Подкидыш

Подкидыш

«Наша жизнь разбита, растоптана… Я часто думаю, что Бог поставил нас на колени, чтобы испытать нас, проверить, сможем ли мы подняться… «Мы» — это не то слово… «Нас» уже нет… «Мы» — сгорело, превратилось в пепел…

Часто думаю о прошлом — когда мы еще были вместе, когда в нашем доме еще светило солнце и я по утрам будила своих детей… Время… (с тоской)… оно бежит, как песок сквозь пальцы, и невозможно зажать его в своей руке навсегда…

Нас было четверо: мы с мужем, и Карина с Хейтагом, наши солнышки, наши любимые детки… Они были погодками: ей 14, ему 13. Она вся в меня: взрывной характер, энергичная, черноглазая… Он — папа: чуткий, выдержанный, с большими печальными серыми глазами…

Когда их не стало, мы с мужем пережили самый серьезный кризис в наших отношениях. Беслан стал проверкой наших чувств, нашей семьи: потеряв детей, мы остались один на один в этом горе, безмолвии… Мы потеряли смысл нашей жизни; впервые за столько лет оказались в пустоте, где не слышен смех наших детей…

Я не знаю, выдержим ли мы это испытание, сумеем ли сохранить пусть жалкие, но остатки нашей погибшей семьи…

Для моего мужа дети были всем в этой жизни, понимаете? Он боготворил своих детей. Когда ему только исполнилось 1,5 годика, он потерял отца и мать; дядя его воспитывал. К нему неплохо относились в той семье, но он часто говорил мне спустя годы: «Семья — самое главное, что есть у человека в жизни. Я был лишен многого, но у моих детей будет все! Я все для них сделаю!»

Мы строили большие планы… Откладывали деньги, чтобы их за границей учить. Теперь я понимаю, что нужно жить одним днем, быть счастливым именно сегодня… Завтра может не наступить никогда…

…Тот день… Первого сентября… Я сама повела их в школу… Уже почти на подходе, переходя железную дорогу, Каринка вдруг поворачивается ко мне и так жалобно тянет:

— Мамочка, я так не хочу идти туда! Давай развернемся и вернемся домой, а? Еще целый год впереди, еще находимся туда!

Я так опешила.

— Как это не хочу?! Сегодня 1 сентября, первый учебный день, что за вольности такие, что значит «не хочу»? Есть слово «надо».

Она так смиренно вздохнула, и мы пошли…

Что я о себе думала тогда? Блюститель нравов, кладезь мудрости и опыта, — а на самом деле? Дети гораздо чище, они тоньше устроены, они еще могут считывать само ощущение опасности, которое только витает в воздухе… Их душа еще не покрыта таким слоем предрассудков, стереотипов, каким покрыты наши души… Но тогда почему мы не слышим своих детей? Почему я не послушала своего ребенка?

«Ребенок не хочет идти в школу, значит, он ленив. Надо заставить его сделать это силой», — в той ситуации так мыслил бы почти каждый родитель, правда?

Вот мы и пошли дальше. И все трое зашли в зал. Трое… (Задумчиво.)

Когда случился первый взрыв, меня очень сильно кон-тузило. Я ничего не помнила. Даже про то, что со мной были дети. Я вместе с боевиками под дулом автомата перешла в столовую, где продолжался бой. Террористы думали, что в нас не будут стрелять, — мол, заложники, живой щит… Куда там! Наши палили, как ненормальные. Много людей полегло в той столовой… Там ко мне начала память возвращаться: я вспомнила, кто я и с кем пришла!.. Какая истерика началась у меня! Я кричу: «У меня дети в спортзале остались!» — и бегом туда. Боевик дуло автомата на меня навел: «Не сметь в зал! Расстреляю!»

