Минск

Минск

Минск вынырнул из долины, схватил меня, водрузил на пьедестал и скомандовал: смотри! Минск представлял собой светло-серый массив зданий, постепенно выраставший над равниной. Это был первый большой город после Берлина. Он напоминал Гродно, но был гораздо более красивым и ухоженным. Это были красота и порядок, как на сцене перед премьерой.

А премьера должна была состояться в самое ближайшее время. Повсюду сновали отряды бутафоров: они наносили последние штрихи, грубыми вениками из прутьев подметали подмостки – центральный проспект шириной в семьдесят метров. Статистки-работницы, широко расставив ноги в резиновых сапогах, копались в цветочных грядках возле цирка – грандиозного, увенчанного куполом пантеона – и выпалывали сорняки. По замыслу режиссера они должны были находиться именно там. Статисты-мусорщики медленным шагом двигались по парку Горького, накалывали брошенные газеты на острые пики и подбирали коричневые пивные бутылки. Вокруг футбольной арены, изящной копии Колизея, режиссер расставил статистов в милицейской форме. Актеры-милиционеры патрулировали также огромную центральную площадь перед Дворцом Республики. Ожидалась классическая пьеса: вся сцена была оформлена барочным золотом и гипсовой белизной. Но спектакль не начинался. Статисты мелькали тут и там, дворцы, широкие проспекты, площади и парки были приведены в готовность, но главные действующие лица не появлялись. Таков был замысел, режиссерская находка: сегодня вечером непременно должны были бы давать что-нибудь чеховское, где в финале старые усадьбы впадают в летаргический сон, а дряхлый слуга закрывает белыми льняными чехлами кресла – символ утраченного времени, так что зритель в возвышенном настроении молча покидает театр и на протяжении целого вечера ощущает себя безоговорочным консерватором.

Минск ткнул меня в ребра и приказал: играй! Но что мне играть? О, как охотно я оказался бы сейчас в большой советской гостинице на проспекте, но, к сожалению, она закрыта. Минск снова нанес удар: играй, наконец! У меня промелькнула подспудная мысль: не я ли главный герой сегодняшней пьесы? Вдруг я здесь для того, чтобы расплачиваться за идеологические грехи молодости. Вечер один на один с коммунизмом, на большой государственной сцене этого политзаповедника. Вспомнился ироничный поляк-католик, немедленно заподозривший в моем походе на Москву паломническую поездку. Минск уже кричал: играй!

Режиссер распорядился подсвечивать карнизы и балконы снизу, из темноты выступили тяжеловесные классицистические пилястры желтых правительственных дворцов, а фасад здания КГБ продемонстрировал мощные бедра своих колонн. И Феликс Дзержинский снова был здесь: поляк, начальник ленинской ЧК, он поджидал напротив в своем маленьком зеленом скверике, – еще бы, ведь он родом из этих мест³⁵. Я сказал, что хочу пива. Белорусское или «Балтика»? – спросил Минск. Пожалуйста, «Балтику», сказал я, это было чуть более дорогое пиво из Санкт-Петербурга. Минск поставил бутылку на один из столиков в бистро на большом проспекте. Могу я называть тебя Минск? – спросил я. Минск кивнул. Мы выпили за здоровье. Так что же мне играть, уточнил я, что у тебя на уме? Сыграть меня, сказал Минск, просто сыграй меня.

Я – князь, шептал я, я – барокко. Я – Лиссабонская Байха³⁶. Я – Мангейм³⁷. Нойстрелиц. Я – город-декорация и город-спектакль, возникший по мановению моей руки. Я – Сталин, я творец Минска, я молод, я – дитя войны, дитя победы. Война – мой отец, мой брат, взгляд в спину. Война опустошила сцену, так тщательно мною подготовленную. Сегодня вечером я выставил напоказ свои лучшие символы победы из гипса: медальон с серпом и молотом, фриз с пятиконечной звездой, я вонзил в небо отважно устремленные ввысь стелы победы. Я – революция.

Я низверг никчемные старые декоративные божества и заменил их живыми богами с кулаками и ружьями, рабочими и солдатами; нелепых героев классической гимназии я изгнал из города и отдал их место героизму советских будней; я выбросил на свалку истории пошлых упитанных ангелочков и воздвиг жниц с пшеничными волосами, такими же белыми как эта страна, и оптимистичных доярок; в моих парках и на моих площадях я водрузил гигантских поэтов. Минск улыбнулся: давай, давай!

Я город без проституции, политики, коммерческой суеты, рекламы, религии. Я город без времени. У меня нет, как вы могли заметить, уважаемая публика, городских часов, лишь в некоторых церквах священники нарочно вывесили обычные часы, но только в католических церквах, у православных нет часов, по которым люди замечают, что становятся ближе к богу. Что они такие же, как я. Меня забавляет, что на моем большом проспекте, чьи дворцы построены немецкими военнопленными, теперь катаются пятисотые мерседесы с черными шторами, а поверх всего этого я растянул красный баннер, один-единственный, при помощи которого нынешний князь призывает свой народ избирать себе президента. Минск покачал головой: на сегодня хватит.

Мимо прошли бритоголовые парни в красных футболках, на которых были изображены серп и молот, черной краской на фоне белого круга. Забавно, подумал я, что цвета и их сочетание являются национал-социалистическими, а сам символ – коммунистическим. Я спросил у Минска, кто это: наци, комсомольцы или поп-группа. Вероятно, поп-группа, ответил Минск и принес нам еще две «Балтики». Красивые стройные девушки прогуливались по широкому тротуару. За соседним столиком напивалось многочисленное семейство – мать свалилась со стула. Было совершенно ясно, что сегодня премьера не состоится.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.