2. Промышленники
2. Промышленники
Моя задача — найти и тщательно описать этих невиданных животных. Как их убить, ободрать и сожрать — это уже ваши проблемы.
Георг Стеллер, натуралист
Октябрь 1787 года
— Какие милые дети! — восхитился капитан в розовом камзоле с золотыми обшлагами. Сначала он погладил по голове вихрастого исчерна-рыжего мальчишку, а потом девочку-малявку — светло-рыжая и конопатая, она ничуть не боялась чужого человека со шпагой. Продолжала грызть ноготь, моргая лазурными глазками. Чего пугаться? Рядом батька, его сабля тяжелее.
Капитана звали Жан Франсуа де Гало де Лаперуз. Ему было поручено нанести на карту берега Тихого океана и найти Северо-Западный проход.
Батьку рыжей конопушки прежде звали Патрик Мэрфи, а ныне — Патрикей Яковлев сын Марфин. Он отвечал перед богом и государыней за прибыли казны и мир на острове.
Любуясь румяными детками коменданта, Лаперуз с горечью понимал, что Франция опоздала. За спиной рыжего верзилы он видел бревенчатый острожек со сторожевой вышкой, где плескался по ветру русский флаг с орлом.
Португальцы были правы. Острова Исла-дель-Арменьо существуют, но у них теперь другое имя — Переливные. Как гласит пословица: «Кто нашёл, того и будет».
Чуть позади коменданта стояла — с большим достоинством, — молодая женщина, великолепная брюнетка с чуть раскосыми карими глазами. Дав детям поглазеть на приезжих, она тихо позвала их, произнося какие-то варварские имена — Mit’ka, Liska.
— Мы прибыли с мирными намерениями, — заверил коменданта Лаперуз, а командир «Астролябии» де Лангль пояснил:
— У нас научная миссия.
— Разведка, — кивнул Патрикей с пониманием.
— Вы заблуждаетесь. Мы были на Камчатке, в Петропавловске, где встречались с главой вашей администрации. Он выдал нам рекомендательные письма…
— Извольте предъявить, — сухо молвил рыжий.
Пока ирландец вчитывался, де Лангль счёл уместным заметить:
— Эти моря — уже не белое пятно на карте. Здесь ведётся оживлённая торговля, плавает много судов разных стран.
— Да — если говорить о лазутчиках, браконьерах и пиратах.
— Но почему только о них? Скажем, в Петропавловске мы склонили головы у могилы Чарлза Кларка, славного командира «Дискавери».
— Слава богу, одним англичанином меньше, — зло усмехнулся Патрикей. — Незачем пускаться в плаванье с чахоткой, вдобавок отсидев за братца в долговой тюрьме. Уж здесь-то я могу говорить о них всё, что думаю!
Оба француза воевали против британцев на море и понимали чувства ирландца.
За обедом — а угощать здесь умели, — гости разговорились. Коснулись даже личного.
— Патрик, вы скоро десять лет как прозябаете на отшибе от мира. Вы не преступник, а китобой, потерпевший крушение — можете смело вернуться домой… вместе с нами.
— Хотите добыть языка, по-казачьи? — подмигнул хмельной комендант. — Нет уж, месье — лучше быть русским в России, чем ирландцем в Ирландии.
— А дикие порядки? рабство, кнут? — просвещённый Лаперуз напирал.
— В Англии вешают чаще, чем тут, за куда меньшие проступки. Кто я там? простой моряк. А здесь, — Партикей огляделся, словно окидывая синим взглядом остров, — я лорд! У меня отряд казаков, пушки, ружья… и Таня, — он привлёк свою кареглазую, обнимая за талию. Женщина улыбалась — смущённо, ласково и снисходительно. — Кстати, её братья правят островами к северу. Их, Лотаревых, целая династия. Так что плывите без меня, месье! Я устал от большого моря, а море устало от меня, раз вышвырнуло сюда. Главное — угадать момент, чтоб вовремя сойти на сушу и остаться.
— Здесь не Россия, всё слишком зыбко, — намекнул Лаперуз. — Судьба переменчива, как море. Острова часто меняют владельцев…
— Знаете, чем Русь похожа на Ирландию? — неожиданно спросил Патрикей.
— Чем же?
— Она там, где наступила нога русского. Мне это сходство по душе.
«Буссоль» и «Астролябия» уплыли на зюйд-ост. Сидя в каюте под качающейся лампой, Лаперуз записывал в дневник:
«Оказалось, этот внешне беспечный человек на деле упорен и стоек. Мне довелось узнать, что незадолго до нашей встречи он с казаками выдержал штурм разъярённого войска туземцев, именуемых кумаре, а жена, сидя рядом у амбразуры, заряжала и подавала ему ружья. Когда же Патрик был ранен, она сама встала к бойнице и стреляла, в то время как ружьями занимался мальчик Mit’ka. Она взяла саблю и пистолеты мужа, руководила карательной экспедицей…»
Жан Франсуа не угадал момент и продолжал испытывать терпение моря. Даже серьёзнейший намёк судьбы — когда в том же году, два месяца спустя, на островах Мануа в стычке с аборигенами погиб де Лангль, — не вразумил его. Наконец, бурной ночью корабли Лаперуза наскочили на рифы у Ваникоро, и море поставило точку в его судьбе. Вместе с ним ушёл на дно чарующий, изящный образ милой Франции, вскоре погрузившийся в кровавую трясину революции.
А остров Рурукес — самый южный в цепи Переливных, — жил, овеваемый тёплыми солёными ветрами, а годы шли, а дети коменданта подрастали, и выросли из них — Боже, спаси и сохрани! — два сапога пара, неукротимый Митяй Марфин и рыжая как чёрт Лиза, Лиса Патрикеевна.
Путь на юг
Покойный де Лангль был прав — белые пятна быстро стирались с карты. С 1573 года по «пути Урданеты» начались регулярные рейсы манильских галеонов, появились пираты. После 1750-го контрабандная торговля с испанской Америкой стала поистине международной, а затем в Тихом океане начался китобойный промысел.
Русские в Охотске и Петропавловске едва успели сколотить судёнышки, чтобы распространить своё влияние на острова, поскольку тут было что взять.
Сочно цвела тундра, ярко пестрели сопки и долины. Артели на побережье добывали морского бобра, а в море-океане, за полуденным маревом, охотники промышляли кита. У жироварни выстроились бочки, ящики наполнялись китовым усом. Объевшись багровой китятины, валялись сонные собаки. В бухте Матери Тамары пахло рыбой и ворванью.
