ЗАПОЗДАЛОЕ ПИСЬМО

ЗАПОЗДАЛОЕ ПИСЬМО

«Милая Лидочка, здравствуй!

Я не писала тебе целых сто лет, и ты, наверно, совсем забыла мой, как ты когда-то говаривала, «взбалмошный» почерк. Каюсь, я не ответила тебе на ту давнюю открытку, но это не значит, что я забыла нашу милую, умную, рассудительную Лиду. Наоборот, я часто вспоминаю тебя. Когда мне бывает трудно, я даже мысленно советуюсь с тобой, и мне кажется, что я всегда угадываю, что ответишь ты своей беспокойной Аньке, и, честное пионерское, всегда точно следую этому твоему предполагаемому совету.

Что поделаешь! Годы, проведенные в институте, приучили меня в трудную минуту обращаться к нашему милому курсовому оракулу. А так как, признаюсь честно, трудных минут здесь у молодого инженера товарища Ковалевой хватает и мой диплом, увы, не служит универсальным ключом к решению всех производственных задач, то должна сказать: мне очень и очень недостает тебя, твоего «хладного» ума, такого всегда спокойного и рассудительного.

Может быть, взвесив все на аналитических весах своей неодолимой логики, ты объяснила мое молчание тем, что мы холодно расстались. Если так, логика тебя подвела. Признаться честно, твое решение остаться в Москве было одним из первых настоящих моих жизненных разочарований. Другу надо все говорить напрямик. И в этот день мне действительно казалось, что я обманывалась в тебе. А ведь ты была мне больше чем друг: ты чем-то заменила для меня отца, погибшего на войне; да-да, именно отца, которого я очень любила и которому доверяла все, чего не доверила бы и моей доброй маме. Среди всех девушек и ребят, которые с нами учились, ты казалась мне самой настоящей. И, конечно, не только потому, что была начитанней, талантливей нас, а потому, что при всей своей любви к жизни ты всегда, как мне тогда казалось, умела спокойно предпочесть общественное личному. А это ведь порой нелегко, ох, нелегко делать!

Мы видели в тебе будущее светило нашей науки — гидромеханики. Когда я думала о будущем, я всегда представляла тебя, красивую, умную, смелую, руководителем каких-то работ невиданного размаха.

И вдруг… ах, это мне «вдруг»! — даже сейчас больно об этом вспоминать… Помнишь, как мы обрадовались, когда нам сказали, что дипломы с отличием дадут нам право выбирать место будущей работы? Я, даже не раздумывая, выбрала, конечно, Волго-Дон. И разве могло быть иначе! Валерий Яковлев и Федечка Кошкин, которые вместе со мной получили сюда назначение, на радостях даже расцеловали гардеробщицу тетю Пашу. И вдруг Кошкин мне говорит: «Твоя почтенная Лида остается в Москве научным сотрудником в исследовательском институте». Это сообщение показалось мне сначала нелепым, потом страшным. Да-да!

Лидочка, ты прости меня за прямоту, но мне показалось, что в то время, когда все мы, весь курс, стремились попасть на передовую, ты, воспользовавшись правом выбора, дезертировала в тыл. Так я тогда думала, и мне было особенно больно, потому что ты была самой близкой моей подругой.

Прости за эти жестокие слова. Я написала о том, что думала о тебе тогда, потому что теперь я уже так не думаю. Сейчас я уже не прежний «восторженный козленок», как ты меня называла. Волго-Дон — великая школа. И если институт вооружил нас знанием — он учит этим оружием управлять. Он закалил меня, научил простому, но не сразу дающемуся умению сначала все хорошо обдумать, взвесить, а потом решать или делать. Теперь я уже не считаю себя героем, устремившимся на «передовую», а тебя дезертиром, «скрывшимся в тылу». Наоборот, я верю, что твой ясный, спокойный разум подсказал тогда тебе трезвое решение пойти туда, где ты лучше применишь свой талант экспериментатора и принесешь больше пользы народу. И твою любовь к Москве я понимаю. Я помню, как на практике в таджикских горах ты ни за что не хотела переводить часы на местное время и упрямо жила по московскому. Что ж, Москва стоит такой привязанности, тем более что там твое гнездо, где ты родилась и выросла. Да и трудно так вот, сразу оторваться от сияния Москвы и ехать чорт знает куда — в пустую солончаковую степь, где только суслики посвистывают да ползают отвратительные степные гадюки, короткие, как морковка, но страшно злые.

