Сеча на Липице

Сеча на Липице

Машины горели жарко, чадно. Под ногами хрустели осколки. В лицах подростков — безумие, в глазах милиционеров — страх. Толпа качнулась к Александровскому саду, но ее сдержали, не пустили. Тогда она выплеснулась с Манежной площади на Тверскую улицу, в окрестные переулки. Летели камни, бутылки, осыпались стеклянным водопадом витрины. Мелькали кулаки, лилась кровь. Кого бить, было уже не важно. За что — тем более. Всех бей! И били… «Что вы делаете? Вы же русские люди!» — кричала, прижавшись к стене дома, женщина вида бедного, интеллигентного. Ее не слышали — не до того. И не отвечали… А могли бы ответить: нам только дай раззадориться! Что до того, чужой ли, свой перед тобой, так ведь успешнее всего русские всегда стояли против русских. Начиная с Липицы…

Красная река

Липица вышла из берегов. По приказу князя Юрия Всеволодовича в дно реки загодя вбили заостренные колья, которым надлежало остановить ратников Мстислава и Владимира Псковского. Сейчас кольев не было видно. Сотни трупов припали к ним, как припадает к груди матери голодное дитя. Трупов становилось все больше, и вот они уже запрудой перегородили реку. Обиженно шипя, розовые — кровью окрашенные — волны, ероша волосы мертвецам, сначала обмывали бездыханные тела владимирцев и суздальцев, муромцев и переславцев, а потом, выполнив христианский долг, выплеснулись на берега.

Князь Мстислав Мстиславович, прозванный за неизменное везение и отвагу Удалым, похлопал по шее взмыленного коня. Ладонь тут же стала липкой… Он вытер ее о тонкий плат, как минутой ранее вытер о тот же кусок ткани скользкое от крови лезвие боевого топора.

Конь фыркнул, запрядал ушами, вздрогнул и пошел боком, когда смертные воды Липицы коснулись его копыт.

— Не балуй! — Мстислав натянул поводья, привычно подчиняя себе жеребца.

— Пора ехать, княже, — почтительно склонил голову воевода Ивор.

Мстислав ожег воеводу злым взглядом, еще раз окинул тяжелым взглядом усеянное трупами поле и произнес негромко — так, что даже окружавшие его бояре не расслышали, о чем толкует славный воитель:

— Да, натворил ты дел, князь Всеволод. Знал бы, как оно выйдет, небось не пошел бы против древних обычаев, не стал судьбу и Бога искушать, Игоря поперед Константина ставить. Ну да что уж теперь, четыре года прошло, сделанного не воротишь.

Князь тронул коня. Буланый жеребец, как и его хозяин, много повидавший, переступил через мертвеца со сведенным судорогой ртом. Так и пошел конь — осторожно, лишь раз или два на долгом пути через поле под его копытами хрустнула кость человеческая.

Мстислав каменным изваянием горбился в седле, не слушая весело переговаривающихся заединщиков, следующих за ним на почтительном расстоянии. Они были упоены победой и предвкушали богатую добычу. А Мстислав Мстиславович все думал о Всеволоде Большое Гнездо и сыновьях его — непокорных и ненасытных.

Сыновний бунт

Тяжело умирал Великий Всеволод, трудно. Ноги его покрылись язвами, из которых сочилась сукровица. Знахари прикладывали травы, поили настоями, да все без толку. И живот вздулся, как у бабы на сносях, а изо рта такая вонь, что слуги носы морщат — не должны вида подавать, за такое можно и под плети лечь, но совладать с собой не в силах.

Знал Всеволод Юрьевич, князь владимиро-суздальский, что умирает. Видно, срок вышел. А раз так, надобно сыновей урядить — чтобы мирно жили каждый в своей земле, друг дружке помогали и на чужое не зарились. Вот ведь задача! Сыновей-то не два, не три — шестеро: Константин, Юрий, Ярослав, Святослав, Владимир и Иван.

