Глава 4 Почему любить больно?

Глава 4

Почему любить больно?

Любовь как особое переживание

Романтическая любовь, в том виде, в котором мы ее знаем и понимаем сегодня, существовала не всегда. Концепция «мистической связи» между двумя индивидами сложилась в результате общественных трансформаций.

В доиндустриальную эпоху чувство взаимной любви могло возникнуть в результате брака, но не являлось необходимым условием для его заключения. До XVIII века люди не влюблялись, они «приходили к любви». Или не приходили[143].

Сергей Голод, анализируя процесс трансформации интимности в постмодерную эпоху, говорит о том, что в прошлом отношения между мужем и женой, как правило, не выливались в страсть, скорее в заботу, придающую рутинной повседневности определенную теплоту[144].

В наше время, напротив, ожидается, что романтический союз станет результатом особого взаимного чувства.

Рендалл Коллинз, исследуя «механизм» возникновения романтической любви, говорит о том, что группа из двух людей представляет собой подобие религиозной общины, в которой на месте культа находится образ их романтической пары. Чувство принадлежности и строгие границы этой группы способствуют интенсивности переживаний внутри нее, а сексуальные акты служат символами любовной связи[145].

Сегодня люди самостоятельно выбирают партнеров. Демонстрация личных «активов» – внешних данных, индивидуальных качеств, уровня образования, общественного положения и семейного контекста – происходит в условиях конкуренции.

По мнению Коллинза, ситуация выбора и возможность не встретить ответного интереса делает ведение «переговоров» на свободном брачном рынке эмоционально заряженным процессом.

Если двое видят, что устойчивая ассоциация друг с другом может оправдать их ожидания, они решают стать парой и договариваются об эксклюзивном праве на доступ к телам друг друга[146].

Традиционная последовательность ритуалов сближения и утверждения взаимного доверия, которая начинается со взглядов и прикосновений и завершается сексуальным актом, может привести к сильной привязанности и любви[147].

Любовь как особое переживание является одним из предметов философских размышлений[148]. В данной главе я не ставлю перед собой неразрешимой задачи – постигнуть тайну любви, которая вдохновляла на поиски истины мыслителей разных эпох. Я хотела бы сфокусироваться только на современном концепте романтической любви и ее основной проблеме – моногамном идеале.

Проще говоря, меня интересует, что не так с «индивидуальной половой» любовью? Если взаимная любовь – это прекрасное чувство, к которому стремится большинство людей, почему, влюбившись, мы не живем «долго и счастливо» с нашими «вторыми половинками»?

Почему ревность и рутина повседневности гасят «божественный огонь»? Почему все больше людей во всем мире избегают или не находят этого чувства?

Более точно сформулировать претензию к феномену романтической любви мне помог недавний урок в школе иностранных языков, где я учу английский. На занятии, темой которого была «любовь и измены», учащимся предложили обсудить, что из перечисленных ниже действий каждый из нас будет считать обманом в романтических отношениях:

– Ваш(а) визави флиртует с другим человеком.

– У вашего(ей) визави фантазии насчет знаменитости.

– У вашего(ей) визави фантазии насчет вашего друга/вашей подруги.

– Ваш(а) визави целуется с кем-то после пары бокальчиков на вечеринке.

– Ваш(а) визави идет в постель не с вами после пары бокальчиков на вечеринке.

– Ваш(а) визави частенько пьет кофе с кем-то, делясь размышлениями и мечтами личного характера.

Я обратила внимание на то, что подобные вопросы в рамках значимых, но не романтических отношений представляются неуместными. Друзья, коллеги или родственники вольны распоряжаться личным пространством как угодно свободно.

Моей целью будет попытка выяснить, из чего складывается механизм моногамной связи с его исключительно узкими границами? Как возникают условия, при которых обмен личным пространством с третьими лицами переживается болезненно и интерпретируется как оскорбление партнера или партнерши?

В поисках ответов на эти вопросы я намереваюсь обратиться к изысканиям современных западных и постсоветских теоретиков социально-конструктивистского направления, исследующих влияние общественной структуры на область чувств.

Любовь как собственность

Рендалл Коллинз предлагает рассматривать природу эмоциональной связи внутри любовного союза с точки зрения такой экономической категории, как собственность[149].

При этом социолог видит собственность не как объект обладания, а как особые отношения между владельцем и другими людьми. Обладать, по Коллинзу, означает получать исключительное право на доступ к объекту собственности и удерживать от этого других людей.

В этой перспективе возникновение любовной пары можно понимать как заключение договора об обмене разными типами собственности: сексуальной, поколенческой и материальной. В этом контексте меня будет интересовать, как Коллинз объясняет сексуальную собственность.

Американский ученый говорит о том, что в большинстве современных обществ за брак принимается эксклюзивная сексуальная связь пары и ее совместное проживание. Если люди не провели формальную процедуру заключения брака, но живут вместе в течение продолжительного времени, в некоторых странах они будут признаваться гражданскими супругами.

В то же время, если люди живут друг с другом, но не состоят в сексуальной связи, условия брачного союза могут считаться ненаступившими. Супружеская неверность может являться поводом для расторжения брака. Это обстоятельство также подчеркивает, что исключительное право на взаимное обладание телами супругов считается важнейшим условием существования брачного союза.

