Бесхозный ребенок

Бесхозный ребенок

Двое моих старших были совсем маленькими, а Ванюшка еще и не родился, когда течением жизни впервые прибило к нашей семье бесхозного ребенка. Это Ваня. Теперь так называет таких детей — бесхозный мальчик или девочка. Сейчас в нашем обществе много говорится о сиротах, о детских домах, все хотят хоть как-то помочь: кто перевести деньги на счет 707, кто послать книги или вещи, а кто и пишет письма самому А. Католикову с просьбой помочь усыновить ребенка. Так ясно и понятно — малыш ждет близкого человека, надо помочь, надо спешить на край света — хоть в Сыктывкар — приласкать его, обогреть, одеть, накормить. Бесхозные — одетые и накормленные, хоть один родитель, а есть, а бывает и комплект родителей, и сверхкомплект: и мама, и папа, и отчим, и мачеха — все несут вещи и вещички, да и бабушка трешки сует. И не надо никуда ехать — они под боком, на соседней парте сидят рядом с вашим ребенком. И в героической самоотдаче нашей «всю жизнь — чужому сиротке», в общем-то, не нуждаются.

Так вот первым таким ребенком была девочка Света. Она приходила сразу после школы и уходила как можно позже. Было ей 9, а моим — 4 и 2, так что их отношения дружбой назвать можно было с большой натяжкой. Честно говоря, я тогда не очень-то понимала, почему она приходит. Жила она за стенкой, в соседней квартире, и меня удивляло, что она уроки делает не там, где тихо, а у нас, где вовсе громко. Не понимала, пока не упала антресоль со шкафа. Слышу как-то: Света пришла домой, и вроде с подружкой, что-то говорят, смеются — и вдруг грохот обвала и мертвая тишина. Я особенно тишины-то этой испугалась, бросилась в соседнюю квартиру, кричу, стучу: «Света, Света!» Наконец дверь открыла она — лицо мертвое, нет лица. Я ей: «Света, Светочка, ты жива?» Трогаю — вроде все цело, подружка тоже, стоит рядом, успокоилась я, а Светка как каменная: глаза пустые, руки висят, молчит. Отодвинула ее, пошла смотреть, что упало. Оказывается, антресоль со шкафа, три дня назад купили новую стенку, еще не успели положить вещи, а антресоль эта проклятая так была спроектирована, что если не загрузить ее, то, как откроешь дверцы, она начинает падать, если не поддержать. Халтурщик какой-то сделал. И вот Светка похвалиться вздумала перед подружкой, залезла на стул и открыла дверцы, и этот здоровый ящик на нее свалился, к счастью, не убил, не искалечил. И к несчастью, разлетелся в мелкие щепки — по всей комнате полированные обломки. Я Свету привела к себе, успокаиваю, но она не успокаивается, а еще хуже ей, трясет ее от страха. Теперь-то я знаю: первый признак бесхозного ребенка — страх, ужас даже, живущий в нем всегда. Это очень покладистые дети: к тому тяжкому камню, который они постоянно носят на сердце, достаточно добавить песчинку недовольного взгляда — и ребенок пойдет, куда вы его послали, и принесет, что вы ему велели. И молча при этом. Молчаливые они. И если плачут, то тихо, скулят, а не плачут, чтобы не услышал никто.

Вечером в соседней квартире было тихо-тихо, только телевизор работал, ни крика, ни плача, — музыка играет, и Светка дня два к нам не ходила, а потом все стало, как раньше, пока мы не переехали. И тогда появился Юра. Даже если мы на неделю куда-нибудь едем, то и за эту неделю кого-нибудь привлечет огонек семьи, кто-нибудь пристроится мне помогать. Бесхозные — гордые дети, они знают, что едят чужой хлеб и не хотят его есть задаром, они его отрабатывают: и просить не надо — сами предложат и в магазин сбегать, и с малышом посидеть, и пол подметут. Так прибилась к нам девочка Эмма, когда мы отдыхали в Грузии. Они с мамой доживали последнюю неделю отпуска, когда мы только приехали. Маме не нравилось ни море — грязное, ни солнце — жаркое, ни песок — липкий, ни еда — острая, ни персонал — грубый. Она сидела в платье и в чулках в тени и страдала, а рядом с ней, тоже в платье, сидела на пляже Эмма и смотрела на такое недалекое море, куда ей было нельзя. Не помню, с чего началось, кажется, к ней подкатился наш мячик, а может, и еще что-то. Через день, наверное, а может, и через полдня она уже пасла Аську и собирала по всему пляжу наши разбросанные игрушки. Мама обратила внимание на то, что девочка исчезла, наверное, дня через 4 — через 5, когда Эмма уже вовсю купалась и даже успела немножко обгореть. Она подошла ко мне пожаловаться на еду, пейзаж, Эмму, дороговизну, транспорт, отсутствие подобающего общества и сообщила, что они уезжают сегодня, сию минуту, на три дня раньше срока. Мы с ней вежливо попрощались, и она пошла, а Эмма все стояла и смотрела на нас. Молча смотрела — она не умела говорить по-русски. «Ну, а тебе понравилось?» — спросила я, потому что молчание затянулось, и я чувствовала, что сейчас кто-нибудь из моих заплачет или сделает что-то ненужное, крикнет Эмминой маме вслед что-нибудь. Девочка воровато оглянулась и, увидев, что мать далеко, изо всех сил затрясла своими черными кудрями: «Да, да, да!» Повернулась и пошла, но тут ее позвали «Эмма!», и тогда она остановилась и еще раз закивала головой: «Да, да, да, да!», махнула рукой и побежала, не оглядываясь, навстречу яростному воспитательному крику: «Эмма!»