Долго ломал голову Всеволод Большое Гнездо — справедливо его кличут: заслужил, расстарался! — долго прикидывал, что и как, а потом отписал Константину, в Ростове княжившему, что желает дать ему после себя Владимир, а в Ростове сядет брат его Юрий. Оно и правильно, без затей: старшему сыну — первенство.

Недели не прошло, как примчался посланец обратно. Пал ниц, грамоту протянул.

«Батюшка, — ответствовал Константин, — если ты хочешь меня сделать старшим, то дай мне старый начальный город Ростов и к нему Владимир или, если тебе так угодно, дай мне Владимир и к нему Ростов. Во Владимире сам сяду, а в Ростове Василька, сына своего, посажу».

Не ожидал такой строптивости Всеволод, собрал бояр и стал с ними рядить, что делать с ослушником воли отцовской. Ничего не надумали… Тогда позвал он епископа Иоанна и по совету с ним порешил отдать старшинство княжеское Юрию в обход старшего по возрасту Константина. И с остальными сыновьями разобрался без оглядки на обычаи и прежней отцовской милости. Вот так-то!

14 апреля 1212 года в страшных муках — гноем изошел — умер Всеволод Большое Гнездо. И стоял в славном городе Владимире стон и вопль по покойному. Особенно старались юродивые — падали в лужи посередь улиц и давай грязь горстями на себя накидывать, со слезами ее мешая.

И не знали люди, что не горе это еще, горе-то впереди.

Одна обида на всех

Третий сын Всеволода — Святослав — жил при Юрии Всеволодовиче и вроде как ходил у него «под рукой».

Обидно… То намеки, то насмешки. А когда во время пира отвели ему место не по чину княжескому, совсем осерчал Святослав и переметнулся к Константину, таившему против брата Юрия злобу нешуточную.

— Рад тебе, друже! — ласково встретил брата Константин. — За меня, значит, стоять будешь? И то, ну разве можно сидеть на отцовском столе меньшему, а не мне, большему?

Обнялись Константин и Святослав, потом крест целовали в знак того, что отныне вместе будут, пока смерть не разлучит.

— Гонцы к тебе, Константин Всеволодович, — возгласил боярин, тихо-незаметно вошедший в палаты.

— Кто там еще? — вскинул брови Константин.

— От брата вашего, Владимира, князя Юрьевского.

— Зови.

В грамоте, писанной Владимиром, говорилось, что он, Владимир, за старшим братом в огонь пойдет, а Юрий незаконно престол во Владимире держит, супротив правил, а они не нами, грешными, заведены, не нам их и нарушать.

— Вот и гоже, — заключил Константин, улыбаясь в пышные усы. — Вот нас и трое. Такую силу Юрию не одолеть.

Но не знал Константин, что днем ранее братья его, Юрий и Ярослав, князь Переяславский, тоже целовали крест и клялись друг другу в верности и готовности сообща выступить против Константина с приспешниками, кои воле отцовской подчиняться не желают. Однако не время пока, силен Константин, погодить надо. И полетела в Ростов грамота: «Брат Константин! Если хочешь Владимира, то ступай садись в нем. Но мне дай Ростов». Знал Юрий, что не согласится Константин, так и вышло, ответил брат старший — по возрасту, но не по званию нынче: «Нет, ты, Юрий, в Суздале садись, а Владимир мне отдай, и Ростов за мной останется, Васильку, сыну моему, отойдет». Так и поговорили.

Ярослав уехал к себе в Переяславль, да только дух толком перевести не успел, как получил послание от Юрия: «Брат Ярослав! Идут на меня Константин с братьями. Ступай к Ростову, а там или уладимся полюбовно, или биться будем».

Переяславцы под водительством Ярослава встретились с владимиро-суздалыдами Юрия у реки Ишни, что под Ростовом. Объединившись, хотели сразу вперед идти, на Константина, но тот расставил у бродов отряды, так что перейти реку не удалось. Потому решили Юрий да Ярослав другим способом вразумить брата: пожгли все села вокруг, народ перебили — ни детей не жалели, ни стариков, женщин дружинникам отдали на потеху, мужчин, что покрепче, туда же — для забавы. Если наклонить две березы, к макушкам веревки привязать, другими концами — к рукам-ногам, а потом деревья отпустить, человека вмиг на части разрывает, только клочки летят. А дружинники хохочут, об заклад бьются, какой березе голова достанется.

