армия едина. Армия не может устоять перед восстанием, если она уже деморализована, лишена единой воли, если профессиональная уверенность в себе и нравственная сплоченность военнослужащих подорваны в результате неудачных войн, либо благодаря целенаправленной работе по ее разложению, либо по причине нерешительной, противоречивой политики властей в отношении ее использования. Когда армия выступает на стороне оппозиции или даже сохраняет нейтралитет — это означает обычно конец существующей власти.

Характерный пример в этом отношении представляют обстоятельства революции в Иране в 1979 г. Оппозиция постепенно захватывала реальную власть в Тегеране в свои руки, уже Хомейни беспрепятственно прибыл в город и создал параллельное правительство, а правительство Бахтияра все не решалось предпринять решительные меры или передать власть армии. Между тем военное командование было еще уверено в способности восстановить порядок. Но по мере того как оппозиция наступала, а правительство только оборонялось, часть вооруженных сил (ВВС) начала переходить на сторону оппозиции, и когда наконец, шахская гвардия попыталась атаковать мятежников, было уже поздно: остальная армия ее не поддержала — высший военный совет принял решение о нейтралитете и приказал войскам возвратиться в казармы. Иранские генералы в последний момент решили перейти на сторону Хомейни, возможно рассчитывая сохранить свои позиции (впрочем, совершенно напрасно: все они были смещены, а многие расстреляны). Иногда, впрочем, подобные ожидания оправдываются (но в том случае, если армейское руководство едино и способно за себя постоять: на Филиппинах в 1988 г. Ф. Маркос был свергнут после того, как высшее армейское командование отказало ему в поддержке и признало К. Акино).

События последнего времени также показывают, что режим падает тогда, когда либо не решается прибегнуть к силе армии или когда решается, но армия его не поддерживает (как в Румынии в 1989 г.). В тех же случаях, когда власти решительно используют военную силу и армия при этом остается им верна (как в том же году в Китае) или когда правительство в условиях кризисного развития ситуации фактически передает власть армии, то карты оппозиции всегда бывают биты. (Пример последнего типа дают события в Бирме в 1988 г. Когда развитие событий там в результате массовых демонстраций и выступлений оппозиции вышло из-под контроля правительства и оппозиция уже контролировала целый ряд городов, власть взяла в свои руки непосредственно сама армия, и в кратчайший срок спокойствие было восстановлено, а оппозиция, уже торжествовавшая победу и даже сформировавшая свое правительство, потерпела полный крах.) Так или иначе, но позиция армии всегда является решающей (не случайно во время румынских событий советское заявление о поддержке «справедливого дела румынского народа» было сделано не раньше, чем стало очевидно, что это дело поддерживает румынская армия).

И вот в период кризисного развития вступила наша страна. Стали происходить вещи, казавшиеся немыслимыми всего год-полтора назад. Целые регионы, отказывающиеся признавать «московскую власть», сотни убитых в межнациональных погромах и резне, сотни тысяч беженцев, многотысячные отряды вооруженных боевиков, противостоящих друг другу на линии фронта, которых пытаются «разъединить» воинские части, уподобляясь войскам ООН где-нибудь в Ливане, соглашения «о прекращении огня» — таковы реалии последнего времени. Угроза гражданской войны, о которой недавно говорили как о самом страшном пугале (сами не очень веря в ее реальность) эмоциональные публицисты, стала фактом. А что же армия?.. А нужна ли нам армия?