Мне все равно было: пусть стреляет. Как я без детей вернусь? Как я могу их оставить здесь, в этом аду? Я рванула в спортзал… Кругом стреляли, что-то взрывалось, крики, кровь… А потом… (Жалостливо смотрит на меня.) Потом я ничего не помню. Потом — только больница. Когда я пришла в себя, муж сидел напротив. Первые мои слова: «Где Хейтаг? Карина?»

— В больнице. Все хорошо. Они в тяжелом состоянии, но уже идут на улучшение…

Два дня я просила телефон, чтобы набрать их. Говорю мужу: «Если они не могут вставать, ты поднеси к ним трубку, — мне нужно просто услышать их голос. Просто голос!»

На третий день он заходит в мою палату… Садится рядом, берет мою руку в свою…

— Послушай… Мне нужно кое-что тебе сказать…

Вы когда-нибудь падали в пропасть? В самую глубокую пропасть, дна которой не видно, и ты летишь туда, слыша в ушах свист ветра и чувствуя, как душа опережает тело и разбивается первой? Мое тело разбилось о камни, оно изранено, но цело… А душа разбилась еще в том сентябре…

Как мы пережили это? Как после всего того, что случилось с нами, продолжаем ходить по земле?

Мы с мужем после похорон — сначала Карину похоронили, потом Хейтага, — не знали, о чем говорить друг с другом. Ну, вот была жизнь — целая жизнь! — и ее зачеркнули. Ничего не осталось.

Вот ходим мы с мужем, пьем чай, сидим в креслах — и молчим. Что мы можем сказать друг другу? Пожалеть? Утешить? Сказать, что все будет хорошо? Но хорошо уже никогда не будет…

У нас не осталось слов друг для друга…

Больше полугода прошло в таком трансе. Мы медленно выкарабкивались… Тяжело было начать говорить друг с другом…

А потом… Потом мы стали думать о ребенке — в нас еще столько теплоты, любви, которую некому стало отдавать; мы оба были переполнены любовью к нашим детям; мы едва не захлебнулись ею.

Для моего мужа дети были всем! Дети были смыслом его жизни. И я точно такая же: без детей я просто растение… Никчемное, бесцветное растение…

И вот мы решились. Консультировались с врачами: мне сказали, что забеременеть сама я не смогу (возраст уже за 40, ну, вы понимаете…) и нужно делать искусственное оплодотворение. Мы с мужем поехали в Москву. Все сделали — я после оплодотворения несколько дней не вставала с кровати. Шелохнуться боялась. Хотела, чтобы клеточка укрепилась, окрепла…

Я так бережно ходила — словно внутри меня был крохотный хрустальный сосуд, который мог расплескаться или разбиться…

30 апреля утром — да-да, это было утро накануне пасхальной ночи, — у меня началось кровотечение. Муж вызвал «скорую», меня забрали в больницу, срочно УЗИ сделали. Врач грустно так посмотрел на меня:

— Мне очень, очень жаль, но вы его потеряли. Он не смог удержаться.

Муж забрал меня домой. В машине мы молчали. И дома молчали… Эта страшная тишина. Вечером пришла его сестра; мы на кухне сидели и слушали ее утешения в тот момент, когда в дверь постучали.

Постучали — громко так, резко. Муж пошел открывать. Открыл — и тишина. Родственница моя тоже выбежала посмотреть, в чем там дело. И тоже — тишина…

Я, верите или нет, кожей почувствовала, что там такое. Вышла из кухни в свою комнату и закрыла за собой дверь. Слышу: в прихожей замешательство, а потом суета какая-то… У меня сердце ухнуло.

Золовка забегает, смотрит на меня круглыми глазами.

— Ребенок, да? — спрашиваю.

— Мальчик, новорожденный мальчик… Там записка…

— И что в ней?

— «Дорогие Лена и Аслан! Мальчик — чистокровный осетин, абсолютно здоров. Будьте счастливы»…

Муж не заходит ко мне, возится в другой комнате с этим ребенком.