— Этой!

— Нет, этой! Шапку на кон ставлю.

Так, насильничая и веселясь, время и скоротали. Аж четыре недели, пока не помирились братья и не разошлись по своим княжествам.

Ненадолго.

«Я тебя не съем»

Кровь жгла жилы. Обида рвала душу. Жадность разума лишала.

Первым не выдержал Владимир Всеволодович. Вышел из Юрьева, разорил Москву, город Юрия Всеволодовича, потом пошел к Дмитрову. Да только дмитровцы дожидаться не стали, сами посады пожгли, в городе затворились, все приступы отбили.

Так началась новая усобица…

Вышел из Ростова Константин и отнял у Юрия город Солигалич, обратил в пепел Кострому и захватил Нерехту — вотчину Ярослава.

В ответ Юрий, Ярослав и Давыд, князь Муромский, вновь двинулись к Ростову. Узнав о том, Владимир Юрьевский от Дмитрова отступил. Думал, дмитровцы ему за это в ножки поклонятся, а они, неблагодарные, в погоню бросились.

— Вот они! Вот они!

С гиканьем и диким, утробным криком налетели дмитровцы на обозы Владимира. Всех перерезали, никто не ушел. Кто ниц падал, тому дубинами головы мозжили, кто на ногах смерть встречал — того до пояса разрубали мечами. Только кряхтение слышалось:

— А-хх! А-хх!

Снова у реки Ишни встали отряды. Пытались дружинники, как прежде, повеселить себя, глянули — деревень-то и нет, не отстроились, и людей нет, и березы сломаны. Тоска!

…И снова помирились князья. Юрий же Всеволодович послал в Москву знатного боярина, которому повелел сказать Владимиру следующие слова: «Приезжай ко мне, не бойся, я тебя не съем, ты мне свой брат. А потому иди-ка ты в свой Юрьев и правь там». Боярин все передал, как велено, и голову склонил, зная, что его ожидает.

— Плетей ему за весть дурную, — распорядился Владимир, багровый от гнева.

Боярин перевел дух: не велел казнить — и славу Богу.

И опять наступил на Руси мир, и опять, как водится, короткий.

В земле Новгородской

В Новгороде шумело вече. Выбирали князя. Печалились о Мстиславе Мстиславиче.

— Обидели мы его, — говорили новгородцы. — Потому и ушел он. А то была бы нам и опора, и защита.

Мстислав Удалой, сын Мстислава Храброго, того самого, что не так давно разбил войско Андрея, брата Всеволода Большое Гнездо, в Новгороде правил неполных три года. За это время и на чудь успел сходить, дань с нее взять, и в Черниговских волостях с ополчением новгородским побывал, одну победу за другой одерживая. А когда вернулся из похода, узнал, что вроде как не люб он теперь Новгороду. Собрал тогда Мстислав народ и сказал: «Есть у меня дела на Руси, а вы вольны в князьях». И ушел.

Тогда-то и зашумело вече сильнее обычного… Наконец решили звать на княжение Ярослава Переяславского, впервые — владимиро-суздальца.

— Сами позвали, так править не мешайте! — предупредил Ярослав, явившись в Новгород.

Для начала повелел он схватить бояр, что о Мстиславе доброе говорили, и отволочь их с родней в свой город Тверь. Потом и до тысяцкого Якуна Намнежича, который всегда и во всем лишь собственный интерес видел, руки у князя дошли.

— Заговор он плетет. Хочет сдать Новгород иноплеменникам, отдать Святую Софию на поругание!

Красиво говорил Ярослав, горячо. Заволновалось вече, как северное море в непогоду. Бросились «черные» люди к дому Якуна, двери снесли, все поломали-разграбили, на жену тысяцкого какой-то парень чумазый, сам себя шире, полез, портки скидывая, насилу оттащили. Самого же Якуна с сыном Христофором князь приказал под замок посадить; головы лишить все же не посмел.