Нам действительно досталось на первых порах. Жили в палатках, работали в накомарниках, воевали с гнусом — отвратительной мошкой, вполне оправдывающей свое название. Валерий оказался почему-то, с точки зрения гнуса, невкусным. Зато милого Федечку гнус сразу оценил, и, не довольствуясь накомарником, инженер Кошкин мазал себе лицо и шею какой-то им самим выдуманной смесью из глины и керосина, благодаря чему походил на мумию.

Но, милая Лидочка, что значили эти смешные невзгоды по сравнению с тем, что раскрыла перед нами эта стройка! Сейчас каждый пионер знает ее значение, ее масштабы. Ты читала, конечно, о новых гигантских советских машинах, работающих у нас. Но разве по описанию можно их себе представить! И разве что-нибудь сравнишь с гордым — да-да, с гордым! — сознанием того, что вот я, простая советская девчонка, Анька Ковалева, дочь рабочего, погибшего на войне, строю сооружения, которые будут украшать нашу землю и в две тысячи и в три тысячи… бог знает, каком далеком году!

Я, Лидочка, конечно, не настолько наивна, чтобы возомнить, что все это строим только мы, работающие здесь. Говорят, что только на наш объект шлют свою продукцию пятьсот советских заводов. Но все-таки это не то что видеть собственными глазами, как изо дня в день вырастают в голой степи величайшие сооружения.

Милая Лидочка! А какой здесь простор для технической мысли! Стройка растет не по дням, а по часам. И так же быстро растут люди. Мы прибыли сюда в одно время с новыми земснарядами. Только не со стокубовыми, какие мы изучали в институте, а с огромными, недавно сконструированными, производительностью пятьсот кубометров грунта в час. На одно из этих судов нужен был начальник. Федечка Кошкин, с высоты своего инженерного диплома, эдак снисходительно изъявил желание «временно работнуть» за начальника, пока не подготовят нужного человека. И с треском провалился. Техника обогнала все то, что мы еще недавно изучали. И пришлось самоуверенному инженеру Федечке отправляться на соседний объект набираться опыта у тамошнего начальника земснаряда, из демобилизованных солдат, выросшего на стройке в крупного гидромеханизатора.

Впрочем, здесь все непрерывно учатся, и я в том числе. Не учиться тут невозможно, Ведь мы создаем такое, чего еще не было на земле. Сами на ходу вырабатываем новые методы, соответствующие новой, невиданной технике, а это, в свою очередь, заставляет нас учиться и совершенствоваться. Тут как-то села я в кабину 25-тонного самосвала (у нас уже работают и такие), чтобы доехать до центрального поселка. На ухабе машину тряхнуло. Из-за светового щитка вывалились мне на колени две книги: «Механика» и «Сопротивление материалов». Шофер, увидев мое недоумение, смеется: «Чего удивляешься, девушка? Техникум я еще перед войной кончил. Сейчас этого мало. Мне вон какую машинищу доверили! Вот и поступил на заочный в автодорожный институт». Среднего образования шоферу мало! Вот они, дела-то какие у нас, Лидочка!

Милая ты моя умница-разумница! А люди какие здесь! Уверяю тебя, попади ты сюда, даже при твоем «хладном» уме ты обязательно влюбилась бы, и не в кого-нибудь персонально, а во всех сразу. Вот тут всё пишут о двух наших подружках-электросварщицах. Фантастические вещи! Работая на сварке каркасов, они выполняют план на тысячу процентов. Не тебе, инженеру, объяснять, что это значит. Я представляла их себе сказочными богатыршами. А тут как-то сижу на концерте в нашем клубе — к нам на стройку артисты из Большого на гастроли приехали. Максим Дормидонтович Михайлов поет «Чуют правду». Стекла дрожат. А со мной рядом сидят какие-то девушки, маленькие, щупленькие, обе очень хорошенькие, в легких крепдешиновых платьицах. Слушают и плачут: Сусанина им жалко. Слезы в горошину текут по щекам, на колени падают, они этого и не замечают… Очень они меня заинтересовали. В перерыве спросила знакомого инженера, кто эти смешные девушки. А он мне отвечает с упреком: «Ну как же вы не знаете? Это же наши знаменитые электросварщицы! О них вся страна говорит. А вы — «смешные»!..» Вот тебе и слезы в горошину!

Ох, и заболталась же я сегодня! У тебя, Лидочка, наверно, уже в глазах рябит от моего почерка. Ну, что поделаешь! Мы все избалованы всеобщим вниманием к нашей стройке, и я совсем забыла, что этими описаниями можно и наскучить серьезному научному работнику в Москве. Перехожу к делу.