Мариинский Порт на Пойнамушире ждал судов из Ново-Архангельска, которые повезут в Кантон драгоценные шкурки, сорокаведёрные бочки с жиром и пудовые ящики с гибким усом. С юга шли корабли из России — до грот-бом-брамселя отполоскавшись ледяной водой у мыса Горн и перевалив пекло экватора, парусники несли в Русскую Океанию новых поселенцев.
— Это ничего, господа, что у нас тундра! — веселился Володихин, приняв чарочку горячительного. — Зато мы обеспечиваем приток капиталов, — он потёр мясистыми пальцами воображаемые монеты. — У Александрова-Паланского морской бобр не водится, и рыбы там не густо. Без тех долларов и соверенов, которые стекаются к Пойнамуширу, ел бы Бенедиктов репу с постным маслом, а не печёнки райских птичек в винном соусе…**
Айнов, заселявших островную гряду с севера, и помянутых кумар (они звали себя куамарет), в каменном веке ушедших на южные Переливы под натиском жёлтой расы, разделял вовсе не этнический барьер: все они были белыми, известными науке как австронезийцы — «южные островитяне». Границей стала… температура воды. По 40° с.ш. проходит тёплое течение Куросио; здесь растворимость кислорода в воде падает, и продуктивность морской фауны снижается.
По той же причине власти — иркутский генерал-губернатор, начальник Камчатки, а затем правление Российско-Американской компании, — отводили северным островам роль промысловых угодий, а южные считали сырьевой и продуктовой базой Русской Океании.
На Патрика Мэрфи валились всё новые и новые заботы. Камчатские начальники слали распоряжения — завести солеварню, устроить железоплавильный завод, обратить кумар в православную веру, внедрить хлебопашество, «кокорузу» и картошку, взимать с инородцев ясак, расплодить коров и лошадей.
С кораблей сходили какие-то цинготные людишки, падали на колени и крестились на сторожевую вышку:
— Господи, наконец-то доплыли! Где у вас церква? Ох, светло-то как, привольно! А сколько земли дадут — под огород, под пашню? Мы русалку в море видели — вот те крест! — и чудо-юдо кита. Нешто его едят? он — божья рыба, он Иону в чреве содержал.
Патрикей Яковлевич садился и строчил в Петропавловск: «Потребно: жести белой на церковный купол… меди котельной… гвоздей корабельных от 4 до 8 дюймов… кос-горбуш… белил свинцовых… наковален больших… плоскогубцев… рому… пороху… Иеромонах грамотный — 1 штука».
Подумал, счистил и переписал — 2 штуки! Мало ли что, запас не помешает. Рурукес велик: больше полсотни миль в длину, пятнадцать шириной, кумар четыре с лишним тысячи, из них крещёных — сотни три, и те…
— …Куда дели преподобного Пафнутия? — с рыком наседал ирландец, рука на сабле.
— Ах, светлый русский капитан! — кланялись кумаре. — Твой колдун-борода ушёл на солнце. Христос позвал его пить ягодную брагу. Теперь он наш кух — святой мертвец. Оставь его, пусть он тут лежит! От куха много пользы — свиней умножает, на картошку дышит. Мы над ним вколотим крестовину.
Кумарские борзые свиньи осквернили прах Пафнутия, разрыли его и частично съели, начиная с ног. На шее преподобного была ременная удавка.
— Никто куха не давил. Он сам. Стремился к солнцу.
Троих заложников повесили в острожке, но монаха не вернёшь. Значит, пиши владыке: «Волей Божьею помре. Для церковного устроения потребно…»
Да, лучше — 2 штуки. Пусть духовно окормляют острова. Обоим по лодке — и плывите, Бог с вами!
Явился бриг «Полтава», американской постройки, а там — Иисусе! — свояченицы с чадами, служанками, телохранителями-казаками и подарками. Клан Лотаревых в гости прибыл. Таня с Лисой встречает и целует, Митяй заправляет прислугой — куда табак, куда горох, куда муку. Сводят по сходням якутских лошадок, тянут коров — не выше северных оленей.
Напоследок спускается с борта монашек — глаза святые, голубые, бородка светлая, к груди прижата Библия, сзади крещёный камчадал гнётся под грузом багажа.
— Новый колдун-борода, — умилялись кумаре. — Может, кухом будет.
Рыжая Лиса, увидев его, чуть не задохнулась — до того в сердце вник, — и, разгоревшись глазами, с поклоном к нему, поёт:
— Благословите. Как ваше святое имечко?
Монах потупился, смущённый жаркой внешностью Лисы:
— Тихон…
— …с того свету спихан, — возник рядом зоркий Митяй. — Батюшка, велите Лизке ехать со мной на промыслы. Там женский глаз нужен, а тут от него грех один.
— А не грех девице по морю с мужиками разъезжать?! — яростно возопила Лизавета.
— Готовь припасы для похода. — Патрикей был строг. — Столько женщин в доме я не вынесу. А ты, брат преподобный, займёшь келью Пафнутия. У того пять духовных дочерей осталось безутешных, до сих пор там подметают.
Лиса металась из магазина в пакгауз, указывая, что складывать в дорогу. Сама ввинчивала кремни в ружья, щёлкала курками и для пробы привозного пороха стреляла в чурбак, воображая, что этого голова Митяя. Напоследок всадила в чурбак острогу — нА тебе! — да так, что два кумарина выдёргивали.
Всего и удалось на Тихона полюбоваться, что при богослужении. Однако на душе улеглось — голос у преподобного оказался девичий, жесты несмелые, манеры робкие. Так вот девушки порою ошибаются, если их вовремя не оттащить.
Перед отъездом удили с братом, став на камни у скального склона, над которым высился сосновый лес. Приплыв сюда и затащив на берег лодку, Митяй из вежливости поднялся на склон, проведать келью Тихона. Тот без устали молился на открытом воздухе.
— Идёмте рыбачить, брат преподобный! Апостолы — и те рыбу ловили. Вам — к столу прибавок, всем — мирная утеха.
— Апостолы ловили сетью, а на уду ловит диавол, — назидательно ответил Тихон.
— Нейдёт? — спросила Лиса. — Может, ты плохо звал?
— Куда ж лучше!.. Ну его, пустосвята. Замолился в пень, света не видит. Лизка, что ты в нём нашла?.. Замуж пора, в девках засиделась.
— Сам-то — жених обомшелый. Кого ждёшь — королевну гавайскую?
