УЧИТЕЛЬНИЦА

УЧИТЕЛЬНИЦА

Что там греха таить, покидая первый раз границы родной земли, Мария Рожнева очень волновалась. Она ехала не одна. Советская делегация, направлявшаяся в Будапешт, на Всемирный конгресс молодежи, занимала все соседние купе. Мягкий вагон, старый и чинный, был до краев переполнен молодым весельем. Песни, смех неслись отовсюду, перебивая шум колес.

Мария была не только любительницей, но и мастерицей попеть, поплясать. Но тут, на последних километрах советской земли, она забилась в уголок дивана, смотрела в окно и все думала, думала, думала…

В самом деле, все хорошее, что случилось с ней за ее совсем еще короткую жизнь, — ее работа, без которой она себя не мыслила и которая доставляла ей порою ни с чем несравнимое наслаждение, ее общественная деятельность, ее слава, доходившая до того, что незнакомые люди, узнавая, приветствовали ее на улице, в автобусе, в поезде, ее мечты, от которых радостно билось сердце, — все это было неразрывно связано с родной советской землей.

А за окном проплывали последние ее километры.

Скоро граница, а дальше иная, чужая земля. И хотя в обильной почте, которую прядильщица получала у себя на Купавнинской фабрике, ей и ее подруге и соавтору ткачихе Лидии Кононенко приходило немало писем из-за границы и среди них случались письма и из Венгрии, куда она теперь ехала, Мария волновалась, как волновалась когда-то в детстве, в первый раз надолго расставаясь с матерью.

Но ничего особенного на границе не произошло. Румяный пограничный офицер взял паспорт, потом вернул его, пожелал счастливого пути. Пересели в другой вагон. Чужая земля угадывалась только потому, что вместо бескрайных колхозных полей, которые и глазом не охватишь, побежали нивы, иссеченные вкривь и вкось узенькими пестрыми полосками.

Девушке, родившейся уже в колхозное время, нелепость такого землеустройства показалась слишком уж очевидной. Но думать об этом было некогда. По межам, делившим узенькие полоски, к поезду со всех сторон, размахивая шляпами, головными платками, бежали загорелые мужчины и женщины. На полустанках толпы людей встречали вагон с советской делегацией. В открытые окна вагона летели цветы.

Понемногу Мария Рожнева перестала обращать внимание на полосатость земли, которая поначалу так удивила ее.

А в Будапеште, когда советская молодежная делегация слилась с другими, съехавшимися сюда со всех концов мира, и маленькая прядильщица из Купавны очутилась среди разноязыких девушек и молодых людей с белой, красной, бронзовой, оливковой кожей, пришло еще одно, новое, необычайное ощущение заграницы: она почувствовала, что все ее товарищи по делегации и сама она точно вдруг выросли.

Случай помог Марии разобраться и в этом новом ощущении. Огромный юноша-негр, который на одной из встреч с советской делегацией, подперев скулы большими фиолетовыми кулаками, как дивную сказку слушал рассказы о жизни нашей страны, о труде, который радует и вдохновляет, о том, как широко раскрыты перед советским человеком все двери, все пути, — этот негр после беседы подарил Марии на память свою фотографию. На обороте он написал: «Моей учительнице».

— Вы ошиблись, товарищ. Вам, вероятно, неверно перевели. Я не учительница, я работница-прядильщица, — сказала Мария.

— Я это знаю, но я не ошибся. Все вы, советские люди, наши учителя. Мы стараемся учиться у вас всему — мыслить, жить, бороться за мир.

И потом, вернувшись к себе в Купавну, девушка рассказывала подружкам о своих заграничных впечатлениях:

«Вот, девушки, здесь, дома, мы часто как-то вовсе не думаем о том, что дала нам советская власть. Иную-то жизнь мы только по книгам знаем. А вот выедешь за границу, будет с чем сравнивать — и сразу поймешь: ой-ой, как мы много сделали, как далеко все народы опередили!»

Во время второй заграничной поездки, на праздник Первого мая в великий Народный Китай, это впечатление Марии Рожневой окрепло.

Уже без тревоги и тоскливого чувства перелетела она границу Родины и без удивления встретила восторженный прием, оказанный советской делегации на далекой дружеской китайской земле.

Как и все советские люди, с детских лет она с сочувствием следила за борьбой великого китайского народа. Как нечто свое, дорогое встретила она весть о его победе и образовании Китайской Народной Республики.