Так становится понятна весомость идеи девственности для невесты в определенную эпоху. В то время, когда брак был основным институтом передачи наследства по отцовской линии, важно было, чтобы дети рождались от законного отца и другие мужчины не могли нарушать его право сексуальной собственности в отношении будущей жены и матери своих детей.

Коллинз отмечает, что любовная лексика сплошь состоит из терминов обладания: «будь моей», «я хочу тебя», «возьми меня», «я твой». Нетрудно заметить, что язык любви отсылает в большей степени к сексу.

По этой логике ревность как маркер покушения на сексуальную собственность имела смысл в эпоху, когда секс не был отделен от репродукции. Но в современном обществе ревность не несет в себе «пользы» – контроль над рождаемостью теперь осуществляется не моральными нормами, а при помощи средств контрацепции.

Иначе говоря, «практического» смысла в поддержании сексуальной верности и организованных вокруг нее ритуалов нет, если оба не объединились в пару с целью произведения на свет общих детей.

Таким образом, «рудиментарное» чувство ревности, знакомое нам по сей день, свидетельствует о том, что исключительная любовная привязанность и боль по поводу нарушения границ романтического союза не возникают произвольно. Они являются производными существующей социальной структуры, мотивирующей к парной организации быта с целью рождения и воспитания общих детей.

Любовь как повествование

Энтони Гидденс связывает возникновение феномена романтической любви с зарождением и развитием индустриального общества[150]. На рубеже XVIII–XIX веков ослабевают поколенческие связи, дом становится местом отдыха, ответственность за судьбу и тело индивида передается в его или ее собственные руки, появляются ресурсы для рефлексивного и упорядоченного рассказа о себе.

В это время широкое распространение получает литературный жанр романа. Имеющий особую повествовательную форму, роман подразумевает наличие неразрешимого конфликта и преодоление препятствий на пути к счастливому финалу – соединению двух сердец. Завязка романа означает грядущие перемены в судьбах героев, его действие всегда направлено в будущее.

Романтической любви в литературе предшествовала идея страстной любви, которая, в свою очередь, произрастает из любви к Богу. Страстная любовь являлась канвой сюжета, в котором рыцарь сгорает от чувства к замужней даме. Страстное чувство связано с сексуальным пылом, направлено на недоступный объект и не «колонизирует» будущего.

В романтической любви эмоциональная привязанность преобладает над сексуальным пылом. Идея родства душ влюбленных становится главной характеристикой романтического чувства. Познав романтическую любовь, «ущербный» индивид становится «целостным». Сам процесс познания представляет собой одиссею, путешествие к собственной сути, полное приключений и испытаний.

Та любовь, которую мы знаем по Гидденсу, неотделима от поиска ответов на вопросы: что я чувствую к объекту обожания? Что он(а) чувствует ко мне? Достаточно ли сильна наша любовь, чтобы сделать наше будущее очевидным и ясным? Достойны ли мы друг друга?

Любовный сюжет теряет драматургическую пружину, когда все препятствия на пути влюбленных преодолены. Романтическая любовь изображается в романах как предчувствие слияния с объектом обожания. «Осуществление» любви означает конец истории. Именно поэтому величайшие любовные одиссеи повествуют о непреодолимых преградах на пути к запретной любви и умалчивают о том, что было «после свадьбы».

Нет никакой «Красотки-2», в которой бы Джулия Робертс жарила блины, поджидая домой Ричарда Гира, играющего в гольф, пишет американский семейный психотерапевт Айра Израиль. Не будь между ними социальной пропасти, герой Ричарда Гира не влюбился бы в проститутку.

Если бы героиня «Титаника» Джеймса Кэмерона аристократка Роуз не была на пути к бракосочетанию с невыносимо нудным типом, она не разглядела бы в безбилетнике Джеке сердечного друга, миллионы зрителей во всем мире не проливали бы слез над трагичным финалом их истории[151].

Романтическая любовь в перспективе Гидденса – это оптимистическое видение героями повествования своего будущего. Влюбленные в мечтах создают образ своего радужного и безоблачного завтра, при условии что прекрасное далёко невозможно прямо сейчас.

Одна из моих информанток, Н., 31 год, аспирантка, так интерпретирует понятие романтической любви:

Романтика для меня – это когда я покидаю реальность и начинаю фантазировать о том, как все изменится и будет лучше, чем есть сейчас. Когда я начинаю мечтать и видеть историю моих отношений в предпочитаемом развитии.

В этих мечтах все легко и приятно, я становлюсь лучше, и вторая сторона демонстрирует свои лучшие качества. Это как отпуск или как кино. В реальной жизни романтика постоянно длиться не может. В последнее время я думаю, что романтическое представление об отношениях формирует заранее недостижимый образ будущего.

Поэтому, если у меня возникает какая-то связь, я стараюсь оставаться в «здесь и сейчас», ценить то, что уже происходит, и не уплывать в мечты о том, как все волшебно устроится.