Ругались беззлобно, как у брата с сестрой водится. Рыба шла, грузно брякалась на галечник, упруго билась и сулила навар. Между тем Тихон растворялся в упоительном блаженстве среди сосен и бил поклоны по уставу. Огонь из надворного очага переметнулся на хворост, а дальше плеснул по ветвям и пошёл полыхать, развеваясь на ветру.
— Горим! — завопили в кумарском селении. — Колдун-борода лес палит!
Плечистый вождь встал в середине с русским топором:
— Лес не тушить — от руки колдуна всё свято. Идём его кухом делать!
Насчёт куха монаха просветили, поэтому при виде туземцев Тихон заметался. Вверху трещало пламя, озаряя всё окрест кельи, словно на празднике духов.
— На солнце! — свирепо напали кумаре, сграбастав Тихона множеством рук — вот-вот растреплют, как собаки тряпку. — Бог заждался! Курган навалим, мягко будешь спать!
Монах упирался, вопия: «Ироды! Что делаете?!» Его подняли и понесли, уворачиваясь от горящих веток. Ощутив, что смерть близка, Тихон стал взывать к небу:
— Христианския кончины живота моего непостыдны, и добраго ответа на Страшном Судищи прошу!
— Поёт! Поёт, милый! — радовался люд. — А кух Пафнутий чёрными словами лаялся…
— Покаяния отверзи ми двери! — крикнул монах, когда его кидали со склона, и закувыркался. Митяй с Лисой оглянулись — ох! морской ветер относил голоса и дым, но теперь они увидели уходящий дымный полог и скопище кумар на склоне.
Тихон упал удачно, тотчас вскочил и бросился к лодке. Сроду Митяй не наблюдал, чтобы человек так быстро столкнул лодку на воду и так сильно грёб вёслами.
В то время кумаре — не исключая дев и женщин, — соскальзывали вниз и бежали к морю, сбрасывая на ходу рубахи. Что-что, а плавать и нырять они умели лучше русских — недаром основатель клана Лотарев счёл их русалками. Да и Лаперуз, узрев с борта плывущих нагих кумарок, воскликнул: «Настоящие ундины!» Митяй был тому свидетель.
— Я в изумлении. Это была не лотарянка, господа, даже не из русских поселенцев. Волшебные волосы, словно мантия! Как те чудесные кудри, что скрыли святую Инессу от нескромных взглядов. Не успел я воскликнуть: «Кто вы, прелестница?», как она обратилась ко мне по-французски.
— А рыбий хвост? — нарушил начальственное молчание полковник. — Где рыбий хвост, обязательно присущий русалке? Вы его видели?
— Господин комендант, у вас была няня? — раздражённо бросил Дивов. — Я надеюсь, вас не батюшкины денщики воспитывали? Нянюшка непременно сообщила бы вам, что феи иногда сбрасывают оперение, крылья и прочие атрибуты фауны. Людям они предстают в чём мать родила. **
— Куда ты, преподобный? Лодку верни, казённая!
— В куха обращают! — жалобно донеслось с моря. — За грехи мои!
— Если день такой отмашкой выдержит, то завтра будет на Камчатке, — жестоко заметила Лиса. — Эй, народ, прочь из воды! Кому говорю?!
От громкого голоса Лизы кураж, овладевший кумарами и затуманивший им разум, стих и растаял. На всём острове туземцы знали — рыжая красавица и её злой брат без оружия крепости не покидают. Плывшие, сделав десяток гребков, замедлились, а отставшие на берегу понурились.
— Живо назад, пожар тушить! — скомандовал Митяй и побежал к огню.
…В острожке Лиса бесцеремонно раздела и ощупала монаха, затем молвила:
— Бог любит пьяных, детей и безумных. Ты из каких будешь, преподобный? Все кости целы.
Подошёл батька Патрикей, темнее тучи:
— Сколько десятин леса пожёг сдуру!.. Мерная сосна… да провались ты! — Он в сердцах прибавил что-то по-гэльски, на русский язык не переводимое. — В Англии — видит бог! — ты бы с петлёй познакомился. А у меня в холодной посидишь. Кузнец! готовь цепи.
«Раззява, ротозей», — с брезгливой жалостью взглянула Лизавета на монаха. Жажда обожания угасла. Разве это мужчина?.. Нет на южных Переливах никого, достойного Лисы, равных отцу или Митяю. Разве что капитан Крузенштерн — но он уплыл в Японию, запасшись водой и провизией…
В доме тётушка Пелагея — комендантша на Ясачном острове, — выпив сладкой водки, с великим пыхом похвалялась тамошними промыслами:
— У нас — китовая ловля, морские бобры, коты… Ясак сдаём полной мерой, контора благодарит нас премного. Сами в промысел вклад имеем, до трёх тысяч рублёв.
— Славная добыча и великое приобретение, — поддакивал Патрик. — А не возьмёте ли у нас картошки, репы? Хорошо уродились капуста и лук. Цинга — ведь она не взирает. Плохо стать кухом от скверного питания…
— Так её, тётку Полю, — втихомолку хмыкал Митяй, пропахший пожаром. — Однако, погода нам в масть. Пора отплыть. Ночью буду грузить карабины в пакетбот.
— Вижу, далеко собрался.
— Согласно царскому приказу…
— Того приказа нет и не было, — грозно одёрнул отец, — ссылаться на него не смей. — Он отвёл Митяя от стола подальше. — В колонию без надобности не ходи, держись туземных вод. Заплывёшь — веди себя смирно, зря душ не губи. Испанцы нам соседи.
— Батюшка, да разве я…
— Я тебя знаю. И сестра с тобой вдобавок, береги её.
Отцовскую приязнь к католикам Митяй старался уважать. Прежняя вера — словно старая любовь.
— Ты, Митя, куда плывёшь? — ласково спросила тётушка.
— Тюленей бить и черепах. На этих… — Он вспомнил название, привезённое с юга Крузенштерном, — Алаинских Спорадах.
Алаина (полинез. «Земля вождей») — самые южные из о-вов Русской Океании; расположены между 29° и 33°7’ с.ш., 171°23’ и 176°11’ в.д. Площ. ок. 15,6 тыс. км2. Заселены в X–XI вв. менехуне (протополинезийцами), вытесненными с Гавайев. В 1785 г. испанцы захватили Ю-В часть А. (около 1/3 терр.), образовав колонию Алаина де лос Рейес.