Вопрос этот ставить, впрочем, довольно бессмысленно, и дискутировать на эту тему бесполезно, потому что он изначально решен разными силами в соответствии со своими целями. А цели, естественно, не могут быть изменены под влиянием каких бы то ни было аргументов. Для чего существуют вооруженные силы? Для защиты от вероятного противника. Понятно, что противник этот — не Финляндия. По крайней мере, так принято было считать. Однако в последнее время выяснилось, что не только финны, но и американцы (а вместе с ними и все западноевропейцы) являются чуть ли не лучшими друзьями нашей перестройки и жаждут всячески облагодетельствовать ее — то ли созданием совместных предприятий и допущением нашей страны в международные финансовые организации, то ли участием в борьбе с «врагами перестройки». Разумеется, без применения нацеленных на наши города ракет. И против этих-то благодетелей и помощников держать армию? Их-то считать «вероятным противником»? Да с этой точки зрения существование нашей армии не только бесцельно — оно просто преступно. Ну а, как известно, «с точки зрения внутренней политики Советский Союз не нуждается в армии» (уж коли десятилетиями нам это внушали, то сейчас, в «золотую пору» всеобщей демократизации, это, надо думать, и подавно справедливо), она была нужна, «пока существует мировой империализм»… Но раз оказалось, что и он на самом деле наш искренний друг, то необходимость содержания армии, да еще такой большой, по-видимому, вовсе отпадает.

Совершенно естественно, что политические силы, ожидающие часа, когда народы «в единую семью соединятся» под руководством мирового капитала во главе с каким-нибудь Бильдербергским клубом, полагают, что армия наша представляет величайший вред для дела «мирового прогресса» и, стало быть, чем слабее она будет и чем раньше деградирует, тем для этого самого дела лучше. Эти антигосударственные силы (а сильная национальная государственность есть главное препятствие для упомянутого дела), конечно, прекрасно осознают все те реальности, связанные с ролью армии в государстве, о которых шла речь выше, и всемерно способствуют ее разложению. Антиармейские силы — прежде всего силы антигосударственные, и любые антигосударственные силы не могут не быть антиармейскими.

Наступление на армию развертывается по нескольким направлениям, и антиармейские проявления весьма разноплановы. Они проводятся очень разными людьми и течениями, многие из которых субъективно никак не связаны с упомянутыми выше силами, но существенно то, что объективно они работают на результат, желанный этим силам. Пацифистское движение существует во многих странах, но нигде не представляет опасности для боеспособности армий, поскольку тем, кто определяет военную политику, не приходит в голову прислушиваться к его требованиям, а в условиях устоявшихся политических реалий оно не может повлиять на приход к руководству тех или иных экстремистских сил. Другое дело у нас: в обстановке анемии управленческих структур, истеричности «общественного мнения», склонности его бросаться из крайности в крайность и полной непредсказуемости результатов голосований (зависящих подчас от совершенно случайных обстоятельств) умело подогретые в нужный момент страсти (а поводом может быть любая крупная катастрофа или какое-либо ЧП в Вооруженных Силах) способны послужить толчком для принятия драматических решений.

В последнее время получила широкое распространение мысль о ненужности армии по причине провозглашения примата общечеловеческих ценностей, международного права, идеалов мира и гуманизма, вслед за чем должна будет неминуемо воцариться всеобщая дружба народов. А для приближения этого светлого часа необходима полная демилитаризация общества. При этом не имеет существенного значения то обстоятельство, что в других странах с этим как будто не спешат (и даже вопроса так не ставят): ведь должен же кто-то быть первым! Почему бы нашей стране не подать пример и не разоружиться первой — тогда и другие сделают то же самое, ведь их-то политика строится на приверженности демократии и гуманизму, и как им не последовать такому примеру? Но нет, не следуют…

Нет слов, принципы гуманизма, уважения международного права, неприменения силы в международных отношениях и т. п. хороши всем. Плохи они только одним: им никогда не следуют в реальной политике, когда речь идет о существенных национально-государственных интересах. Увы, именно эти презренные для либералов интересы оказываются всегда весомее каких бы то ни было абстрактных принципов…

Операции последних лет, проведенные США против Гренады и Ливии и совсем недавно — против Панамы (получившие полную поддержку всей американской демократии), должны были, казалось бы, открыть глаза даже самым наивным людям, если бы дело было в наивности. А дело, конечно, совсем не в ней, а в том, что «демократия всегда права». Пример Панамы как раз наиболее подходящий: «демократическая» оппозиция утверждает, что на выборах победила она, правительство это отрицает; США же, как страна демократическая, склонны больше «верить» оппозиции — и с помощью войск приводят ее к власти, обеспечивая «торжество демократии». Допустим теперь, что и на наших выборах заявит о своей победе какая-нибудь партия, получившая реально неважно сколько голосов, но зато самая «демократическая», и тогда… Конечно, Россия — не Панама, но… только до тех пор, пока ее армия не распущена ввиду предстоящего торжества гуманизма.