Так вот, Юра не мог видеть открыто лежащего лакомства, все совал в карман: конфету, мандарин, бутерброд, пирожное — про запас. «Юра, — зову, — иди-ка сюда. Ну, давай клади на блюдо, что взял». Молча и беспрекословно вытаскивает помятый бутерброд с колбасой, кладет. «Юра, теперь скажи: „Тетя Ира, можно я возьму бутерброд?“» Послушно и монотонно повторяет. «Можно, Юрочка, — говорю я, — а сколько у нас ребят?» Напряженно подсчитывает, отвечает. «Вот пойди и всем дай, понял? Один себе, а остальные раздай. И что нужно сказать?»

Юра приносил в нашу семью вшей и матерщину, и моя приятельница удивлялась: «Ты с ума сошла! Да я бы и секунды не раздумывала — выгнала бы и всё. Речь идет о моем ребенке — при чем тут какой-то Юра?»

Каюсь, я один раз выгнала. Пришла с работы — дома конь не валялся, не знаю, за что хвататься: стирка, готовка, уроки, а тут еще Юра с Саней что-то поспорили, чуть не драка, я и скажи: «Иди-ка ты, Юра, домой, уже шесть, мама ведь пришла с работы, иди!» Молча пошел, а я занялась хозяйством и забыла про него, часа через два хватилась, что сахар кончился, и полетела в магазин, уж темно стало. Смотрю — сидит кто-то на скамейке. Батюшки — Юра! «Мама мне не велела раньше десяти приходить». Про стыд говорят — жгучий. Я бы сказала — ледяной. Дорого бы я отдала, чтобы закричать, как героиня одной из пьес Светлова: «Сделай так, чтоб в эту минуту закрылся занавес!»

И вдруг Юра заговорил о дне рождения. «Вот когда у меня будет день рождения… Вот вы приходите. Мама обещала. Мама такая красивая…» Хоть раз в день, а всплывет этот грядущий день рождения. Это ожидание вообще-то заразная штука, уже и мои стали повторять: «Вот на Юрин день рождения…» Нет, я не верила, но все же надеялась, и было мне грустно и любопытно: ну как же она вывернется из этого дня рождения, Юрина красивая мама. И тяжко, и тоскливо — мне-то не вывернуться, не уйти от вопросов моих детей — почему у нас так, а у Юры — вот этак.

Не знаю, как кто, а я, мне кажется, всю бы землю соломкой устелила — чтоб моим не больно падать было, цветочки бы насадила и дорожки песком посыпала — для красоты. Как у Некрасова:

Нет мест таких — без податей

И без рекрутчины, нет, дети.

А если б были для людей

Такие рощи и полянки,

Все на руках своих детей

Туда бы отнесли крестьянки.

Что из того, что сейчас ни податей, ни рекрутчины — от своего и чужого горя не укроешь, и честно говоря, чужое горе страшнее бьет, потому что ему не поможешь, бессильны мы перед ним. Ну в самом деле, что сделать? Лишать Юрину маму родительских прав абсолютно не за что: парнишка одет, вот и часы электронные дедушка подарил, да и мальчик ее любит, он не предаст ее, не бросит., все твердит: «мама красивая». Заставить ее любить сына? Может, кто и умеет, а я нет, мне проще голову ему вымыть да вшей выбрать, но ведь это не отменяет наличия бесхозности как явления. Я как-то студентку одну спросила, кто ее любимый писатель. «Достоевский», — отвечает. «Почему?» — «А мне это очень близко.» Понимаете ли вы, понимаете, когда человеку некуда идти? Товарищи, девчонке в 17 лет это не должно быть близко, это должно быть непонятно — как это некуда? А мама? А подруга? А Он?

Самый главный признак бесхозного ребенка — он никогда не спешит, потому что ему некуда идти, зато сиди на лавочке сколько хочешь, смотри, как цифры прыгают на электронных дареных часах и помалкивай.