— Довольно! Я сказал — довольно!

Однако разбушевался народ, не стал слушать князя. Принялся по обыкновению громить все подряд. Особенно Прусской улице досталось. Боярина Овстрата с сыновьями, на ней проживавших, наземь бросили, палками измолотили, ногами испинали, а потом чуть живых в ров крепостной кинули. Там они и захлебнулись в воде и нечистотах.

— Не слушаете? — осерчал князь. — Вольничаете? Тогда живите без меня.

Подвели Ярославу коня, и отправился он со своей дружиной в новгородский город Торжок, оттуда решил княжить.

Ну, без князя — так без князя, новгородцам не привыкать, хотя и беда, конечно, без руки-то твердой, слова веского. Но вскоре иная беда, не чета этой, обрушилась на северные земли. Мороз побил весь хлеб в Новгородской волости. Можно было бы из Торжка завезти, но Ярослав велел ни одного воза с хлебом в Новгород не пропускать, на дорогах засеки устроил, реки бревнами перегородил. Злопамятен был князь Ярослав…

Новгород умирал. Кадь ржи покупали по десять гривен, овса — по три гривны, воз репы — по две. А кому купить было не на что, те сосновую кору ели, липовый лист, мох; детей отдавали в вечное холопство за куль зерна. В городе поставили новую скудельницу, набили трупами — страшными, синими, а когда места не стало, вовсе мертвецов собирать перестали. Так они и валялись по улицам. Собаки бродячие их обгладывали, а люди, что на ногах еще держались, на тех собак охотились. Как убьют какого пса шелудивого — праздник, несколько дней жизни. Так и жили, будто нелюди. Хорошо еще, уберег Господь, до человекоедения не дошло.

Отправляли новгородцы послов к Ярославу, чтобы покаялись те за них за всех, но Ярослав послов задерживал, в погреба сажал, приговаривал:

— Что теперь бояться Новгорода? Скоро там никого не останется! Тогда уж точно никто своевольничать не будет, слова поперек князю не скажет.

А в Новгороде шелестело:

— Мстислав… Мстислав…

Не очень-то надеялись новгородцы, что придет к ним на выручку Мстислав Удалой, против которого они некогда козни строили, однако людей к нему снарядили — с поклонами и дарами.

Ошиблись разуверившиеся. 11 февраля 1216 года Мстислав вернулся в Новгород. Вече его встретило шумом, криком приветствовало. И сказал Мстислав Удалой:

— Либо отыщу мужей новгородских, послов ваших, зятем моим, Ярославом, схваченных, либо голову сложу за Новгород.

В тот же день отправил Мстислав в Торжок священника, наказав ему передать Ярославу следующее: «Сын! Мужей и гостей отпусти, из Торжка выйди, а в Переяславль любовь мою возьми».

— Дерзок! — восхитился Ярослав. И был его ответ таков: всех находившихся в Торжке новгородцев, числом более двух тысяч, заковали в колодки и разослали по разным местам — с глаз долой.

В первый день нового года, 1 марта, выступили Мстислав Удалой с новгородцами и брат его Владимир с псковичами против Ярослава Всеволодовича.

Не мир — так усобица. Не слово — так меч.

Люди с севера

— Мало у нас народа, — сказал Владимир. — Да и те, что есть, те еще воины. У новгородцев в чем только душа держится, а моих псковичей на все про все не хватит.

— Зато правда с нами, — сухо ответствовал Мстислав. — Да и брат мой двоюродный, Владимир Смоленский, со своими полками подоспеть должен. И Всеволод, сын Мстислава Романовича Киевского, прибыть обещался.

— Но Ярослав-то каков! — Владимир вытер рукавом сальные губы. — Мы к нему со всей душой, а он… Мира не хочет, грозится выставить против одного нашего сто своих. Ты, брат, ему хорошо ответил: он — с людьми, а мы — с крестом Господним. Вот и поглядим, чья возьмет.