По мнению Гидденса, главная роль в построении романтических отношений принадлежит женщинам[152]. Мужчины в действующем социальном порядке оказываются оттесненными из чувственной сферы, революционные перемены в интимности в основном касаются женщин и их «освобождения».

Исследуя любовные нарративы современников и современниц, британский социолог обнаруживает, что мужчины и женщины по-разному говорят о любви.

В центре женских повествований чаще встречается романтическая пара как целостный объект любви. Рассказывая о любви, женщины чаще используют местоимение «мы». Мужчины, фокусируясь на императиве соблазнения, чаще высказываются от собственного имени.

Гидденс считает, что женщины, заимствуя у романов их одиссейную форму, создают собственные истории любовных приключений, оттачивая их в бесконечных пересказах. Любовь возникает не в тот момент, когда двое встречаются взглядами или целуются, а тогда, когда взаимное притяжение воплощается в форму рассказа, когда впервые из повествований о собственных переживаниях оформляется история любовного объекта «мы». По Гидденсу любовь для женщин – это проект психологической безопасности, позволяющий управлять будущим.

Профессор славистики Лозаннского университета Эдуард Надточий, анализируя литературный процесс XIX века, также указывает на созидательную роль именно женских образов в любовных романах[153].

По его мнению, русская литература этого периода наследует универсальный штамп европейской литературной ситуации. В произведениях Шатобриана, Стендаля, Байрона, Сенанкура и Жорж Санд легко обнаружить один и тот же тип мужского персонажа: потерявшего энергию, скучающего аристократа.

Его апатии сплошь и рядом противопоставляется энергичная, целеустремленная, но не находящая возможности для применения своих сил молодая женщина. Надточий видит в этом схему большинства любовных романов Тургенева.

Функция мужского персонажа здесь состоит в том, чтобы дать героине простор для реализации скрытых сил. Что, однако, не отменяет, второстепенности женских образов, как и того, что само повествование ведется с мужской позиции[154].

Однако роман или история двух героев является только метафорой реальной жизни. Литературная форма, о чем мы будем более подробно говорить в последней главе, выхватывает из повседневности отдельные события и располагает их в определенной последовательности с целью вызвать у читателей или зрителей эмоции и выразить особое мироощущение.

Основной закон жанра состоит в том, чтобы каждая сцена содержала конфликт, разрешение которого привносило бы существенные изменения в жизни героев. Эти изменения и являются движущей силой сюжета.

Но реальная жизнь не является сюжетом. Описывая повседневность, мы искусственно создаем истории, выбирая события и их интерпретации из бесконечного множества. Поэтому, на мой взгляд, разница между любовью «в жизни» и любовью в кино или романе – это вопрос по большей части литературного мастерства рассказчика или художественного воплощения истории.

Любовь и калькуляция

Израильская исследовательница Эва Иллоуз также развивает идею романтической любви как «переговорного проекта», подчеркивая исключительную роль кинематографа, литературы и телевидения в формировании представлений о том, как должна разворачиваться «история двух сердец»[155].

Иллоуз отмечает, что любовь изображается в медиа как процесс переговоров влюбленных в особой интимной атмосфере с целью достижения взаимопонимания. При этом сценарии любви не создаются произвольно. Общественные институты устанавливают особые ритуалы и правила их проведения, диктуют, каким чувствам место в какие периоды любовных взаимодействий. Последовательность осуществления ритуалов и их значение подчинены единому механизму и отражают структуру общества.

В частности, социальный порядок определяет пол, возраст, классовую и религиозную принадлежность потенциального избранника или избранницы. Поиск «себе подобного» партнера или партнерши является универсальным условием для большинства обществ.

Выбор «кандидатуры» основан на идеях статуса и престижа. В постиндустриальном обществе экспертное знание и человеческий капитал ценятся выше материальных благ. Поэтому образование на брачном рынке является важнейшим критерием отбора.

Иллоуз считает, что люди влюбляются в подобных себе главным образом потому, что их поиски направлены на «доступную выборку». Как правило, мы выбираем себе партнеров среди соседей и коллег. Подтверждение ее тезисов я нахожу в интервью с моими информантками. Успешные, карьерно ориентированные современницы высказывают пожелание, чтобы их визави обладали сходным уровнем образования, и не рассматривают в качестве потенциальных партнеров людей «не своего круга».

Н., 35 лет, доцент вуза:

…подразумевается, что он не пойдет собирать пустые бутылки. То есть определенный социальный пласт я вообще не рассматриваю. Не ниже какого-нибудь менеджера среднего звена. Официанты, шоферы не подходят…

Мне будет интересно с человеком, который умнее меня. Или хотя бы с тем, кто говорит на одном языке со мной. Я не буду общаться с кем-то, кто будет додумывать пять дней, что я ему сказала. Есть такое понятие – жить в разных семиотических системах. Вот эта семиотическая система должна быть общая.

Т., 33 года, IT-менеджер:

Я пришла к выводу, что дело в образовании. Мне не интересно с несамостоятельными людьми, у которых очень узкий кругозор.

В., 32 года, журналистка:

Я хочу, чтобы это был человек по крайней мере с образованием таким же, как у меня.