Конечно, так просто армию не ликвидируешь. Но для начала можно лишить ее обученного резерва. Последнее время «общественность» стала весьма озабочена тем, что неразумные детишки по-прежнему питают порочную любовь к игрушечным пистолетам, танкам и т. п. и вопреки ослаблению международной напряженности продолжают играть в солдатики, а подростки — так и в военно-спортивную игру «Зарница» и, страшно сказать, носят военизированную одежду. Развернута целая кампания с требованием запретить производство «аморальных» игрушек (но тут, похоже, выйдет осечка: за свободу поездок-то «гуманисты» всей душой, а за границей таких игрушек тьма…). С этой точки зрения становится понятным, почему так усиленно внедряется идея о наемной армии, которая в некотором отношении вроде бы невыгодна «демократическим силам» (такая армия более надежный инструмент в руках командования, и ее почти невозможно разложить по причине отсутствия в ее рядах случайных лиц, внутренне чуждых или даже враждебных ей). Но зато резко сужается в стране круг людей, охваченных «милитаризмом», тогда как в настоящее время подавляющее большинство населения так или иначе проходит «военную школу». К тому же если удастся привить юношеству стойкое отвращение к форме и оружию, то и наниматься в «профессионалы» будет особенно некому.

Исходя из представлений о вторичности интересов Отечества по сравнению с «общечеловеческими», ставится под сомнение и смысл военной присяги. Наиболее удачно эта точка зрения сформулирована в одном из писем, публикуемых «Огоньком» (1989 г., № 48): «Военная присяга… указывает на неотвратимость кары за предательство. Предательство кого и чего? В свете нового мышления, приоритета общечеловеческих интересов над классовыми, в масштабах планетарного мышления бездумная п безоговорочная преданность сугубо интересам Родины становится узковедомственным подходом к идее выживания рода человеческого». Главный же вред «безоговорочной преданности сугубо интересам Родины» видится в том, что присяга «не позволяет воину своим умом и сердцем компенсировать моральную неполноценность вышестоящего командира. Вернее, позволяет, но только ценой своей собственной жизни по приговору военного трибунала за невыполнение приказа». Сей самодеятельный манифест бьет в самую точку: армия перестает быть армией именно тогда, когда в ней перестают исполняться приказы. Отдадим должное его огоньковским сочинителям и пропагандистам.

Для того чтобы приказы не исполнялись, следует прежде всего дискредитировать тех, кто их отдает, посеять рознь и недоверие между солдатами и офицерами, офицерами и генералитетом. Поводов и материалов для этого, увы, достаточно. Неспособность и нечистоплотность части высшего командования, аварии и катастрофы, гибель личного состава во время учений, злоупотребления по службе, пресловутая «дедовщина» — все это благодатная почва для журналистских упражнений в остроумии и «гражданском гневе». Причем возражать по существу действительно очень трудно. Отрицать? Бессмысленно. Сказать, что подобные явления существуют во всех армиях мира? Но это не оправдание… Обещать исправить положение? Но это невозможно при существующих условиях…

Да и вообще пререкаться с журналистами — занятие безнадежное и неблагодарное. Подобные попытки, как показывает хотя бы пример с недавним письмом маршала С. Ф. Ахромеева в «Огонек», служат только к вящему глумлению над их авторами. Это игра на чужом поле, и армия здесь абсолютно бессильна. Совокупный тираж военных изданий многократно уступает тиражу популярных органов массовой информации, ведущих антиармейскую пропаганду, и если учитывать, что военные газеты и журналы почти никто, кроме военных, не читает, то эффективность «самозащиты» армии измеряется ничтожно малой величиной.

Похоже, что армейская пропаганда не способна даже противодействовать разложению в рядах самой армии.