Юра забежал еще перед школой: «Сегодня!», а после школы уж и вовсе прибежал сияющий: «Кладите портфели и сейчас же идем!» Я не могла ему сказать сразу, что мама уже звонила: «У соседей скарлатина, к нам нельзя». Пожалела я ее и себя, не сказала, что дети скарлатиной болели, а то бы ей пришлось на ходу перестраиваться, выдумывать ветрянку или черную оспу.

Посадила всех обедать — Юра чуть не на стенку лезет, первый раз слышала, как он не соглашается: «Зачем есть, мама торт обещала купить, идемте скорее!» — «Юрочка, — говорю, — позвони маме, кто-то заболел». И тогда он не понял, пошел звонить спокойно: «Мама». И опять «Мама, мамочка!» И снова: «Мама!» — так и поговорили. Долгая пауза, потом: «Мама!», — и опять молчание, и опять в тишине этот тоскливый зов. Подарили мы Юре подарки, достали из холодильника и съели свежайший торт — ничего этого ему не было нужно. Он, собственно говоря, привык, что идти некуда, но не смог привыкнуть не стыдиться этого, ему хотелось быть равным среди равных, не только получать, но и дарить.

Подруга мне с возмущением рассказывала, как ее шестилетняя дочка привела домой целую компанию 8-9-летних незнакомых мальчишек и стала раздаривать им свои игрушки: «Мне не нужно». Концентрация одиночества стала непереносимой: если бы был такой счетчик, чтоб его подсчитать, то сейчас бы его зашкалило, он бы пищал изо всех сил, и, может быть, мама бы услышала.

От неохваченных статистикой неблагополучного детства, тихих, послушных Маши и Наташи, Юры и Алешки не откупиться пятеркой из зарплаты и концертом мастеров искусств.

Две мамы, держа за руку десятилетних сыновей, разговаривают на улице. Одна другой: «Тебе хорошо, у тебя вон какой сын, и учится нормально, и спортом занимается, а у меня — ужас, а не ребенок, — и чуть покосилась в сторону мальчика. — Видишь, как смотрит? У-у, гадина!» Все-таки я успела перехватить мгновенный затравленный взгляд перед тем, как беспомощная «гадина» уставилась в землю окончательно. Сколько раз я слышала такие сетования: «У людей дети как дети, а этот!» Дети так не говорят, а могли бы: «У людей мамы как мамы, а тут!» Они каким-то непостижимым для меня образом умудряются переварить эту бесхозность и не отравиться ею, хотя, может быть, все эти заклепки и металлы подросткового возраста, весь этот грохот — только лекарство от голода. А мы тут и начинаем помогать: не хочешь ли того, деточка, а может, вот этого? Ничего он не хочет, и как говорится, «ах, медлительные люди, вы немножко опоздали». И обратите внимание, ведь и маме несладко, она же говорит подруге: «Тебе хорошо!», т. е. само собой разумеется, ей-то плохо. И это «плохо» с годами только усиливается. Сколько этих мам горько плачут в разных инстанциях: «Кормила, поила, а он!»

Такая вот арифметика: я ему батон за 13 копеек, а он мне любовь; я ему куртку за 250 рублей, а он мне опять любовь! Бедные мамы! Давайте еще один фонд организуем, фонд страдающей мамы, и будем выдавать бесплатно советы: «Поцелуйте сына, и он вас поцелует, помогите ему, и он вам поможет. Любовь будет только в ответ на любовь, а не за хлеб, масло, икру и тряпки». Хорошо, когда ваш чистенький ребенок дружит с таким же умытым соседским, но если всех чумазых и сопливых прогнать куда-нибудь подальше, чтоб не влияли плохо, не повлияет ли плохо на наших родных детей эта стерильность?

Мне рассказывала одна девочка про свой выпускной вечер. Ее мама — член родительского комитета — вся избегалась, готовя его, и утром перед выпускным балом вспомнила, что платье-то выпускное скроено, да не сшито. «Ты же видишь, мне некогда. Пойдешь в белом фартуке» — и мама убежала организовывать цветы и праздничный стол, а дочка осталась — плакать, разумеется. И тут зашла чужая мама — все по тому же делу: выпускной! И ведь вытрясла из девчонки подлинную причину слез — это тоже уметь надо. И села строчить — до вечера оставалось два часа. Взрослый человек, бывшая девочка сейчас смеется: «Рукава она вшить не успела, только приметала, так что я боялась пошевельнуться, туфли жали — но я веселилась от души».

Я за Детский фонд и за шефство, за увлеченность работой просто и работой общественной, за благие дела и прочие прекрасные вещи. И я вношу предложение — не организовать ли нам всесоюзный субботник под девизом: «Милосердие к своему ребенку». А потом — воскресник. Или еще лучше — месячник, а?