И., 36 лет, доцент вуза:

Зачем мне немецкий каменщик? Я не против этой профессии. Просто я не представляю, о чем мы сможем разговаривать. Меня не пугают трудности в материальном плане. Вместе мы продержимся. Я знаю. Но мне нужен человек моего уровня. А в идеале вообще хотелось бы, чтоб он был умнее. Чтоб можно было духовно расти.

Большинство героинь моего исследования упоминают культурный капитал в качестве решающего критерия при выборе партнера. Опыт любви одухотворяется в их рассказах и означивается как облагораживающее преобразование.

Вместе с тем Иллоуз находит, что любовь – это не мистический опыт, как принято считать, а набор рациональных стратегий, построенных на калькуляции и соответствующих экономическому классу партнерах.

Для удачного соединения пары необходимо совпадение определенных условий и жизненных планов. Ради собственной безопасности современники и современницы стремятся к тому, чтобы создавать любовные союзы с финансово благополучными «соискателями». При этом женщины могут демонстрировать большую прагматичность ввиду своего менее защищенного экономического положения.

Любовные ритуалы, как показывает социолог, теснейшим образом связаны с потреблением. «Хорошо проводить время вместе» в большинстве обществ означает совместные походы в кино и рестораны, посещение «романтических» мест, создание особой атмосферы свиданий и обмен подарками.

При помощи любовных ритуалов люди сообщают друг другу о своих эмоциях. Например, подарки без повода особо ценятся в любовных «переговорах» и свидетельствуют о наличии свободного желания и доброй воли.

Одна из моих информанток, А., 34 года, IT-менеджер, так описывает предпочитаемый сценарий отбора потенциального партнера:

Поклонников у меня хватает. Но это не то внимание, которое мне нужно. Хотелось бы роз океан и стихов.

Соблюдение условий «любовной тактики» свидетельствует о том, что «все идет по плану», и одновременно распределяет социально одобряемые роли между участниками взаимодействия. Если на каком-то этапе происходит «сбой», подключается институт любовного консультирования с астрологами и психологами в качестве экспертов.

Вся эта сложная машинерия, по Иллоуз, служит системе общественного производства и воспроизводства. В опыте моих информанток вторая сторона романтического взаимодействия «не прочитывает» отход от традиционного сценария как «любовь» или, точнее, как «настоящую любовь». Нарушение предписанного порядка любовных ритуалов порождает беспокойство даже в тех случаях, когда речь не идет о создании союза с целью продолжения рода.

А., 35 лет, журналистка:

Мы не смогли разрешить конфликт. Я считаю, что конфетно-букетный период – это напрасная трата времени и неуместный торг. А он сказал, что я не соблюдаю важных ритуалов и это для него невозможно.

Помня о том, что вся культура пропитана идеей сверхценности именно романтической близости, трудно удивляться тому, что во всем мире растет число «одиночек». Из литературы и кино мы усваиваем форму любовного повествования, принимая ее за «естественный» ход событий, который должен сопровождать становление любовного альянса.

Опираясь на произведения авторов, создающих вымышленные реальности, мы ожидаем, что наши чувства и чувства наших визави совпадут с типизированными описаниями.

Тщательнейшим образом инвентаризированный в произведениях культуры стандарт любовного процесса отталкивается от идеи абсолютного бескорыстия и всепоглощающей жертвенности во имя интересов объекта любви. Но мифический любовный альтруизм противоречит идеологии индивидуализма, мотивирующей личность стремиться прежде всего к самореализации.

Не обнаружив сходства между повседневностью и художественными образами, мы «разочаровываемся» в наших связях и отправляемся на поиски новых, уверовав, что заданная форма «существует в природе», поскольку информационное поле постоянно предлагает в том или ином виде рассказы о счастливчиках и счастливицах, которым «удалось ее отыскать».

Невероятная популярность атрибутики романтического чувства объясняется обещаниями блаженства и безопасности, с которыми связан образ любовной пары в медиа. Проблема, однако, в том, что эти обещания трудновыполнимы в реальности.

Любовь и капитализм

Американская исследовательница Лаура Кипнис, прикладывая к исследованию феномена романтической любви марксистскую оптику, убедительно показывает, что моногамия далека от «естественной» потребности человека и достигается путем повиновения требованиям общественного строя[156].

В этой перспективе включенность моногамного идеала в систему общественного производства и воспроизводства видится отчетливее всего.

Кипнис анализирует институт моногамии сквозь призму теории экономической эксплуатации Маркса, основанной на положении, что пролетариат, работая сверх собственных потребностей, отчуждает результаты своего избыточного труда в пользу капиталистов.

По аналогии с идеей Маркса верность – это «излишек», который «отчуждается» в пользу «правообладателя»: даже если вы не хотите заниматься сексом со своим партнером и рождение детей не входит в ваши планы, никто не должен покушаться на его или ее сексуальную собственность.

По Кипнис, в результате добавочного труда, то есть работы на поддержание брака, происходит отчуждение, которое переживается как убийство эмоций. Но измена как поиск индивидуального счастья и удовлетворения с точки зрения марксистской теории выходит за рамки продуктивности.