У комендантского дома топтались погорелые кумаре, чьё селение монах пустил на ветер. Приняв рому и немного подобрев, Патрикей вышел к ним:
— Ну, что вам? Дам гвоздей, скоб и леса для стройки, а также солонины и муки. Всё отслужите в крепости, у поселенцев и на работах, где скажу. Сами виноваты — чем гривастого ловить, сразу бы огонь гасили.
— Светлый капитан, — поклонился вождь Большой Топор, — мы согласны. Позволь нам ставить большие русские дома. Их пламя не берёт…
«Пусть верят, — решил Патрикей про себя, — так лучше».
— Ставьте.
— …и назвать деревню — Тихоновка.
— Вот ещё! зачем?
— …и церковь преподобного Тихона в веригах.
— Какого чёрта?! — заорал Патрик с крыльца. — Он вам что — угодник?
— Мученик! — Пять духовных дочерей Пафнутия вскричали в один голос.
— Красного петуха святой!
— Всё-таки дозволь, — упорствовал широкоплечий вождь. — Кто зажигает, тот и гасит, так нам вера говорит. Пусть хранит нас от огня.
— Делайте, как знаете, — Патрик махнул рукой. Кумар переломить даже ирландцу не под силу.
Большой Топор вытолкнул вперёд сильного малого, одетого по моде здешних удальцов — повязка с бахромой на бёдрах, лисья безрукавка. Длинные светлые волосы свиты в косы, охвачены по лбу бисерной лентой. На шее рядом с крестом — орлатая медаль «Союзные России», положенная лишь вождям.
— Вот мой сын, его крестил Пафнутий. Он тебе отслужит за гвозди.
— Как звать?
— Ермалай, — сквозь зубы выдавил парень, блестя узкими тёмными глазами, — Топорок. Отец — Большой Топор. Я — малый.
Кумарского имени не назвал — вдруг комендант на него наколдует?
— Что раньше в гости не бывал?
— Он охотник. По берегу, в горах брал ясак для царя, — разъяснил Большой Топор. — Возьми его, светлый капитан.
«А, охотник! Или разбойник? То-то загорные кумаре плакались: „Из-за вершин приходят лиходеи, грабят“. Ладно; не пойман — не вор. Сходи-ка с Митяем в плаванье; поглядим, чего ты стоишь».
— Беру. Интендант! Выдать малому из магазина полотна на портки, кожи на сапоги, чулки и старый кафтан по росту. На русской службе босяков нет, ясно? Шапку сам справишь. Портному и чеботарю выплатишь из добычи…
…Тихон в оковах не унывал. Сладкоголосые русалки проникли к нему, напоив казака-караульного, принесли ягодной браги, каши и свинины. Монах утешал наследованных от Пафнутия духовных дочерей псалмами:
— На реках Вавилонских, тамо сидехом и плакахом…
Они всхлипывали от сострадания. Тихон звенел цепями:
— Бых яко нощный вран на нырище!
Кумарки перешёптывались:
— «Рвань на дырище»… О, как наш колдун-борода красиво говорит!
Много времени спустя раздражённый владыка в Иркутске писал:
«Нет в святцах преподобного Тихона в веригах! Следует переосвятить храм во имя Апостола Петра в веригах».
Но если ирландцу не дано кумар переупрямить, то куда уж там владыке.
В 1913 году в Тихоновку явился протоиерей с полицией, чтобы, наконец, исправить каноническое недоразумение, но жители все как один легли, окружив церковь сплошным живым ковром.
— Ах, вы бунтовать? Урядник!
Урядник — сын казака и кумарки, — сапогом загасил папиросу:
— Я по людям не пойду и приказа такого не дам. Тем более стрелять не стану. Кому хотите, батюшка, тому и жалуйтесь — хоть становому приставу, хоть исправнику.
Крамольная церковь стоит по сей день. Покосился сруб; выцвели, поседели от времени брёвна; пополз по трещинам сизый мох — но церковь цела. Крыша только сползла… или сняли её. Вокруг разор и нестроение: мрачные, будто брошенные дома, какие-то серые люди. Натруженные узловатые пальцы, остановившиеся взгляды. Живёт там человек триста кумар — все на учёте, как в Красной книге, забывшие язык и обычаи. Ходят в кирзе и ватниках, как все селяне от Калининграда до Чукотки. Кругом туберкулёз и зелёный змий.
Но… странное дело — за два века в Тихоновке не было ни одного пожара.
Лирическое отступление
Достаточно взглянуть на карту агроклиматических ресурсов мира, чтобы понять — нам китайцы не страшны.
Конечно, они могут скупить и вывезти всё ценное из азиатской части России, включая наших женщин (своих они массово передушили после внедрения дородовой УЗИ-диагностики). Но заселять зону с унылым названием «Холодно-умеренный подпояс» они не станут даже в том случае, если расплодятся до тесноты набитого автобуса.
Тайга и тундра не дадут им три обвальных урожая в год.
Уповать на глобальное потепление бессмысленно. Оно не отменит ни континентальный климат, ни жалкое худосочие почв. В Сибири выбор для хлебопашцев невелик — либо довольствоваться тем, что есть, либо тысячи лет ждать, когда подзол станет чернозёмом.
Тогда почему русские в конце XVI века ринулись в Сибирь?
Причина одна — драгоценные меха. Первопроходцев вёл, как выражались тогда, «соболиный хвост». В одном Ленском остроге царская доля — 10 % добычи, — за 1638–1641 гг. составила больше 12 500 соболей, а всего мехов из острога было вывезено на 200 000 рублей.
Для сравнения: подъёмные для семьи переселенцев составляли 20 руб… Семён Дежнев за каждый год тяжелейшей службы (напомним, он первым прошёл Берингов пролив, скитался 19 лет, потерял 9/10 отряда) получил 6,5 рублей, причём 2/3 суммы — сукном.
Надо ли говорить, что численность соболей — и всех пушных зверей, — стремительно снижалась? Когда соболь истощался, промышленники двигались дальше, дальше… пока не упёрлись в океан.
А там — каланы, котики, моржовая кость — «рыбий зуб»! Живые деньги!
Протопоп Логинов сочным, глубоким, внушительным голосом рассказывал Володихину, как айны охотятся на тюленей:
— …и камнем в голову. Прямо в темечко. Кость трещит, мозг выступает… Восчувствуйте, господин полковник, каково это — камнем в голову.
Логинов был замечательный рассказчик. Володихина зримо передёргивало.**
Вторая Камчатская экспедиция открыла промысловикам путь в Америку. В августе 1744-го с острова Беринга вернулась первая партия охотников, доставив на Камчатку 1200 шкур каланов и 4000 шкур песцов. Далее, как говорится, «понеслось оно по трубам».