И вот теперь она ходила по улицам Шанхая, знакомилась с молодыми людьми нового Китая, смотрела с гостевой трибуны, как под проливным дождем шла в Пекине праздничная демонстрация, как под гром грозы и сердитый вой ветра, радуясь и улыбаясь, сомкнутым строем, бесконечной чередой, с плакатами и знаменами шли колонны тружеников, познающих радость труда и счастье настоящей свободы.

Мария много ездила по китайским предприятиям, толковала с рабочими, выступала на собраниях. Тут, в этой большой, хорошей стране, столь бурно возрождающейся, она вновь ощутила в полном объеме всю созидательную силу советского опыта, все международное значение каждого нашего новаторского почина в отдельности и всего могучего творчества советских тружеников.

Какое бы скудное, технически отсталое наследство ни получили китайские рабочие от гоминдановского режима, опыт советских новаторов помогал им быстро, в невиданные для Китая сроки, возрождать предприятия, двигать вперед технику. Марию знакомили с передовиками труда, с последователями Александра Чутких, Павла Быкова, Николая Российского. Тут знали и ее самое и ее соавтора Лиду Кононенко.

Однажды ударник-закройщик на швейной фабрике показывал ей, сколько он экономит материала благодаря тому, что придумал новую систему раскройки. Рассказывая, сколько из этого материала фабрика выпускает теперь дополнительно одежды, китайский раскройщик, старый уже человек, вдруг широко улыбнулся и с ласковым лукавством посмотрел на собеседницу:

— Вы знаете, кто мне посоветовал так кроить?

— Кто?

— Два моих юных советских друга, которые никогда обо мне даже и не слышали, — Мария Рожнева и Лидия Кононенко… Я читал о вашем опыте статью в своей газете. Вы моя учительница, а я ваш ученик.

Теперь почетное это наименование не удивило Марию. Она знала, что, несмотря на юность, за границей она носитель великою опыта и мудрости своего народа.

А на другой китайской фабрике Марии рассказали, что тут есть работница, которая дело свое делает лучше всех, но отказывается учить подруг своему мастерству. Это показалось Марии таким нелепым, что она подумала, что ослышалась, и попросила повторить перевод. Нет, перевели точно.

Тогда Мария пошла в цех, и ее познакомили с маленькой, изящной китаянкой в синей широкой блузке, которая действительно работала так легко и ловко, что Мария, знающая толк в мастерстве, невольно залюбовалась ею.

— Правду говорят, что ты отказываешься учить подруг? — спросила она китаянку.

— Конечно… Если я все покажу и расскажу другим, они все меня догонят, и я не буду передовой, — простодушно ответила та советской гостье.

Мария все поняла. Она обняла китаянку и стала рассказывать ей, как она и ее подруга Лида старательно помогали рабочим своих цехов овладеть их методом, как они радовались, когда их почин перекинулся на другие фабрики, о том, как успех всей Купавнинской фабрики помог тысячам людей, как этот успех окрылял и ее самоё и ее подругу, будил в них инициативу, поощрял к новым достижениям. И еще рассказала она китайской девушке, какое это великое счастье — вести за собой товарищей по труду, чувствуя, как растет твой собственный вклад в коммунистическое строительство.

Увлекаясь, Мария говорила сбивчиво. Переводчица едва успевала передавать собеседнице ее взволнованные слова. Заметив это, Мария виновато глянула на китаянку: понимает ли она ее путаную речь?

— Спасибо тебе, подруга! Я теперь, как ты, буду учить других, — ответила та.

Она хорошо поняла Марию.

Но если в дни путешествий в Венгрию и в Китай Мария Рожнева не очень замечала, как пересекала предел родной страны, то во время своей поездки в Австрию она всем своим существом почувствовала границу не как географический рубеж или таможенный кордон, а как ту незримую глубокую грань, которая разделяет социалистический и капиталистический миры…

Ей, рожденной в годы, когда в нашем государстве социалистическое соревнование уже стало методом работы всех советских тружеников, было до жути странно очутиться в стране, где такие слова, как «фабрикант», «помещик», «эксплуатация», «неравная оплата за равный труд», которые до сих пор были для нее словами отвлеченными, книжными, вдруг приобрели всю свою ужасающую для свободного человека реальность.

Для нее эта поездка стала своего рода экскурсией в исторический музей, где зловещие персонажи далекого прошлого вдруг ожили и она увидела и живого фабриканта, и хозяйского наушника-мастера, и всамделишного шпика, и раболепствующего перед капиталистом австрийского меньшевика, злобное, хитрое и завистливое существо, — словом, все то, о чем Мария узнавала дома на уроках истории, из книг и историко-революционных фильмов.