Объясняемая в категориях эгоизма неверность рассматривается как бесполезное, а потому нежелательное для общества явление. В то время как моногамия, являясь в терминах исследовательницы «моральным ГУЛАГом», служит общим интересам – созданию новых членов общества и поддержанию существующего социального порядка.

Подобно правде о труде в условиях капитализма, пишет Кипнис, ложь о реальном положении дел заложена и в институте моногамии. Правда о том, что люди перерабатывают как в сфере труда, так и в сфере любви, угрожает существованию общественных институтов. Именно поэтому идея верности преподносится не только как «норма», но и как сокровенное желание всех людей.

Общественно значимый труд по поддержанию моногамного идеала охраняется институтом семейной психотерапии. При этом традиционная фрейдовская парадигма психологического консультирования объясняет, что причина моральных страданий и неудач коренится в самом человеке и его детских травмах, а не в паталогической организации общественной структуры.

Исследовательница рассматривает измену как саботаж моногамного канона и самого устройства общества. Она концептуализирует супружескую неверность как «драму перемен» в обществе, где людей ориентируют на недостижимые стабильность и безопасность.

Публичные процессы по поводу адюльтеров западных политических лидеров, с ее точки зрения, подтверждают идею, что труд по поддержанию моногамии включен в общественное производство.

Обличительная аргументация в подобных процессах – «сегодня он предал свою жену, завтра предаст избирателей» – интерпретирует поиск индивидуального удовлетворения как угрозу безопасности общества и провал служения общественному благу.

Являясь отражением своих избирателей, «неверные» политики иллюстрируют несостоятельность моногамного идеала, и одновременно невозможность удовлетворения потребности в счастье.

Любовная афера вне брака в «массовом сознании» – опасное поведение, причиняющее боль всем сторонам взаимодействия, результатом которого является стыд.

Чувство вины по поводу адюльтера имеет большое значение в поддержании моногамного канона. Вина облагораживает «изменника» или «изменницу» – «плохой человек не будет испытывать вины». Раскаяние вынуждает вернуться к сохранению верности и искуплению содеянного.

Популярный тезис сохранения брачного союза «во имя детей» Кипнис интерпретирует как передачу следующим поколениям знания о том, что неудовлетворенность – это «норма» и общественное благо, в то время как поиск счастья – преступная распутность.

Таким образом, моногамный идеал романтической любви является важным механизмом поддержания общественной структуры: социальные институты создают условия для возникновения определенных эмоций, которые, в свою очередь, обеспечивают существование этих институтов.

Любовь и строительство коммунизма

В работе «О марксистской теории любви» философ Альмира Усманова объясняет, что феминизм отчасти является продуктом кризиса существующих представлений о любви[157].

Феминистские теоретики видят причину угасания романтического чувства в ущербности брака как социального института, поскольку для женщины он означает повседневную рутину, не оставляющую места для чувственного и творческого самовыражения.

Марксизм обстоятельно объяснил, что «семья не дана от природы» и что «производство самого человека» входит в сферу интересов политической экономии. Но как только нормативная гетеросексуальная семья ставится под вопрос, марксистская теория в ее советском исполнении перестает быть критичной.

В первые годы после Октябрьской революции советские идеологи расходились во мнении – должен ли социализм поощрять свободу индивидов в выборе сексуальных партнеров или моногамный брак необходим как гарант поддержания социалистических принципов.

Советская идеология любви представляла собой свод противоречивых идей, почерпнутых из разных источников – от христианской морали до французского утопического социализма и немецкой идеалистической философии.

Единой точки зрения по вопросам любви при строительстве коммунизма, по мнению Усмановой, так и не возникло, по этой причине семейная политика менялась едва ли не каждое десятилетие.

Культурные противоречия в теме любви усугублялись тем, что романтическое чувство являлось достоянием бесклассового общества, но знание о нем приходило через классическую литературу, культивировавшую аристократический опыт чувственности.

Любовь вообще казалась идеологически опасной сферой – слишком многое требовало и не находило достаточного обоснования.

Согласно концепции марксизма, брак – производное института собственности. Но что должно стать основой советского брака в отсутствие понятия частной собственности?

Взаимное притяжение и общность интересов в «индивидуальной половой любви» еще не объясняют необходимости моногамии. Более того, свободная, не ведущая к воспроизводству любовь ставит под сомнение само материалистическое понимание общества.

И все же главным моральным ориентиром для советских граждан должен был быть приоритет общественной пользы над частным интересом, что роднит капиталистическое понимание романтической любви и ее понимание при реальном социализме.

Любовь и психоанализ

Критический взгляд на гетеронормативный моногамный идеал любви предлагается разными традициями психоанализа.

Ведущий теоретик феминистского направления в психоанализе Нэнси Чодороу разработала концепцию воспроизводства полового разделения, согласно которой тип семьи с асимметричным родительством способствует формированию разных психологических структур у мужчин и женщин[158].

Чодороу обращает внимание на то, что в первые годы жизни новорожденный ребенок полностью зависит от людей, которые о нем заботятся. В традиционных семьях это чаще всего мать.

В результате тесной связи матери и младенца формируется первичное слияние, которое переживается ребенком как состояние полной физической и эмоциональной безопасности.