Так мне горько стало, так больно… Чужой ребенок… Как насмешка над нашим горем, как подачка, жалкая подачка… И похороны Карины с Хейтагом, и сегодняшний выкидыш — все встало перед моими глазами белой пеленой… Я легла на диван и разрыдалась… Вот так я плакала… Долго плакала…

А золовке сказала: «Чтобы к утру этого ребенка здесь не было! Пока он здесь, я из комнаты даже не выйду».

Понимаете, я не была готова принять на место своих детей кого бы то ни было. Я так остро переживала их смерть, и хотя скоро минует год со дня их смерти, я жила ими. Каждый день я вспоминаю, что мы делали ровно год назад: сегодня, например, мы с Кариной мыли окна, а под окном прошел мальчик, в которого она была влюблена, — и она, взвизгнув, кинулась на пол. А вчера я жарила пирожки с яблочным вареньем. Я все помню, каждый миг, каждый их вздох… Сегодня пятое июля: значит, через неделю мы поедем на море.

Такая вот реконструкция прошлого, которое заменяет мне настоящее.

И когда в эти воспоминания ворвался этот младенец, я была в ярости: он вторгся в нашу с детьми жизнь, прервал нить воспоминаний, словно разбудил меня посредине прекрасного сна.

А потом… Это был ЧУЖОЙ ребенок, его зачали и родили незнакомые мне люди, — кто они? здоровы ли? чисты ли? Это не брезгливость даже, это… Я даже слова не могу подобрать… Почему я должна воспитывать в своем доме какого-то подкидыша?

Это же очень сложно, понимаете? Через многое в душе нужно переступить. Мы не были бездетной парой, которая, отчаявшись, решилась взять чужого ребенка. Мы с мужем абсолютно здоровы, мы можем родить своего малыша. А какие чудесные дети были у нас… Как мы их любили… (Плачет.)

Так почему все то, что было уготовано для них, должно достаться чужому? Моя гордыня не позволяла мне оставить его. Моя боль выталкивала его…

Рано утром муж его увез. Возвращается, а в глаза мне старается не смотреть. Я ему говорю: «Ты что, хотел его оставить?» А он тихо так отвечает: «Закроем эту тему. Не хочешь — не надо. И точка».

День и ночь я думала об этом мальчике… Как так могло случиться, что его принесли к нашим дверям именно в тот день, когда у меня случился выкидыш? Почему именно в пасхальную ночь, когда звонили колокола и славили Бога нашего? Эти люди, которые принесли его нам, они ничего не могли знать о том, что случилось со мной сегодня утром.

Где сейчас этот ребенок, что будет с ним? А со мной? Может, сам Господь, видя мои страдания, решил послать мне его в утешение? А я вышвырнула его на улицу, отреклась, не приняла этот дар…

Я не знала, что мне делать. Душа моя металась. Мне казалось, что если я возьму его на руки, то отрекусь от своих детей, предам их и всю нашу жизнь. Вот так легко, просто увидев чужого младенца… С другой стороны, я столько могла бы дать этому брошенному ребенку, которого принесли именно к моим дверям; и на записке были наши с мужем имена…

Я ходила к священнику в церковь. Рассказала свою историю и спросила, как же мне нужно поступить? Он сказал, что я правильно поступила, отдав его. «Пусть лучше его возьмут люди, которые смогут поделиться с ним своей любовью и теплом. Твое сердце изранено, в нем нет места для других детей, покуда ты оплакиваешь своих…»

Мне очень понравились его слова, и я сразу как-то успокоилась. А ночью ложусь спать и… опять слышу плач этого ребенка. Думаю: где он, Боже, сыт ли, согрет? И всю ночь так проворочалась — в мыслях о нем.

Утром встаю и понимаю, что он УЖЕ в моем сердце, что он своими маленькими пальчиками крепко вцепился в него и не отпускает. Мое сердце изрезано ножом, но, даже истекая кровью, оно способно любить; любить чужого брошенного ребенка.