Сумма добычи на один корабль росла, перешагнув в 1759-ом отметку 300 000 руб. К 1770 году запасы пушнины на Алеутских островах так истощились, что начались кровавые стычки из-за угодий.
Попутно уничтожили реликтовых стеллеровых коров. Забили на мясо и жир.
Ели котиков, ели тюленину, ели всё, что похоже на мясо.
В этом мы мало отличаемся от всеядных китайцев. Чуду подобно, что они панд не сожрали! Но гигантских саламандр уже доедают. Увы, саламандры повышают потенцию, которой так не хватает сынам Поднебесной…
…А на материке, тоскуя по соболям, отводили душу на белках. К 1800-му сбыт беличьих шкурок увеличился до 7 миллионов в год.
Дальневосточные туземцы, доселе европейцев не видавшие, окоченели в тихом ужасе. Они с их исконно экологическим мышлением убивали ровно столько, сколько требовалось для еды и одежды. Их ум не вмещал понятий «фарт», «хабар» и «сверхприбыль».
«Отчего эти бородатые с огненными палками хотят истребить всё живое?»
Культурный шок от столкновения с горластыми, напористыми русскими, их водкой, их грохочущим оружием был невыносимо силён. И обрушился он на людей, совершенно к шоку не готовых. Георг Стеллер писал о жителях Камчатки:
«Ительмены не питают никаких надежд на будущее, а живут только настоящим… Склонность к самоубийству у них настолько сильна, что иногда они убивают себя только из-за того, что стали стары, немощны и непригодны к жизни».
Глядя на русских сегодня, невольно думаешь, что они произошли от ительменов…
Справедливость требует не обвинять первопроходцев огульно. Были среди покорителей Востока и святые бессребреники. Скажем, Беринг.
Сенат потребовал с него финансовый отчёт об экспедиции — с копеечной точностью учесть каждую луковицу! — а он настрочил «Предложение об улучшении положения народов Сибири». Каково?!
На дворе бироновщина. Пиры, балы, увеселения, женят шута на козе, совками отсыпают лизоблюдам бриллианты. По улицам водят человека в мешке, с цепью на шее; на кого он укажет — тот погиб. Папан будущего генералиссимуса Суворова с братом страшного Андрюшки Ушакова — шефа Тайной канцелярии, — вздёргивает людей на дыбу и порет их кнутом. Тут является Беринг с прожектом об улучшении жизни ительменов! Явно блаженный, а блаженных на Руси не обижают.
Что касается отваги — все освоители дальних окраин поголовно люди из легенды.
Промышленники плыли в Америку на шитиках — судах, обшивка которых скреплялась китовым усом, ремнями или таловыми прутьями. Сколько таких шитиков рассыпалось в пути?..
Когда в Испании и Голландии строили галеоны и корветы — у нас связывали суда лозой! И плыли на них за горизонт. Да хоть к чёрту на рога! только подальше от безумства столичной знати, их роскоши, алчности, удушающей атмосферы доносов, слежки и поборов. Центральная Россия, словно чудо-мельница, выбрасывала людской поток: «На Восток! На Восток!»
Суда на ремнях сменили гвозденики, на медных гвоздях. Чудовищные, грузные, с короткой мачтой-бревном (иначе ветер переломит) и парусом с кафтан величиной (из экономии), они плыли только при попутном ветре, со скоростью не больше 1?-1? узла, или дрейфовали. От Камчатки до Алеутов гвозденик добирался год!
Вы согласны год плыть в Америку на судне-уроде, заживо сгнивая от цинги, чтобы в конце пути получить в живот копьё алеута или эскимоса? Это невозможно ни перенести, ни повторить. Мы не можем судить этих людей по нашим меркам.
Под стать промышленникам и морские офицеры — те даже прибыли не искали.
Они шли через всю страну, ломая людей и лошадей, тащивших на себе корабельную оснастку — включая якоря! Они сами горели, как спички. Лейтенант Прончищев взял в плавание к Таймыру жену Машу, которой не было 19-и — супруги умерли в походе, с разрывом в пять дней.
Они столбили новые берега своими могилами. Надписи на крестах становились названиями на карте. Только Беринг (святой, что с него взять!) ничего своим именем не назвал — это сделали потом.
Им хотелось узнать, где кончается Россия, потому что её край там, куда они дойдут.
Соседи
— Внимание! Мне нужна дюжина крепких молодцов для дальней морской прогулки. Мы отправляемся в испанскую Алаину, на остров Розарио-дель-Норте, до него всего тысяча миль. Плачу восемь фунтов каждому добровольцу, плюс по три соверена тем, кто захватит оружие. По прибытии — крупная денежная премия. Есть желающие? **
— Славно здесь. — Лиса с наслаждением вдохнула пьянящий воздух. — Даже зимой тепло. Слышь, Топорок, тут никогда снега не бывает! И листва не желтеет…
Хижины-времянки ставили на бамбуковых шестах, крыли громадными листьями, похожими на перья великанской птицы и твёрдыми как жесть. Дождь сливался с них, под крышей оставалось сухо.
— Здесь люди чужой. Язык другой, — старательно выговорил сын вождя. — Я иду печка, резать тюлень, топить жир.
Сегодня проводник вывел охотников на новое лежбище, где хрюкало и крякало целое поле морских зверей. Знай только бей, да старого самца к себе не подпускай — цапнет, насквозь прокусит!
«А-а-а! Гони, загоняй! Уходят! Не зевай, Тимоха! берегись!»
Стадо металось как похлёбка, взбаламученная ложкой, захлёстывая машущих дубинами охотников, оставляя на песке распластанные туши.
«Топорок, расплёл бы ты косы. Смех смотреть, будто девица», — подтрунивала Лиза, провожая Ермолая на охоту.
«Я… — мускулистый кумарин запнулся, подбирая правильное слово, — человек, который… охотник. Малому надо показать… что он… что я могу убить много. Сильный. Потом жена».
В промышленный поход с русскими отправились креолы и кумаре. На двенадцатисаженном пакетботе «Ягода» хватало места и людям, и пушкам, и бочкам для жира.
Митяй поплыл вдоль берега на зюйд — по государеву делу. Лиза осталась хозяйкой в отряде. Забойщиками командовал казак Рябой, а она распоряжалась на стоянке.
— Бочки полный, шкура в соль, — кратко доложил кумарин, когда добычу дня разделали. Над берегом поднялся дух горячей ворвани. — Мясо хотят взять маруны — дать?