Военные издания, находясь под мощным прессом идеологических догм, пытаются ориентироваться на «народ» (который их все равно не читает), подавая материал с рекламным уклоном, чем вызывают неуважение военнослужащих, знающих истинную картину, и теряют их доверие. Отсутствие изданий и публикаций, обращенных не по форме, а по существу к самой армии, упорное нежелание понять, что то, как осознает себя сама армия, более важно, чем то, что о ней думают другие, может сыграть печальную роль в судьбе армии. Сплоченная и уверенная в себе армия непобедима — что бы ни думало о ней население. Но внутренне разложившуюся армию не спасет и самое благоприятное мнение о ней народа.

Поскольку это тоже вещь достаточно очевидная, то усилия «пацифистов» направлены не только на принижение престижа армии в глазах населения, но и на искоренение ее уважения к самой себе, тем более что военнослужащие не могут быть изолированы от «общественного мнения» (и если военные издания за пределами армии читают редко, то военные читают гражданскую прессу весьма широко). Объективно престиж военной профессии снижается уже от постоянных уверений в скорейшем всеобщем и полном разоружении и призывов таковое осуществить: если таково всеобщее намерение, полагает обыватель, то, наверное, так и будет, а раз так, то армия — явление временное и офицерская профессия бесперспективна, так сказать, в историческом плане. Советский человек вообще приучен мыслить глобально-историческими категориями, привыкнув жить в ожидании «светлого будущего всего человечества», когда и государства-то не будет, не то что армии. Сейчас, правда, о том светлом будущем, которое, по хрущевским прогнозам, должно было наступить еще в 1980 году, упоминать стесняются, но зато вместо него формируется образ другого столь же светлого будущего (в виде слияния с «мировой цивилизацией» под патронажем транснациональных корпораций), в коем места для армии также не усматривается. Естественно, что символом «прекрасного нового мира» видится профессия менеджера или мастера по ремонту видеомагнитофонов, а никак не офицера.

Мало кто вспоминает, что подобное ожидалось и тридцать лет назад. А речей о всеобщем разоружении и мире без войн на Гаагских конференциях начала века и вовсе никто не помнит. Вьетнамо-китайская и англо-аргентинская войны последнего десятилетия должны были, казалось бы, развеять иллюзии относительно того, что необходимость армии исчезнет вместе с исчезновением капитализма. Столь же наивны были и надежды на прекращение войн с появлением ядерного оружия (которое не предотвратило, как известно, гибель многих миллионов человек в десятках больших и малых войн за последние полвека). Но человеку свойственно придавать исключительное значение в мировой истории именно тому времени, в которое живет он сам (это подсознательно способствует его самоутверждению), и, читая о деятельности какого-нибудь Г. Боровика и его организации, он думает: «Ну, уже теперь-то…» Увы, практика заключения договоров о «вечном мире» столь же стара, как само человечество.

К числу субъективных факторов, действующих в том же направлении, относится искоренение «военного духа» в обществе, создание устойчивого отрицательного рефлекса на такие воинские атрибуты, как дисциплина, порядок, форменная одежда. Средства массовой информации немало потрудились для того, чтобы отождествить эти атрибуты в общественном сознании с глупостью, примитивизмом личности, ограниченностью, невежеством и т. п., добившись в этом заметного успеха, несмотря на очевидную нелепость такого отождествления. В самом деле, достижения тех стран, на которые указывают обычно в качестве образца для подражания, повседневная работа их граждан основаны на самом твердом порядке, и любой свободный предприниматель менее всего склонен терпеть именно отсутствие дисциплины в своей фирме. Дисциплинированность и любовь к порядку составляют основу национального характера жителей таких наиболее процветающих стран мира, как Япония и Германия, — а что-то немногие «свободолюбцы» берутся рассуждать о свойственной им в связи с этим тупости и примитивности.