Пока мы тут жили в палатках и деревянных чумах, пока вязли в грязи, ходили в накомарниках и воевали с гнусом, я, Лидочка, не решилась бы предложить тебе ехать сюда к нам на работу. Но теперь все это древняя история. Уже с год как выстроен чудесный поселок на берегу будущего моря, улицы и дороги гудронированы, болота осушены, комары и гнус, как уверяет известный тебе остроумец Федечка Кошкин, стали ископаемыми. В одном из уютных домиков у меня маленькая квартирка с ванной. До твоих московских удобств не хватает только телевизора. Вот теперь-то я и решила попытаться смутить твое несколько холодное сердце.

Приезжай к нам! До окончания осталось не так уж долго, но сейчас здесь самый интересный период, и твои знания, твоя изобретательность — словом, вся ты сама была бы здесь очень нужна. Тебе же все это даст бесценную практику, какой ты не получишь в столице, работай ты хоть в самой Академии наук. Да разве и не заманчиво инженеру глянуть из сегодняшнего дня на технику коммунистического завтра? Приезжай! Мы поселились бы в моей уютной квартирке, стали бы вместе, как когда-то, работать, читать, мечтать. Ой, как это было бы хорошо! И я могла бы посоветоваться с тобой по одному очень важному и весьма личному вопросу, по которому просить совета на бумаге как-то нехорошо. Словом, приезжай. Я попрежнему люблю мою Лидочку-москвичку, но все же мне кажется, что было бы лучше, если бы ты приехала сюда и предстала бы передо мной в натуральную величину.

Начальник участка — инженер Ковалева,

она же любящая тебя Анька».

Письмо было отослано. Ответ не приходил.

За новостями, трудностями, волнениями и радостями, которыми на стройке полон каждый день, инженер Анна Ефремовна Ковалева как-то совсем забыла об этом своем письме.

Однажды, после объезда дальних забоев, она, усталая, вернулась домой. С удовольствием приняла ванну и, накинув купальный халат, вышла на террасу. Терраску уже обтягивали жгуты вьюнков, именуемых в этих краях «кручеными панычами». Сквозь причудливо-кружевную сетку, образованную ими, было видно, как большое красное солнце медленно опускалось за гребни шиферных крыш.

Вместе с сумерками из степи надвинулась прохлада. Аромат табаков, которым веяло из палисадников, сгустился. Стали отчетливо слышны доносящиеся откуда-то издалека, должно быть из клуба или с автобусной остановки, где висел репродуктор, звуки футбольного матча, транслируемого из Москвы: хрипловатый взволнованный голос радиокомментатора, возбужденное бурление трибун, свистки судьи, вскрики и взрывы аплодисментов.

Анна Ефремовна поудобнее уселась на ступеньках, испытывая чувство приятного покоя. Сегодняшний объезд показал, что вся флотилия земснарядов, находившаяся в ее ведении, в отличном состоянии. Беседуя с ней, старший багермейстер одного из них, стройный и широкоплечий парень, уйгур по национальности, внес интересное производственное предложение, поразившее инженера своей смелостью и новизной. Если его расчет оправдается, кто знает — может быть, удастся увеличить выдачу грунта на десять и даже двадцать процентов. Как бы это было кстати! А когда Анна Ефремовна возвращалась домой на своем вездеходике, ее догнал на мотоцикле инженер Кошкин. Безрассудный этот инженер на ходу долго уговаривал Анну Ефремовну пойти сегодня вечером с ним в клуб на лекцию о работах академика О. Б. Лепешинской. Он убеждал ее так горячо и упрямо, что чуть было не угодил под колеса. И девушке было приятно сознавать, что двигал им при этом, повидимому, не только интерес к смелым научным открытиям.

На лекцию она пойти отказалась и теперь вот, приятно сожалея об этом, сидела на ступеньках террасы, слушая отзвуки далекого матча и наблюдая, как в потемневшем воздухе над стройкой один за другим загораются огни.

Торопливые шаги на улице заставили ее вздрогнуть. Скрипнула калитка. Через палисадник шел незнакомый пожилой человек в фуражке и куртке Министерства связи. Он протянул разносную книгу, карандаш и телеграмму. Сразу почему-то взволновавшись, девушка прежде чем расписаться в книге, разорвала бандероль. На сером бланке, еще пахнувшем клейстером и непросохшей краской, она прочла:

«Вместе группой института перебралась новому адресу. Письмо дошло большим опозданием. Спасибо за память. Живу палатке, сплю нарах, едят комары. Масса интересной работы. Соединишь Волгу с Доном — приезжай сюда, на Жигули. Дела хватит. Мы только начали, но у нас грандиозней. Советую захватить гнусоуязвимого Кошкина вместе с его волшебной мазью. Очень пригодятся.

Лида».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.