— Лизавета Патрикеевна, мясо по твоей части, — повернулся Рябой. — Как распорядишься? Маруны нас привечают не впервой…
Язык алаинских туземцев был равно чужд и Топорку, и Лизе; только Рябой и несколько казаков понимали их. Невысокие, ладно сложенные, чернявые и сильно смуглые, они сидели в стороне на корточках, посверкивая угольками глаз. Одежду им заменяли лубяные полотна. Рядом безмолвно держались собаки — поджарые, серо-жёлтые.
— Дадим. Позови их, дядя Рябой. Спроси, кто они.
Старший марун выслушал Рябого и заговорил, поднимая руки к угасающему небу.
— Они зовутся фейя мара, люди луны, или манахуне, свободные. Их остров — Лехапуа. Они хотят медаль, как у Топорка, мяса для собак, сабель, ружей и пороху.
— Медаль мой, — нахмурился Ермолай. — Отец вождь сегодня. Я вождь завтра. Если мне смерть, медаль дать другой сын.
— На твою они не зарятся, свою хотят. Однако, — Рябой огладил бороду, — нельзя давать. У нас мир с гишпанцами. Государь император велел — не задирать колонию… Так что в этот раз марунам хватит мяса.
Взамен — или ради доброго соседства, — маруны принесли невиданных мягких яблок, тающих во рту и таких вкусных, что Лиза была готова съесть их целую корзину.
Взошла серебряно-белая луна. Маруны удалились, завывая гимн своей небесной матери, на ходу кидая собакам куски тюленины.
— Эх, красиво. — Лиза глядела в море-океан, где по слабым волнам тянулась лунная дорожка. — Так бы и пошла по этой тропке, прямо к дому…
— Два, — сказал Топорок, стоявший в стороне.
— Что — два?
— Так говорить у нас. Один этот путь не ходить, только два рядом.
— Ты о чём это?
— Я смотреть лес. — Ермолай словно не слышал вопроса. — Тут зверь леса, слышу, ходит. Хочу убить. День — один зверь, ночь — другой.
— Смотри, маруна по ошибке не убей.
— Марун я узнать, как он ходит.
Из бамбуковой времянки Ермолай вышел с луком и стрелами, в безрукавке, заткнув за пояс нож и пару своих тёзок — малых, будто игрушечных топориков.
— Опять без порток! Сколько учить тебя жить по-русски…
Он улыбнулся:
— Так привык. Портки тесно.
Лиза убралась спать, сердясь на своенравного кумарина. Казалось, ну совсем друг дружку понимали, а едва стемнеет — он опять, словно пёс насторожён. Какого зверя ищет? жирнее прогонистой дикой свиньи тут никого…
К полуночи Лиса Патрикеевна убедилась, что звери здесь водятся, причём очень опасные. Немного мельче и смуглявее кумар, но покрупней марунов и такие же черноволосые. Ещё эти звери носили платье из тонкой холстины, обувку, ножи и пистоли за поясами, а руководил ими кабальеро, гибкий и блестящий будто клинок толедской стали.
Впрочем, такие подробности она сумела разглядеть, лишь когда у неё с головы сняли мешок. Уже розовело утро. Голова кружилась, как от удара. Раскосые, стоявшие по сторонам, глядели настороженно и деревянно, будто языческие идолы.
— Прошу прощения, сеньорита, что я так неожиданно вас пригласил. — Кабальеро отвесил помятой Лисе церемонный поклон. Он понятно изъяснялся по-русски, только с особым выговором. — Позвольте представиться — дон Лукас Мирадор-и-Аламеда, барон де Вивер. Извините моих слуг. Что поделать! И вы, и я — мы находимся на Лехапуа неофициально. Ваши казаки, которые привезли марунам оружие — тоже. Вооружать туземцев — незаконно. Если вас не устраивает моё общество, вы можете меня покинуть… сразу, как только пакетбот уйдёт из этих вод — вместе с ружьями и боеприпасами.
— Елизавета, — кое-как назвалась Лиса. У неё шумело в ушах, язык вязнул во рту, а земля порой покачивалась под ногами. Зелье, которое она вдохнула, ещё не выветрилось из головы.
— Элизабета, чудесно. Вы грамотны?
— Нет, — твёрдо соврала она.
— Позвольте взглянуть на ваши руки.
Осмотр не принёс результатов. Ни колец, ни перстней, одни следы от верёвок.
— Я в неловком положении, — признался дон Лукас. — Прошу великодушно простить, но я могу предложить вам лишь вещи из своего гардероба. Спальная рубашка — вам она будет как туника, — сорочка, esparte?as,[2] а также — пардон! — панталоны для верховой езды. Верхнюю юбку вам сошьют к обеду, но за её изящество я не ручаюсь. Портные из моих головорезов никудышные…
— Мне подарки не нужны! — Отдышавшись после путешествия в мешке, Лиза стала смелей.
— Поверьте, они вам понадобятся. Вместо письма я вынужден послать русским ваше платье, поэтому… — Он обратился к филиппинцам по-испански: — Поставьте для сеньориты вторую палатку. Две женщины будут ей прислуживать.
Лиза успела поднять крик и наговорить кабальеро много обидных слов, прежде чем он объяснил, что не замышляет ничего в ущерб её чести.
Уединившись со служанками в палатке, Лиса угомонилась и стала с любопытством рыться в тряпках дона.
«Что за ткани! какое тонкое кружево!.. Сразу видно — барон, hijo de algo.[3] Как же мне удрать?.. Косоглазых много — поди, и ночью стерегут. Надо разговорить дона — неужто не поддастся?»
При всей обиде за похищение Лиса не питала большой ненависти к дону. Он был молод и статен, хорош собою, знал изящные манеры. Медовый загар дивно шёл светлому и гладкому от природы лицу, а чёрные усы и локоны делали кабальеро почти неотразимым.
— Дон Лукас звать вас обед, — передала служанка.
«Ну, я блесну!» — решила Лизавета, выбрав сорочку и длинную — до пят, — спальную рубашку из льняного муслина, ловко подпоясав её чёрным шёлковым шарфом-фахой. Филиппинки заахали, засуетились вокруг: «Мантилья, мантилья».
Кабальеро, увидев её, замер. Глаза его заметно округлились, а губы беззвучно выдохнули: «Alma de Dios!»[4]
Казалось, в палатку посреди вечнозелёного леса сошла богиня с этрусской вазы. Ткани плотно охватывали её стройный стан, обрисовывая прелестные формы. Вдобавок — рыжая как пламя, глаза цвета моря или неба.