— Поглядим, — Мстислав сердито взглянул на брата.

Был Владимир Псковский силен телом, да не умом. Что думал, то сразу с языка слетало. Вот и сейчас, в походном шатре, отхватывал от оленьей ноги, на вертеле обжаренной, зубами острыми, будто волчьими, куски мяса, жевал наскоро, глотал жадно, ухитряясь при этом сыпать и сыпать словами, мешая Мстиславу в думах о том, что им дальше делать.

— К Торжку надо идти.

— Нет, — Мстислав поморщился. — Наш, конечно, город, только у него мы все и всех потеряем. Да и нет там Ярослава. Ушел он и тех новгородцев, что еще в Торжке оставались, с собой забрал. Воевода Ярун это у пленных выпытал.

Владимир кивнул. Ему было известно, что Ярун с небольшой дружиной схватился со сторожевым отрядом Ярослава и положил на лесной просеке 70 недругов, а тридцать в плен взял. У них-то и дознался, что Ярослав выехал из Торжка, а вот куда — того никто не ведает. К слову сказать, пленных тех Ярун до лагеря Мстислава не довел: все как один в пути померли, так их на дороге и оставили — с головами пробитыми.

— Тогда к Переяславлю идти надо, — не унимался Владимир, давясь олениной.

На этот раз он говорил дело. Да, к Переяславлю! И к Константину посла отправить почтенного, к примеру, боярина Яволода, пусть присоединяется.

Тут затрубили трубы, загрохотали-зазвенели бубны. В лагерь вступали ратники Владимира Смоленского.

Брат на брата

В Переяславле, княжьем городе, Ярослава не оказалось. Был да ушел. К Юрию подался, Всеволодовичу, который собирал под свою руку войско невиданное: владимирцев, суздальцев, муромцев, юрьевцев, переяславцев, городчан, даже бродников. Эти лихие люди за плату малую хоть против кого пойдут, горло перережут, кишки выпустят и на кол намотают: одно слово — вольные, другое слово — звери. Всех подвластных ему сгреб Юрий со товарищи: кто конным не мог — пешком шел; обезлюдели города да деревни, на полях только девки да бабы горбатились. Тихо стало, замерла земля, неслыханных и неминуемых напастей ожидая.

Узнав все про Ярослава, поворотили Мстислав, Всеволод, Владимир Псковский и Владимир Смоленский и пошли к Юрьеву, где ждал их Константин со своими полками — по сердцу ему пришлось предложение «гостей с Севера». Встали у реки Липицы на Юрьевой горе — аккурат супротив горы Авдовой, ворогом занятой. Расположиться толком не успели, а уж послали к Юрию сотского Лариона со словами: «Кланяемся тебе, Юрий. У нас с тобой нет ссоры, ссора у нас с Ярославом».

Выслушал сотского Юрий Всеволодович и покосился на брата, который тут же, на кошме, сидел. Не по-русски сидел — ноги под себя подогнув. Посмотрел и на меч, который у Ярослава на коленях лежал, сказал после этого:

— Мы с Ярославом один человек.

Сотский, бледный, как откосы песчаные волжские, солнцем выбеленные, тоже взглянул на Ярослава. Вздохнул — хоть и тяжело, а чуть заметно, смерть чуя:

— Отпусти новгородцев, Ярослав, коих при себе держишь, возврати волости новгородские, которые захватил, открой Волок от засек, помирись с Константином, крест целуй, а кровь не проливай.

Ярослав вскочил, будто подбросило:

— Новгородцев при себе оставлю, а северским передай, что далеко они пришли, да вышли, как рыбы насухо.

Ларион задрожал, однако и на этот случай знал, что сказать:

— Пришли Мстислав и Константин не на кровопролитие, крови не дай им Бог видеть; все вы одного племени, так отдайте старшинство Константину, посадите его во Владимире, а вам — вся земля суздальская.

Пальцы Ярослава сжались крепче крепкого на рукояти меча:

— Пусть перемогут нас — все их будет. А теперь иди, добрый я сегодня, отпускаю.