При этом девочки ассоциируют себя с матерями, а матери воспринимают дочерей как себе подобных. Мальчикам, для того чтобы сформировать мужскую идентичность, необходимо отказаться от отождествления с матерью, как и со всем, что с ней ассоциируется. Стать «таким, как отец» означает для мальчика – «не быть как мать», пройдя через процедуру отрицания.

В результате девочки за ощущением первичной связи, чувством слияния и принадлежности обращаются к матерям, а за подтверждением своей уникальности и отдельности – к отцам.

Мальчики как за первичным слиянием, так и за ощущением собственной отдельности обращаются к матерям. У мальчиков и девочек в процессе воспитания образуются две разные динамики: мальчики конкурируют с отцами за внимание матери, девочки сохраняют привязанность к обоим родителям, нарциссическую – к отцу, доэдипальную – к матери.

Эти процессы проецируются и на отношения во взрослой жизни. За нарциссическим удовлетворением и за ощущением принадлежности мужчины обращаются к фигурам материнского типа, то есть к женщинам.

Женщины удовлетворяют потребность в подтверждении своей уникальности, обращаясь к фигурам отцовского типа, то есть к мужчинам. В условиях гетеросексуального стандарта женщины вынуждены к ним же обращаться и за ощущением первичного слияния.

Однако, став взрослыми, мужчины уже отказались от всего, что ассоциируется с матерью и материнской заботой, в частности научились быть эмоционально отстраненными.

Следуя логике Чодороу, семья с асимметричным родительством, где матерям отводится основная роль, связанная с заботой, способствует формированию психологической структуры, которая в условиях гетеронормативного идеала препятствует удовлетворению важных потребностей.

На перенос динамики отношений с матерью во взрослую жизнь до Чодороу указывала создательница социокультурной теории личности Карен Хорни.

В работе «Проблема моногамного идеала» теоретик постфрейдистского направления говорит о том, что интимная связь, оправдывающая ожидания о полном слиянии с партнером, является условием запуска неосознаваемого запрета на инцест и желания эту связь прекратить[159].

Табу на инцест, по мнению Хорни, выражается в скрытой враждебности к мужу или жене, приводит к отчуждению от партнера и невольно толкает на поиски нового объекта любви.

Однако эти поиски, как мы уже видели ранее, не одобряются и считаются антиобщественным явлением. Так люди становятся заложниками конфликтующих между собой психологических структур, которые являются продуктом общественной системы и действующих в ее интересах «норм» морали.

«Обреченность» любви в существующем социальном порядке весьма убедительно показывает психоанализ Лакана. Жак Лакана подверг ревизии наследие Фрейда и, пересмотрев его триаду Я – Оно – Сверх-Я, создал свою собственную: Реальное – Воображаемое – Символическое[160].

Реальное обозначает состояние, которое переживается в материнской утробе до рождения. Это ощущение полного единства с миром, до знания о времени и пространстве, сладкая точка в памяти, куда невозможно вернуться. После рождения, в процессе адаптации к новым условиям существования ребенок переходит из Реального в новый порядок – Воображаемое.

Лакан исходит из того, что человеческая психика имеет сложную и отличную от других живых существ структуру вследствие «травмы преждевременного рождения».

Люди появляются на свет с несформировавшейся нервной системой и не могут управлять собственным телом в первые годы жизни. Новорожденный ребенок, являясь полуавтономной частью матери, не осознает границ между собой и другими объектами.

В возрасте от восьми месяцев ребенок начинает узнавать свое отражение в зеркале и осознавать свое тело целостным и отдельным. Этот переход Лакан называет «стадией зеркала». С этого времени младенец двигается увереннее, словно его поддерживает собственный двойник из зеркала.

Отражение ребенка в зеркале имеет особые характеристики. Его завершенность и идеальность вызывает желание с ним совпадать. Отражение формативно – оно включено в процесс производства представления о себе как об автономном субъекте. Природа отражения также иллюзорна, двойник – не совсем настоящий Я. Еще одной характеристикой отражения является отчужденность. Я и Я в зеркале не могут слиться.

Сформированную личность, совпадающую с собственным отражением, Лакан называет Эго. Оно представляет собой сложную структуру из до-Воображаемого знания о себе и запроса о подтверждении своего существования, своей отдельности, завершенности и идеальности, направленного на другой объект.

Сначала этим объектом является зеркало, затем – другие люди. Так Другой становится частью Я.

Лакан объясняет любовь и агрессивность как крайние аффекты Воображаемого. Любовь, по его мнению, возникает как желание совпадать с Другим, который видится идеальным и завершенным отражением.

Если человеку не нравится его «отражение» в Другом, агрессивность будет направлена на «худшую» из частей Я.

В условиях доминирования идей о «нормах» Другой может быть более желанным отражением Я. Приблизить Я к идеалу можно, «сменив зеркало». Но любовь в порядке Воображаемого будет натыкаться на непреодолимый разрыв между Я и Другим.

Как невозможно полностью слиться с собственным отражением в зеркале, так нельзя и окончательно сократить дистанцию между Я и объектом любви. Желание слиться будет означать намерение поглотить Другого, а результатами невозможности слияния будут боль и разочарование.