Столь невинного бесстыдства нельзя увидеть ни в Маниле, ни в Мехико, ни в Мадриде — хотя там царит французская распущенность, — ни даже в Париже.
Ни следа той растрёпанной девки, которую недавно принесли сюда! Величие и простота в каждом жесте.
— Ах, вы так правильно по-русски говорите! до чего приятно слушать… — Лиса ловко обгладывала курью ножку. А может, и не курью — кто знает, чего там раскосые в лесу наловили. — Да, налейте. Ваше здоровье, дон Лукас!
— Я с юных лет на дипломатической службе. Работал с российскими послами. Но… Его Величество счёл, что я нужен здесь.
— В лесу?
Рыжая Элизабета пьянила сильнее вина. Откуда на тюленьей охоте такая пава? Не иначе как…
— Вы дочь коменданта Марфина. Не отнекивайтесь, сеньорита. О вас по островам ходит большая слава.
— Умираю узнать — какая же?
— Дева гор и моря. Бегает как олень, плавает как дельфин.
— Ой, пустые сплетни. Плавать у кумарок научилась. Что же вас… в лес-то? Тут золота нет, любая земля далеко, одни зверобойные промыслы… Королю не угодили?
— Его Величество Карл Четвёртый — слабоумный дурак, pelele[5] — презрительно сказал дон Лукас. — Им вертит Бонапарт. Думаете, я смел только в лесу на Алаине? То же самое я сказал в Мадриде. Поэтому я здесь. Дальше сослать невозможно — Испания и Лехапуа находятся на противоположных сторонах глобуса. Как вам нравится барон в роли тайного агента? Можете смеяться…
Лиза доверительно прикоснулась к ладони Лукаса, заставив его сладко вздрогнуть:
— Как я вас понимаю! Вы благородный человек, а пропадаете зазря. А супруга ваша?..
— Я холост, сеньорита.
«Эх, будь я дура, если тебя не соблазню! Дай мне денёк-другой, и будешь мой, вместе с усами и баронством. Только б Митяй дело не сорвал… Этот явится с пистолем — и спрашивать не станет, сразу пулю в лоб. Тем более, я в таком наряде! Что он подумает?..»
Будущее показало, что Лиса боялась не того, кого следовало.
Осенний закат на Алаинах дивно хорош. Оказалось, дон Лукас уже натоптал тропочку для прогулок и, конечно, захотел показать её гостье:
— Хотите ли полюбоваться закатом?
Сзади бесшумно шли четверо раскосых с оружием.
— Я вовсе не враг русским, сеньорита. Есть приказ, я его исполняю. Если бы не долг — служить Испании, — и не доносчики среди моих людей… Но чисто лично должен заметить — зря ваш досточтимый отец снабжает марунов оружием. Сейчас они стреляют в нас, а завтра возьмут на прицел вас. Да, европейцы жестоки. Но у нас, по крайней мере, есть понятие о чести, о милосердии… А попади вы в руки марунов одна, ваша участь будет ужасна. Было бы непростительной глупостью утверждать, что отсталые народы — наши братья. Если дать волю псу, он станет волком и разорвёт хозяина. Как говорят у нас: «Alhijo y mulo para el culo».[6] Разве ваши лотаряне и кумаре — чистые «естественные люди», о которых грезил мсье Жан-Жак Руссо?.. Это разумные звери. Дайте им ружья — и ни тюленей, ни оленей здесь не останется; уцелеют одни пташки.
Лиса слушала его и хмурилась: «Он не со мной говорит — спорит с кем-то, кто остался в Мадриде. Но насчёт кумар — пожалуй, верно…».
Зря дон Лукас помянул кумар — их позови, вмиг явятся.
Закат был чудесен, Лиса взяла кабальеро за руку, но тут сзади кто-то ахнул.
Раскосый упал — в спине кумарская стрела, — а вторая уже воткнулась в грудь тому, кто обернулся лицом к опасности. Сразу вслед за стрелами по воздуху прошуршали топорики — одному по черепу, другому по рёбрам.
Прежде, чем дон Лукас схватился за пистолет, Лиса ловко выхватила оружие из его кобуры и, отступив, взвела курок:
— Ни шагу!
Потом она метнула взгляд на Ермолая, прыжком выскочившего из зарослей — в руке готовый к броску нож:
— Стой! не смей!
— Почему? — спросил сын вождя, не спуская глаз с испанца. Тот подносил руку к эфесу шпаги.
— Дон Лукас, без глупостей. Топорок быстрее вас.
— Ваш пёс… — медленно кивнул испанец. — Верный слуга.
— Спасибо за платье и угощение, кабальеро. Ваша ласка вам на пользу — останетесь живы. Топорок, привяжи его к дереву и заткни рот… Когда вас освободят, уносите ноги — утром тут будут казаки.
Кумарин и рыжая фея растаяли в темноте вечернего леса, а дон Лукас остался в приятном обществе: два покойника, третий без памяти, четвёртый от боли свернулся в клубок, боясь дохнуть.
Солнце зашло, но тепло осеннего дня долго витало в воздухе — оно чувствовалось ещё тогда, когда филиппинцы нашли своего господина.
Климат тропический, жаркий и влажный (на северных Алаинах — субтропический). Тёплое С течение. Ветры января — СЗЗ, июля — В. Средняя температура января +15 °C, июля +28 °C (на северных о-вах соотв. +14 °C и +27 °C). Растительность: гибискус, пальма Алаина, панданус, алеврит, кокосовая пальма, орхидеи, папоротники, бамбуки, магнолии и камелии.
…И по блату в монастырь
Патрик бушевал:
— Стыд и срам! Что по островам говорить станут?! Марфина дочь в мужских панталонах вернулась, в испанской ночной сорочке! девичью честь под кустом забыла!.. А ты — брат родной, — куда смотрел?
— Брат!.. — смущённо буркнул Митяй, пряча глаза и щёлкая курком пистоля. — За ней пятнадцать казаков следили — не устерегли… Уж если девушка споётся с кем, её на цепи не удержишь, в сорок глаз не уследишь…
— Значит, у них сговор был!
— Как же без сговора-то? Обязательно был. Лизка-то — тюленя веслом убить может, а тут — под ручку с испанцем гуляла, ворковала. Знамо, бежала к нему по согласию…
— Ты откуда знаешь, как она гуляла?!
— Топорок, честная душа, всё видел; он и рассказал.