Счастью своему не веря, Ларион поклонился и направился к коновязи.

— Погоди! — хлестнул по спине голос.

Ларион замер, повернулся медленно.

— Твой спутник? — показал Ярослав на ратника, придерживавшего за уздцы двух коней.

— Мой, княже.

Ярослав подошел вразвалку, руку поднял — и только след в воздухе остался, никто движения меча не заметил. Голова ратника скатилась с плеч. Из шеи хлынула кровь… Обезглавленное тело постояло немного, точно раздумывая, как ему теперь быть, и повалилось в пыль. И так случилось, что голова отрубленная опять к шее пристала. Показалось Лариону, дергаются еще губы мертвеца, молитву шепчут, а веки трепещут… Пальцы же, пальцы узды так и не выпустили.

— Иди, сотский, — сказал Ярослав, в оскале ощерившись. — И не возвращайся боле. Не всегда я такой добрый.

Воины вокруг загоготали, восхищенные княжеской удалью. Слышалось:

— Как он его? Хорош!

Ларион взобрался на коня и убрался подобру-поздорову. А Ярослав с Юрием сели землю делить.

— Да мы их полки седлами забросаем! — смеялся Ярослав. — Так что владей, Юрий Всеволодович, Владимиром и Ростовом, я себе Новгород возьму, Смоленск брату Святославу отдадим, а Галич… с ним потом разберемся. Зови бояр!

Пришли воеводы.

— Когда достанется нам обоз, — обратился к ним Юрий, — будут вам кони, брони, платье, но кто вздумает взять живого человека — в холопы али выкупа ради, тот сам убит будет.

— А если княжеского рода? — с сомнением спросил кто-то.

Ярослав взъярился:

— И того убивай. Никого в живых не оставим. А коли из наших кто побежать осмелится, таких вешать, распинать и лошадьми рвать другим в назидание.

Посмотрели воеводы друг на друга: «Крут князь, ох, крут!» — но никто слова не проронил. Труп-то дружинника Константинова все видели. Вон лежит, парком исходит, не остыл, значит… Никому такой судьбы не хочется.

Поклонились воеводы и пошли себе. А Ярослав в свой шатер отправился. Девку ему из деревни приволокли, пора и позабавиться, отдохнуть от дел праведных.

Девку ту, избитую да острием кинжала истыканную, выволокли к вечеру из шатра и бросили у порога: бери, кому охота, балуйся.

Наступила ночь.

Побоище

— Садись, Владимир, думать будем, и ты, Мстислав Удалой, садись.

Константин держал совет. Не век же у Липицы стоять, на врагов глаза таращить.

Сели. Мстислав был мрачен. Вчера молодые его ратники попробовали войско Юрия на прочность, да ничего из того не вышло. Отбились владимирцы, за кольями да плетнями в своем стане укрывшись. Тут еще снег повалил — мокрый, поздний. Буря разразилась, ветер людей, как деревья, к земле гнул.

— Тебе слово, Мстислав.

Поднял князь глаза черные:

— Слушай и ты, князь Константин, и ты, князь Владимир. Гора нам не поможет, гора нас и не одолеет. Вперед пойдем, а там — как Бог даст. Надо полки ставить.

Было это 21 апреля 1216 года, на второй неделе по Пасхе. Когда же выстроились полки, Мстислав Удалой вперед выехал. Голос его зычный покрыл людской гомон:

— Братья! Вошли мы в землю сильную, так не станем озираться назад. Побежавшим — не уйти. Забудем же про дома, жен и детей. Ведь надобно же будет когда-нибудь и умереть!

Тут новгородцы стали сапоги да порты с себя сметывать. Обрадовался этому князь. Значит, ни своего, ни чужого живота жалеть не будут. Одежу с убитых снимут! О таком обычае смертном наверняка и владимирцам известно, и суздальцам, авось встрепещут.

— Ну, с Богом!