Помимо порядка Воображаемого любовь может существовать также в регистре Символического. Это регистр языка, связанный со способами говорить.

«Языкового» воплощения любви мы уже касались в разделе, где описывалась литературная форма романа, которая заимствуется при описании романтического чувства.

Часть Я, в лакановской концепции, постоянно находится на стороне Другого и подвергается опасности исчезновения. Стремление контролировать объект любви может быть объяснено как страх утратить свое «отражение».

Через аффекты «стадии зеркала» нам открывается осознание реальности собственной смерти. Таким образом, болезненность ревности может переживаться как метафора смерти и продолжения жизни без нашего присутствия и участия.

Лакановский психоанализ показывает, что сами условия формирования психической структуры делают любовь «обреченным проектом». Испытывая нехватку Реального, мы будем стремиться к слиянию с Другим, но «идеальное отражение» всегда отделено от нас непреодолимым разрывом.

Любовь и эксперименты

Идея романтической любви возникает как продукт индустриализации. В постмодерную эпоху межпоколенческие связи ослабевают, появляется свободный брачный рынок, на котором необходимо самостоятельно найти партнера или партнершу, чтобы перейти во взрослую жизнь.

Сценарий взросления через создание брачного союза диктуется экономической необходимостью до тех пор, пока женщины не обретают финансовую независимость.

В наше время выбор визави должен опираться на чувство любви, особое переживание, обещающее удовлетворение всех потребностей. Ожидается, что любовь зародится между ограниченным кругом подходящих друг другу, согласно общественной структуре, индивидов.

Взаимное притяжение и общность интересов должны крепнуть в определенных условиях, при соблюдении строгой последовательности ритуалов и выполнении свода правил. Романтический союз объясняется как прибежище, гарантирующее моральную и материальную безопасность.

Но высокий уровень разводов, распространение разных типов организации частной жизни и рост числа «одиночек» свидетельствуют о том, что ожидания, связанные с любовью, часто не оправдываются.

Одни специалисты интерпретируют изменения, происходящие в сфере интимности, как кризис моногамии. Другие говорят о том, что моногамия трансформируется в сторону укрепления личностного своеобразия каждого из партнеров романтического союза.

Сергей Голод считает, что сегодня люди ожидают от брака того, что «не заложено» в его «природе» как социальном институте: эротики, счастья, личностной реализации[161].

Проблемой современной любви, по его мнению, становится невозможность соединения противоречивых идей и ожиданий: полного «слияния» в любви и признания автономии, ответственного отношения к союзу и свободы расторжения партнерства, взаимного поощрения профессиональных амбиций и необходимости выполнять семейные обязанности.

До некоего момента, считает социолог, совместное проживание способствует созданию атмосферы эмоционального взаимопритяжения. Но на определенной стадии назревает конфликт, который может быть разрешен либо расторжением союза, либо его изменением в сторону большей автономности партнеров.

Одной из форм трансформаций являются эксперименты по расширению границ моногамного идеала. В начале нулевых годов на Западе заговорили о распространении множественных любовных отношений – полиамурии.

В прессе регулярно стали появляться сообщения об опыте немоногамных связей среди звезд шоу-бизнеса и других знаменитостей. Позже появились фильмы и исследования о жизни людей в полиамурных отношениях. Понятие «полиамурность» (polyamory) вошло в Оксфордский словарь английского языка. Поисковик Google в 2006 году зарегистрировал миллион запросов по этому слову[162].

Полиамурные отношения, в отличие от моногамных, основываются не на традициях, а на достигнутой совместно договоренности. Существуют разные типы полиамурии. Групповые формы опираются на идею групповой верности внутри союза, где больше двух участников. В открытых формах каждый из участников может иметь множественные отношения с разными людьми.

В 2012 году в издании «Частный корреспондент» вышло исследование Ольги Бурмаковой о нескольких российских семьях, организованных «на троих»[163]. В публикации рассматриваются проблемы множественных союзов и их преимущества, в числе которых отсутствие готовых сценариев любви.

Вот как объясняет концепцию полиамурности одна из моих информанток, Т, 30 лет, искусствовед:

Полиамурность – сформированная на Западе альтернативная риторика любовной сферы, в которой во главе угла стоит не сексуальная и прочая эксклюзивность, право собственности и нереалистичные вечные клятвы, а открытость и перманентная проговариваемость отношений, чуткость и доброжелательность к разнообразию форм контакта между людьми.

Общество социализирует молодых людей с помощью иллюзорных стереотипов, суть которых сводится к сценарию супермоногамии: разделенные на небесах половинки встретились, поженились, жили долго и счастливо. В поле этого сценария разрыв отношений воспринимается как жизненная трагедия, а любая неэксклюзивность – как утрата части себя, ведь половинки должны быть слиты воедино и навечно.

В реальности такие романтические установки не работают, тем более на протяжении всей жизни. Сутью моногамных отношений часто являются ложь, тревоги, фрустрации, банальные измены, тайные отношения, которые могут длиться годами. Я приветствую чудесный плод эмансипации женщин – разводы.