Что касается форменной одежды, то она, по идее, существует как раз для различия, а не «обезличения» и призвана именно отличать военнослужащих по различным критериям друг от друга и от служащих других ведомств и организаций. Кстати, собрание какого-нибудь гражданского «партийно-хозяйственного актива» в одинаковых костюмах представляет гораздо более унылое зрелище для глаза, чем разнообразие даже нынешней военной формы. Не говоря уже о том, что ношение едва ли не всем населением страны определенного возраста абсолютно одинаковых джинсов, маек, кроссовок или иной добровольно принятой себе на период господства данной моды «формы» (и без всякой «производственной» необходимости, а только по стремлению «быть, как все») почему-то не принято считать проявлением примитивности мышления. Вершинным достижением «свободной мысли» этого толка может, наверное, считаться статья А. Куценко (в одном из осенних «Огоньков» 1989 г.) «Мундир административной системы», выдержанная в духе тотального отрицания всякого намека на форменную одежду, доходящего до полного идиотизма. Избрав своей мишенью такую элементарно необходимую и существующую в любом государстве вещь, как знаки различия государственных служащих, автор не вспомнил о том, что как раз в наиболее тоталитарных обществах при возведенной в принцип «всеобщей уравниловке» упраздняются всякие формальные знаки различия (в том же Китае в наивысший разгар «культурной революции» знака различия были упразднены даже в армии).

Соответственно и человек, носящий мундир, представляется интеллектуально и культурно неполноценным. Именно такой взгляд на офицера формируется в нашем обществе. Довольно полно он выражен в одном из писем, поступивших в ответ на статью в журнале «Слово»: «Тов. полковник! Вы — апологет застоя, замалчивания, перестраховки, «патриот» армии, защищающий честь мундира, плохо разбирающийся в литературе (как и все офицеры), не знающий психологии и т. д. и т. п. В общем, вы — офицер, и этим все сказано». Судя по тому, что многие офицеры стали избегать носить форму, чувство собственного достоинства в военной среде оказалось более зависимо от либеральной болтовни, чем от уважения к своему жизненному выбору.

Что ж, чувство собственного достоинства и гордость принадлежностью к офицерскому корпусу, похоже, действительно не относятся к сильным сторонам сегодняшней армии. Да и откуда им взяться? Ни отношение к армии со стороны тех, кто должен о ней заботиться, ни отношения внутри самой армии, ни (что в значительной степени является следствием) сам состав офицерского корпуса не дают оснований ожидать проявления этих черт в офицерской среде.

В обществе, где статус и материальное обеспечение армии высоки, она имеет возможность отбирать в свои ряды его лучших представителей, что обеспечивает престиж как им, так и армии. Но какое чувство собственного достоинства может быть у неудачника, поступающего в военное училище лишь потому, что там меньше конкурс, или потому, что он не надеется успешно конкурировать со сверстниками в «гражданской» жизни (а в армии, по крайней мере, хоть на несколько ступенек он автоматически продвинется)? Каким самоуважением может обладать человек, которому за десятилетние скитания без собственного угла, за ненормированный рабочий день (часто без выходных), за ответственность за жизнь и здоровье подчиненных платят гроши да еще приходится терпеть всяческое хамство со стороны окружающих, усиленное социальной незащищенностью?

Взаимоотношения в офицерской среде не могли не отразить ситуацию во всем обществе. Согласно опросам более 60 проц. офицеров связывают эту незащищенность с получением от своих непосредственных начальников приказов и распоряжений, противоречащих уставным нормам и затрагивающих их личное достоинство. Недаром на II Съезде один из депутатов, рассуждая о девальвации понятия офицерской чести, говорил: «И я часто, когда думаю об этом, вспоминаю кинофильм, который прошел по телевидению, «Адъютант его превосходительства». Каковы были в русской армии традиции взаимоотношений военнослужащих между собой! Это далеко от того, что мы имеем сегодня». Но если раньше начальник, обращаясь к младшему офицеру, не мог игнорировать того, что его подчиненный — такой же дворянин, как он сам, и его невозможно унизить, не унижая самого себя, то в обществе, где в принципе отсутствует понятие сословной чести, было бы странным ждать какого-то особого уважения и к личности офицера.