Побежали новгородцы — все быстрее, быстрее. Им стрелы навстречу, да разве таких стрелами остановишь? Вот и колья заостренные. Вломились в них ратники. Первые почти все животы пропороли и остались корчиться, а по их головам уж вторые лезут. Тоже падали, копьями насквозь пронзенные. По ним — третьи, в рубахах одних, от крови тяжелых, с топорами да дубьем. Лезли и лезли, телами своими путь устилая.

Не выдержали суздальцы, что впереди стояли, дрогнули владимирцы, отходить стали. Тут к новгородцам смоленские подоспели. Эти все больше ножами орудовали, воткнут с налета в живот — и вверх, до горла самого, чтобы внутренности наружу выпали, на землю кольцами легли.

За смоленскими — воевода Ивор с конниками. Кони дыбились, всадники их насилу в своей воле удерживали. Только у Мстислава, который впереди летел, кольчугой сверкая, ни с чем задержки не было. Трижды промчался он по вражьим рядам. Топор его боевой поднимался и опускался неустанно, шлемы пробивая. Вот парень какой-то руками голову прикрыл, присел на корточки. Хотел Мстислав удержать руку, но не успел — топорище врезалось в череп, раскроило до основания, только пальцы отрубленные в стороны брызнули.

— Стяг Ярославов подсекайте! — закричал Удалой. — И Юрия тож!

Услышали его новгородцы, засмеялись в дикой своей охоте, рванулись. Подсекли один стяг, другой. Одна за другой умолкали вражьи трубы, звуками своими силу вселяющие. Наконец, последнего трубача надвое мечом развалили. Тут все и смешалось. Рассыпалось войско Юрия, себя не помня. Обозы, и те были оставлены.

Налетели на возы новгородцы, стали добро на землю скидывать, кафтаны примерять, сапоги мягкие на босые ноги натягивать.

— Братья! — снова закричал Мстислав. — Не медлите над товаром, доканчивайте бой, а то возвратятся вороги и взметут вас.

Послушались князя новгородцы, снова в самую гущу побоища бросились. А оно уж кончалось…

Бежали владимирцы и суздальцы, бежали переяславцы и муромцы, и городчане бежали куда глаза глядят. Только бродники безрассудные на месте оставались — где оставались, там и умирали смертью лютою.

Кто-то из бежавших в сторону от реки кинулся, а кто-то, наоборот, в ней спасение хотел найти. Бросались в воду, плыли, а на обеих берегах уж лучники псковские стояли. У кого стрелы кончились, те копьями кололи, все в глаз или рот угодить норовили.

— Ловко! Ай, ловко! — кричал Владимир Псковский, трясся в седле от смеха, хлопал руками по обтянутому кольчугой брюху.

Запрудили трупы реку, вышла она из берегов. Красной от крови стала Липица.

…А потом тихо стало на поле. Даже стонов не слыхать. Никого не оставили в живых победители.

Ехал Мстислав с боярами, смотрел, как ратники его мертвых обирают, где свой, где чужой не разбирая. Кресты нательные, и те сдирали, чего уж об одежде говорить. Местами мертвецы в три-четыре слоя лежали, тела нагие солнцу закатному подставив. А те, что снизу оказались, в крови на вершок утопали.

Отказывалась земля принимать кровь человеческую, насытилась, устала.

Одним миром мазаны…

Юрий бежал во Владимир. Трех коней загнал. Там созвал народ и стал говорить:

— Братья! Затворимся в городе, переможем осаду.

А ему в ответ:

— С кем затворяться, князь? Не с кем.

— Тогда о другом попрошу: не выдавайте меня Константину и Мстиславу, дайте по своей воле из города выйти.

Это ему обещали.

Ярослав же, прискакав в Переяславль, народ скликать не стал, а приказал собрать всех новгородцев и псковичей, что в город его по торговым делам прибыли, и запереть их в тесной избе. Там они и перемерли все числом полтораста — задохнулись.

Вскоре подошли к стенам Владимира Мстислав Удалой и Владимир Псковский. Воины их хотели на приступ идти, благо в городе пожар начался, но не пустили их князья, потому как обещался Юрий сам, по доброй воле, навстречу выйти. И вышел — с богатыми дарами и челобитьем. Не отказали ему победители — помирились, из Владимира, правда, Юрия в городок Радилов выслали, но ведь не убили же!