— Ермолаю, спасителю Лизаньки, надо вторую медаль дать, — пылко вмешалась мать Татьяна.
— Пороть его надо, спасителя! — вскипел комендант. — Был в трёх шагах, с ножом в руках — и вражеского резидента не убил! Ему, видите ли, баба не велела!.. Эдак бы я Главному правителю отписал: «Никак не могу, государь мой, солеварню строить — жена не велит, я её слушаюсь!» То-то бы меня медалью наградили!..
— Может, послушаешь меня — и лучше будет, — упрямо твердила Таня. — Церкву ты поставил, железный завод выстроил, молодец — а дочка не пристроена! Я, что ли, должна ей жениха присматривать? С кем капитаны встречаются, с кем офицеры водку пьют — нешто со мной? Вот бы и подыскал из приезжих. Девушка на выданье, томится, в ней кровь кипит — далеко ли до безумства? Испанец был барон, неженатый, а что католик — нам не привыкать вас обуздывать…
— Хватал бы его, и сюда! — напустился Патрик на Митяя. — Пусть выбирал бы — в петлю или под венец. Такое дело надо честным браком покрывать!
— Схватишь, как же. Лизка сама ему сказала: «Убегай, казаки близко». Пока мы вдогон пустились, он давно якоря поднял.
— Измена — и где? в родном доме!.. Лизку — в холодную!
— Родную дочь! — вскричала Татьяна.
— Там преподобный Тихон в веригах прохлаждается, — напомнил Митяй.
— Вот, пусть ему в грехах исповедуется — было что, или не было.
— Не было, так будет — с Тихоном-то…
— Тихон — слякоть, медуза без костей. — Патрикей отмахнулся.
— Рядом с Лисой все как порох загораются. Ахнуть не успеешь.
Комендант призадумался и, вздохнув, спросил негромко:
— Как она там, в светёлке?..
— Что ей делать — плачет! — сердито бросила Татьяна.
— Кается?
— Нет, об испанце ревёт, — вставил Митяй. — Переживает — какой барон красавец был.
— Да как ей не плакать, слёз горьких не лить? — пошла Таня на Патрика, взмахивая руками. — Каково молодой жить без мужней ласки? А где женихи? где, я спрашиваю?! Был один — из Мадрида бурей занесло, — и того спугнули!
— Где я второго барона найду? — Патрикей пятился. — Тут на тысячу миль вокруг — одна вода.
— …и не простого офицеришку, а ровню! Кто ей ровня, комендантской дочери? Ты — отец, Митя — брат, а Топорок — без порток, одна медаль на шее! Не дам дочь за кумарина, хоть ты стреляй меня на месте.
— Что там Поля про вашу старшую, Марью, говорила?.. — Патрик хмурился, потирая подбородок.
— Не Марья она — игуменья Нимфодора, — сердито поправила Таня. — В монастырь я Лизу тоже не отдам. Моя кровь жить должна.
— Я не о том. Сколько стволов в крепости — там, где монастырь поставили?
— Казаков и солдат — по полсотни, дюжина пушек с канонирами, два бота с экипажами. Будет больше. Через их залив суда часто ходят.
«За Лизаветой нужен родной глаз, — решил про себя комендант. — Игуменья в годах, вдовая, всю жизнь на себе испытала — эта племяннице спуску не даст. Отправлю жить в Воскресенский монастырь. Иначе здесь её Митяй до старости девой сохранит».
Марью, первую дочь Лотарева — рождённую филиппинкой от айна, — он встречал. Тётка строгая, лет шестидесяти, но в глазах — потаённая улыбка.
— Собирай Лизе сундук. Поедет на Палану, в гости к тётушке.
Паланские о-ва (гавайск. Палалуа, «Вторая родина») — расп. между 33° и 38°8’ с.ш., 174°22’в.д. и 179°36’ з.д. Площ. ок. 43,5 тыс. км2. В XII в. южные П.о. заселены гавайцами (т. н. паланами). В 1801 г. на северных П.о. русскими основаны посёлки Дальний и Новый Кронштадт, в 1803 г. — форт Александров-Паланский на о. Токи Кахауна (гавайск. «Топор колдуна»).
В 1826 г. после покорения туземных королевств Палалуа и Алаина создано Рус. — Океанск. наместничество в сост. Российской империи
— Что, зятёк, махнём на охоту? — загремел Митяй, лавиной врываясь в дом. — Я ещё не всех черепах побил, на наш век хватит. Лиса, солнышко моё рыжее, согрей братца! Продуло, у руля стоял…
Лизины дети с криком прыгали вокруг. Дядя Митя приплыл — ух, что теперь будет! Черепаховый суп, горячий! А панцири — это заколки, гребни, пряжки, брошки, пуговки! Дядя — первый в Океании добытчик, хлеще всех.
Улыбаясь, цветущая Лиза обняла, расцеловала Митяя. Он всё такой же, вихрем налетает, как те ветры — тай-фун по-китайски, — которые порой бывают на Палане с лета по октябрь.
— С твоим размахом море скоро опустеет, — усмехнулся зять, капитан Брагин, в прошлом — О’Брайен, мятежник против британской короны, чудом избегнувший петли.
— Оно большое, не вычерпать. — Митяй сделал по-русски широкий жест. — Тут у нас не зевай, хватай, пока само в руки идёт. Дай срок — и Россия, и вся Англия на наши пуговицы застегнётся. Наше море крепко — ещё два корабля в Новом Кронштадте заложено, с шхунным вооружением, по чертежам балтиморских клиперов. Ни один браконьер не уйдёт…
— Пожалуйте кушать, — поклонилась горничная-паланка.
— Предварительно желаю выпить водочки. — Митяй ринулся к столу, потирая хваткие тяжёлые ладони, привычные к штурвалу, гарпуну и сабле.
Отобедав, мужчины удалились на террасу, покурить сигар и обсудить охотничьи дела. Лиза распоряжалась по хозяйству, пока бой не крикнул у калитки: «Почта для господина капитана!»
— Лиззи, вели передать мне письма! — громогласно попросил с террасы муж, всегда напоминавший миссис Брагиной отца.
— Сию минуту — но газеты мои!
Увлекательно читать — что там, за горизонтом? Большой мир всегда манит жителей отдалённых островов.
За морем-океаном всякое случалось. Мексика отделилась от Испании, Бразилия — от Португалии, умер (наконец-то!) окаянный Бонапарт.
Российские новости были мирными — Петропавловский острог на Камчатке преобразован в город, министром иностранных дел стал Карл Нессельроде.