Если бы я не прошла через все эти страдания, оплакивая своих деток, разве способна была бы на сострадание к чужому? Никогда. Только пережив такую боль, пройдя через все круги ада, я стала той, что сейчас.

Я прямо с утра оделась и, мужу ни слова не сказав, поехала в больницу. Захожу к главврачу и говорю, что приехала забрать своего ребенка. Тот руками разводит: простите, говорит, но уже прошло 12 дней, вы даже не интересовались его судьбой… Уже поздно… Другая семья уже начала процедуру оформления усыновления…

— Нет, — говорю, — это невозможно! Это мой ребенок, его принесли в мой дом, вы не можете его так просто у меня забрать!

Я поехала к той женщине, которая забирала этого мальчика у меня. Рассказала ей про Беслан, про школу, про своих убитых детей, про то, как этого малыша принесли мне под дверь в пасхальную ночь…

— Но вы же сами отказались от него!

— Мне тяжело далось это решение, я потеряла своих детей… Умоляю вас, не отбирайте его у меня!

И эта женщина, обычная бездетная женщина, которая просто хотела усыновить ребенка и ходила долгое время смотреть отказников, выбрала именно моего мальчика из-за хорошенького личика, — так жестоко она мне ответила: «Это ваше горе, могу вам лишь посочувствовать, но ребенка просто так я не отдам».

После похорон я вообще практически не выходила из дома, долгие месяцы не могла никого видеть, а что тут со мной случилось! Десять дней с утра до вечера — областная прокуратура, суд, Минздрав, все пороги обила, все инстанции обошла… Отказать мне чиновники все-таки не посмели. Даже позволили все то время, пока готовятся документы на усыновление, пожить вместе с ним в одной палате.

Муж мой был потрясен… Наверное, такой он меня еще не знал…

Собрала дома сумку, приезжаю. Иду по коридору… Ощущения! Не передать вам… Сердце из груди выпрыгивает!.. Я же его не видела ни разу, не видела своего будущего ребенка!

Открываю дверь, ставлю сумку возле кровати и подхожу к нему.

— Ну, здравствуй! Свиделись, наконец…

А он и вправду такой симпатичный, улыбчивый, беззащитный… Я его взяла на руки, положила на кровать и рядом легла. Плачу, улыбаюсь, как сумасшедшая.

— Теперь мы всегда с тобой рядом будем.

И с того дня мы не разлучались. Мы с мужем как будто заново учились младенца нянчить. Купили ему молочную смесь, бутылочки, пеленки… Встаем по ночам кормить — все, как было почти пятнадцать лет назад.

Смотрю на своего мужа и… Знаете, все это и больно, и одновременно щемяще-трогательно: как он носит его на руках, поет ему колыбельную. Воскрешает в душе что-то такое, что казалось безвозвратно утерянным… Мы просим прощения у своих детей, просим их понять нас.

Мы вырастим этого ребенка в память о них, мы дадим ему все, что будет в наших силах.

Но… мне кажется, что любить так, как мы любили их, мы не сможем никого и никогда. К этому малышу я испытываю привязанность, нежность… Но любовь?.. Не знаю… Пока слишком больно, слишком больно…

Я даже не знаю, нужно ли, чтобы вы писали о нас. Я не знаю, останемся ли мы в Беслане: если он будет расти здесь, нужно быть готовыми к тому, что ему обязательно расскажут о том, как он появился на свет и как оказался в этом доме… Вынесет ли он это? Не разобьется ли его сердце от этого? Мы хотим, чтобы у нас была семья, мы хотим хоть кого-то сделать счастливым… Это ведь хорошее желание, правда?

Наверное, мы оставим историю его рождения тайной, а потом встретимся с вами через много лет и расскажем, пришло ли солнце в наш дом вновь…

У меня сейчас то же чувство: как будто я несу в руках хрупкий и тонкий сосуд: не расплескать бы, не разбить, сберечь эту хрупкость…»

Лена и Аслан, родители. На могиле родных детей оставили одну-единственную запись: «Простите нас».