Помирились победители и с Ярославом, хотя это и потруднее было. Но, когда встало войско Константина под Переяславлем, склонил князь голову перед силой.

Тем и кончилось. Мстислав возвратился к себе в Новгород, Владимир — в Псков, другой Владимир — в Смоленск, третий — в Юрьев, Всеволод — в Киев, Давыд — в Муром. Константин сел во Владимире, Ростов же оставил, как и хотел, на сына своего Василька. Да только недолго правил слабый здоровьем Константин. Через два года, захворав, передал он власть брату Юрию, вызвав его сначала из Радилова в Суздаль, а потом препоручив его заботам и Владимир, и детей своих.

Так зачем, спрашивали люди, было огород городить, кровь проливать?

Стыд и позор

Опустела земля, заросла. Сожжены были города и крепости. Чтобы оправиться от такого разора, нужны были десятилетия. Но татаро-монголы не отпустили русичам на это времени, да и усобицы все не кончались.

Через двадцать лет после Липицы вторглись в пределы русских княжеств полчища Батыя. Сначала покорили Рязань. Тамошние князья обращались к Юрию Всеволодовичу за помощью, но тот в ней отказал, мол, сами отобьемся, а до вас и дела нет. Полегли рязанцы, а потом и Юрий погиб в битве на реке Сити. Погиб, чтобы много-много позднее быть причисленным к лику святых.

И не было воина, способного собрать всех вместе, чтобы дать отпор врагам. Вспоминали Мстислава, да только умер Мстислав Мстиславович Удалой десять лет назад, приняв перед смертью схиму: всех простил и сам молил о прощении… Знал грехи за собой!

Прошлись степные конники по Руси, как ветер по пепелищу, легко, словно играючись. Княжеские города, прежде неприступные, с ходу брали, потому как защищать их было некому. Лишь те города сопротивлялись, что от усобиц не пострадали. Тот же крошечный «злой» Козельск, который монголы никак взять не могли. А почему не могли? Потому что обороняли его стены не только дети да бабы, увечные да старики.

Вот если бы гордый град Владимир своих дружинников сохранил! Если бы не резали год за годом новгородцы владимирцев, те — псковичей, псковичи — муромцев, авось и отбились бы сообща, миновало бы Святую Русь иго поганое. Эх, если бы не Липица, будь она проклята, когда русские против русских стояли и насмерть бились!

Полегло в той сече 9233 человека.

С чем сравнить? С чумой? С мором? Ведь за все время татаро-монгольского нашествия погибло на Руси не более 15 000 человек. Однако тут и дети, и старики, и женщины, а на Липице — сплошь мужчины, воины.

9233 человека! С учетом количества населения в те времена — это шесть Сталинградов! В один день.

…Есть страницы истории, которые, перелистнув, лучше не вспоминать. Стыдно. И не вспоминаем. Дружно. Обходим вниманием в учебниках. А потом ужасаемся, когда обритые ребята с затуманенными пивом глазами крушат машины, бьют витрины, милиционеров, друг друга. И спрашиваем себя: что же это с нами — с детьми нашими, а значит, со всеми нами — произошло? Ответы под рукой: пьянство, бедность, дурость.

Но как же тогда с якобы извечными нашими качествами — отзывчивостью, миролюбием? Ведь в крови оно у нос — добросердечие, всякий знает! И корни у нас вроде бы крепкие.

Других обманываем — ладно. Зачем себя обманывать? Есть в нас и нетерпимость, и зависть, и ненависть — та самая, что глаза застит. В нас всего вдосталь, всего понамешано — и хорошего, и плохого, как и в любом народе, наделенном природой отличными от наших чертами лица и другим цветом волос. В нас есть все, чтобы стать выродками и подонками. Но в нас есть все необходимое, чтобы не стать таковыми.

И потому — была Липица, была! Вспоминать — стыдно. Помнить — надо.