В популярной прессе редко появляются сентенции о том, что любовь – это не только пламя страсти, но и тихий костер, который нужно поддерживать всю жизнь. Если человек чувствует себя уверенно и не стремится травмы и экзистенциальные тревоги закрывать с помощью других людей, умеет слушать и говорить – таких костров может быть несколько, и разного цвета.

Люди, склонные сводить личностные отношения к сексу, путают полиамурность с разнузданностью, хотя полиамурность может быть и асексуальной. Отказ от социально легитимированной моногамии открывает двери свободе, вступить в которую можно только постоянно развивая навыки ответственности, самопознания, открытости и уважения.

Полиамурность – это не просто моногамия, умноженная на три. Это принципиально иной подход к отношениям, в основе которого осознание, что человек – самодостаточная личность с рождения, не требующая пары для «самореализации». Возможность самообеспечения, достаточного для более-менее комфортного существования, открывает путь для выбора уникального жизненного сценария.

Связка любовь – секс – репродукция – плод патриархата и капитализма, направленный на подавление и эксплуатацию человеческих существ, в первую очередь женщин. Человеческие отношения разнообразны, и их тонкое многообразие реализуемо в контактах со многими людьми.

Если перестать смотреть на мир сквозь призму ослепляющих, но пустых внутри идолов патриархата, гетеронормативности, моногамии «все включено», начинают быть различимыми другие оттенки и формы, становится доступной прекрасная сеть вибрирующих энергетических потоков множественной любви, где ценны дружеские, эротические, творческие, романтические связи.

Нет необходимости заключать целую вселенную в одного человека. С этим мужчиной – накаленная романтическая и эротическая связь, никак не реализуемая, потому что ваши социальные тела находятся на разных уровнях осознания патриархата. Эти женщины – бесценные драгоценности, каждая минута их умного, творческого внимания заслуживает огромной благодарности, а их дела и речи – безусловной поддержки. Обмен письмами, осмыслениями и атомами с любимой лучше совместного быта с выплачиванием процентов по кредитам. А в быту приятно жить с подругой, готовить вместе и учить английский вечерами.

В таких условиях мое репродуктивное решение может состоять в форме донирования яйцеклеток гей-паре, вынашивания яйцеклетки другой женщины либо других разнообразных вариантов за границами общественных представлений о «благоустроенной» женщине, которая рожает и нянчит детей «своему» мужчине.

Я говорю о своем опыте, которому ближе идеи любви к коллективу Александры Коллонтай. Полиамурный опыт других может быть иной: здесь нет единого сценария, есть только этические принципы и последующий поиск личностно оптимальных вариаций.

Прагматически настроенные люди обычно спрашивают: «А как же растить детей, болеть, стареть без поддержки?» Но незыблемость поддержки в моногамных отношениях иллюзорна, как и ее обязательное отсутствие в немоногамных связях. Вопрос о материальной стороне касается экономической структуры общества, системы образования, пенсионного обеспечения и здравоохранения, а не любви.

В моем окружении начинает быть заметной еще одна тенденция. Некоторые профессионально успешные женщины после продолжительного опыта жизни в традиционном браке выбирают однополые отношения.

Одна из таких женщин, Е., 34 года, психолог, бизнес-консультант, трижды была замужем, поделилась своими размышлениями:

У нас с М. были прекрасные мужья. Образованные, воспитанные, ведущие здоровый образ жизни. Но жить в однополой семье нам нравится больше. Мы понимаем друг друга лучше, у нас схожие взгляды на заботу и поддержку. Я думаю, если бы наше общество было более терпимым к различиям, какой-то части женщин точно бы понравилось жить с женщинами.

Итак, часть современниц и современников ищут удовлетворяющую форму любви за пределами гетеронормативного союза.

В этом контексте, на мой взгляд, рост числа «одиночек» во всем мире можно понимать отчасти как саботаж трудностей моногамного идеала, в терминах Лауры Кипнис.

Сложность совмещения условий современного рынка труда и брачного рынка наглядно объясняет одна из моих информанток, В., 32 года, журналистка:

Для того чтобы зацепиться после университета в газете, нужно было ей отдаться. Я отдавалась. Долго… Я работала практически круглосуточно. Не было времени заниматься поиском мужа. А это цель и, как любая цель, требует затрат. Душевных, физических и даже материальных. Моей целью было работать в газете. И я работаю. Я уверена, если бы моей целью было замужество, я бы и с этим справилась. Совместить это, мне кажется, удается очень немногим женщинам.

Совмещение контрастирующих приоритетов в сфере личной и профессиональной реализации становится все более сложной задачей, индивидуальное решение которой может быть новаторским, но конфликтующим с действующими нормами морали.

Но современность, с присущей ей терпимостью к поиску уникального жизненного сценария, дает новую грандиозную возможность. В течение жизни мы можем экспериментировать с формами организации частной жизни и выбирать, как нам в настоящий момент существовать комфортнее: в союзе с романтическим партнером или партнершей, в неромантически значимых отношениях или в одиночку.

Однако необходимо признать, что, несмотря на возрастающую ценность автономии и вариативность индивидуального развития, романтическая любовь остается важнейшим символом близости, привязанности и заботы и продолжает будоражить воображение людей во всем мире.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.