В сущности, воспоминания о том, что некогда понятие офицерской чести стояло выше всех прочих понятий и ценностей (вплоть до того, что для его защиты одно время были узаконены дуэли), о том, как высок был когда-то статус офицера, обусловленный его профессией, — пожалуй, единственное, что могло бы поддержать ныне чувство собственного достоинства в этой среде. Но для того чтобы ощущать себя наследником носителей прежнего ореола благородства, надо быть продолжателем соответствующих традиций. Но если за плечами русского офицера стояла многовековая слава русского оружия, рожденная в боях за отечество и создавшая величайшую в мире державу, то на какие традиции может опираться советский офицер? На традиции братоубийственной войны за мировую революцию, для которой его отечество должно было послужить лишь «вязанкой хвороста»? Во всяком случае, сознание именно такого «первородства» ему полагается исповедовать до настоящего времени.

Правда, когда идея мировой революции (во имя которой, кстати, и были уничтожены российские военные традиции вместе с их носителями) обанкротилась и стало ясно, что она — не более чем миф, а государство — реальность, армии стало уделяться внимание, но ее «безродность» по отношению к тысячелетней истории страны (явление, невиданное нигде в мире!) не могла быть преодолена. Во время Великой Отечественной войны, конечно, этим пришлось заняться всерьез, и хорошо известно, какое огромное воздействие оказали даже чисто внешние проявления нового подхода на патриотическое сознание армии и народа. (Один из писателей говорил, что, «когда ввели погоны, мы особенно почувствовали себя корнями связанными с прошлым нашего государства, с его патриотической историей», другой — ныне популярный публицист — вспоминал, как в 1942 г. от врага бежали «бойцы и комиссары», а в 1944 г. наступали «солдаты и офицеры».) Было даже заявлено, что Советская Армия является носителем лучших традиций русской армии.

Однако традиции не такая вещь, которую можно присвоить. Носителем их можно или быть, или не быть. А сказать, что провозглашенное в годы войны соответствует действительности, я бы не рискнул. Во всяком случае, того, что в армейской печати изредка появляются заметки о русских военных деятелях, а перед ЦДСА стоит памятник Суворову, для этого явно недостаточно.

Важность традиций для армии, однако, понятна всем, и поэтому даже те немногие элементы, которые связывают современную армию с традициями российской государственности, подвергаются нападкам. В последнее время стали особенно часты выпады именно против того, что было возвращено в армию в годы войны, начиная с погон. В связи с выходом известного романа Гроссмана А. Бочаров и другие литературные критики стали Зачислять эти явления по статье «сталинских преступлений»; не остался в стороне, естественно, и «Огонек», не преминувший на своих страницах возвести погоны чуть ли не в символ пресловутой «административно-командной системы». Или недруги армии просто хотят видеть своих «противников» в возможно менее привлекательном виде? Это тоже по-человечески можно было бы понять, но за этим стоят, пожалуй, более существенные соображения.

Известно, в сколь тяжелом материальном положении находится ныне офицерский состав. В печати приводились данные комплексного исследования социального положения офицеров и их семей, согласно которым 91 проц. опрошенных признал, что их заработки не соответствуют затратам сил и нагрузкам, до половины и больше офицерского состава не имеют квартир и вынуждены в среднем платить до 100 рублей в месяц за найм жилья. В Прибалтике и других регионах к этому добавляется открытая враждебность к военнослужащим и их семьям, приняты дискриминационные законы, ущемляющие их гражданские права: право на получение жилья и прописки, избирательные права и др. Республиканские власти объявили недействующими общесоюзные законы о предоставлении жилплощади отставникам и других льгот им. Нежелание же центрального правительства должным образом реагировать на эти акции лишний раз убеждает военнослужащих в том, что они брошены на произвол судьбы; можно ли удивляться четко обозначившемуся «демобилизационному настрого»? В одном только Ленинградском военном округе, как сообщалось в «Известиях» (20.Х.1989 г.), подано около двухсот рапортов об увольнении из армии, причем в основном от молодых офицеров. На основе результатов упомянутого исследования был сделан однозначный вывод: «Настроения значительной части офицеров создают кризисную ситуацию в армии», однако и это, видимо, не всех убедило в серьезности положения.