Но недаром так старательно изучала она историю большевистской партии. В новых, необычайных условиях она не растерялась. Она твердо верила, что на фабриках и заводах западных оккупационных зон много друзей Советского Союза, друзей мира. Она верила в силу правды советского народа.

Однажды перед митингом, проходившим на большой фабрике в английской зоне оккупации, ее предупредили, что в зале немало правых социал-демократов и возможна провокация.

Мария поднялась на трибуну внешне спокойная, как всегда. Даже товарищи по делегации не заметили ее волнения. Но именно в этот раз ее взволнованное слово о великой социалистической Родине, о коммунистическом строительстве, о мирном труде советских людей звучало с особенной лирической силой.

Говоря, она своими большими, лучащимися глазами смотрела в зал. Много лиц улыбалось ей. «Есть друзья!» — поняла она и, успокоившись, внутренне приготовилась к бою.

И вот среди вопросов, в которых поначалу слышался лишь искренний интерес к жизни Советской страны, прозвучал один, настороживший ее.

— Мы верим, что стахановцы вырабатывают много, но какой ценой? Мы слышали, что стахановец — изнуренный, издерганный человек. Он еле ноги носит, — спрашивал толстяк в очках, с детским румянцем на щеках, сидевший где-то в последних рядах.

Собрание сердито зашумело. Председатель взялся за колокольчик. Он хотел отвести вопрос, но Мария остановила его.

— Нет, позвольте, почему же? Надо ответить, — сказала она, подходя к самому краю сцены. — Вот перед вами, господа, стахановка. Можете сами судить, как я выгляжу.

Мария Рожнева широко улыбалась. Большие серые глаза ее лучисто сверкали, и вся она, красивая, светлая, была как бы олицетворением здоровой, смелой, одухотворенной юности.

В зале послышался добродушный смех. Грохнули аплодисменты. Но человек в очках не сдался. Он продолжал тянуть руку:

— Но если человек выполнит нормы вдвое и даже втрое, он же должен где-то брать силы. Что бы там фрейлейн нам ни рассказывала, человек, выполнивший работу троих, все равно будет похож на выжатый лимон.

Стоя на трибуне здесь, в чужой стране, перед людьми, которым ежедневно маршаллизованные газеты впрыскивали яд отвратительной антисоветской пропаганды, Мария на миг мысленно перенеслась к тем далеким дням, когда она вместе с Лидией Кононенко обдумывала свое предложение, за которое они потом получили Сталинскую премию.

Ясно встала перед глазами далекая фабрика, утопавшая в зелени душистых распускающихся тополей, мягкий весенний вечер, ровный свистящий гул веретен, доносящийся из открытых окон прядильной, черные горячие глаза подружки. Особое волнение, трепет творчества испытывали тогда они обе. Точно на крыльях летали. Разве могла быть при этом усталость? А если и была она, ее тогда не замечали — так были увлечены.

Мария с насмешливой снисходительностью посмотрела на румяного человека и широко улыбнулась:

— Наши рабочие работают не только руками. Мы работаем и головой. Да, и головой, — запомните это. У нас уже стираются существенные различия между умственным и физическим трудом. У нас есть рабочие, которые читают лекции в институтах, и академики приезжают к нам на фабрику для того, чтобы советоваться с нами. Да-да, и к нам с подружкой приезжали…

Новый взрыв аплодисментов наградил ее за этот спокойный ответ. Румяный господин смолк. Он больше не поднимал руки. Зато с другого конца зала послышался ядовитый вопрос:

— Вот вы сказали, что ваше начинание по изготовлению тканей из сэкономленного сырья очень выгодно. Кому? Вам лично? Много ли оно вам дало?

— Наша фабрика сэкономила на этом за три года около ста миллионов рублей. Сто миллионов!

— Нет, фрейлейн, вы не поняли меня или не хотите понять. Не фабрике, а вам, вам лично! — настаивала пожилая худая женщина в зеленом берете, со щечками-котлетками, вздрагивающими от волнения.

Нет, волноваться не надо. Это, наверно, и есть те самые австрийские меньшевики, эти гнусные предатели, ненавидящие все живое. Спокойно, спокойно! Мария пожимает плечами:

— Я как-то, право, и не подсчитывала, сколько я лично получила за это. Когда мы с Лидой вносили свое предложение, мы даже и не думали о личной выгоде.

— Должно быть, фрейлейн очень богата, если ей не приходится думать о таких прозаических вещах! — резко бросила женщина в зеленом берете.

По залу прошел гул. Кто-то требовал у председателя прекратить вопросы, оскорбляющие гостью, кто-то, наоборот, коротко проаплодировал, кто-то засмеялся.

Мария стояла на трибуне уверенная, спокойная, сияя общительной улыбкой. В глазах ее сверкали задорные огоньки.

— Госпожа спрашивает — богата ли я? Да, я очень богата, — сказала она и, дав переводчику закончить, переждала удивленный шум, прокатившийся по залу. — Мы очень богаты — советские люди, — продолжала она звенящим голосом. — У меня есть свой санаторий, прекрасный санаторий на Черном море, куда я могу ехать на время отпуска. Для меня в Москве строят университет, самый большой университет в мире. Такой вам и представить трудно! Для меня работают лучшие театры, лучшие композиторы пишут для меня музыку, песни, лучшие писатели сочиняют книги. Для меня правительство строит ежегодно десятки тысяч домов. Мы, господа, так богаты, что, не жалея денег, изменяем уже не только экономику и географию, но и самый климат нашей земли. Эти работы стоят миллиарды рублей. А знаете вы, для чего их ведут? Для того, чтобы мне, моему мужу, моему сынишке Володьке — всем нам, советским людям, лучше жилось.

Она победно обвела взором зал, уловила улыбки, радостные кивки, увидела, как какой-то старый человек, сидевший в первом ряду, утирает слезы, и поняла, что и тут светлая правда социалистического бытия победила. Улыбаясь, она повторила:

— Да, я очень богатая, господа! Мы, советские люди, самые богатые на земле.

Но хотя аудитория бурно приветствовала теперь каждую ее фразу, враги не сдавались. Та же женщина в зеленом берете, дождавшись тишины, спросила:

— Пусть так, хотя у меня есть другие сведения… Вот тут наша гостья призывала к борьбе за мир. Мы знаем, у вас об этом много говорят и пишут. Не происходит ли это потому, что вы боитесь американской атомной бомбы, боитесь войны?

Мария Рожнева знала, что, выступая за границей, надо всегда держать себя в руках. Но тут она почувствовала, как сразу запылали у нее щеки, уши, ей стало даже трудно дышать. Ее народ, самый храбрый, самый сплоченный, самый мужественный народ на земле, «боится войны»! Люди, которые в великом единоборстве сломили объединенные силы фашизма, освободили всю Европу, самоё Австрию и весь мир от угрозы гитлеровского рабства, «боятся войны»!

Но сейчас же она приказала себе быть спокойной. Она даже снисходительно улыбнулась:

— В ответ на ваш вопрос я назову только три имени: Карл, так называемый Великий, Наполеон и Гитлер, — сказала она медленно и отчетливо и, выждав, когда смолкнут аплодисменты, продолжала: — Мы не хотим войны, но мы не боимся ее! Запомните все, кто этим интересуется, и передайте тем, кто учит задавать такие вопросы!..

Целая толпа провожала Марию и других советских делегатов до машины. Рядом с ней шел тот старый рабочий в смешной шляпе с тетеревиным перышком, что вытирал глаза, сидя в первом ряду. Держа Марию под руку, он торопливо сказал:

— Видела ли фрейлейн Мария Сталина?

Они стояли уже около машины. Угрюмые австрийские шуцманы в своих высоких касках оцепляли толпу. В отдалении виднелись военные полицейские оккупантов — откормленные, наглые, точно соскочившие с кукрыниксовского рисунка.

Но в это мгновение Мария забыла обо всем. Воспоминания захватили ее. Она увидела себя сначала в ярко освещенном зале на торжественном заседании, посвященном семидесятилетию вождя. Потом Кремль, сессия Верховного Совета…

— Да, я видела товарища Сталина, — тихо ответила она старику.

— Какая ты счастливая! — сказал он и добавил: — Если увидишь его еще раз, передай ему поклон от старого австрийского рабочего. И спасибо тебе за прекрасные уроки, которые ты дала нам сегодня на этом митинге!

Уроки! И этот старый австрийский рабочий считает ее, юную советскую женщину, своей учительницей! Что ж, вероятно, так оно и есть. Каждый советский труженик, воспитанный Коммунистической партией, является в какой-то мере учителем для зарубежных людей.

Мария много думала об этом, путешествуя по Австрии; думала на обратном пути; думала, когда вернулась на родную фабрику и вновь встала к своей машине. И когда комсомольцы в перерыве окружили ее и стали расспрашивать о новой поездке, о том, что ей больше всего запомнилось в ее путешествии по капиталистической стране, она сказала:

— Я, девочки, в этот раз по-настоящему поняла слова товарища Сталина о том, что последний советский гражданин стоит головой выше любого зарубежного высокопоставленного чинуши, влачащего на плечах ярмо капиталистического рабства!

Это и было самым главным ее впечатлением.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.