ЖЕРТВЫ ГОРОДОВ
ЖЕРТВЫ ГОРОДОВ
Вот еще одна цифровая загадка: «Считается, что четверть Ленинграда была посажена в 1934-1935 гг. Эту оценку пусть опровергнет тот, кто владеет точной цифрой и даст ее».
Ваше слово, Семен Никифорович.
— Ну, здесь говорится о тех, кто был взят по «делу Кирова». Их действительно было много больше, чем могло быть виновато в смерти Кирова. Просто под шумок начали сажать троцкистов. Но четверть Ленинграда, конечно, — нахальный перебор. А точнее пусть попробует сказать наш друг — Питерский Пролетарий (так Семен Никифорович иногда шутливо величал меня). Ты ведь тогда был там.
Пришлось говорить мне.
Тогда мне было 7 лет. И точно помню только траурные гудки. С одной стороны слышались гудки завода «Большевик», а с другой — гудки паровозов со станции «Сортировочная». Так что, строго говоря, ни очевидцем, ни свидетелем, я быть не могу. Но тоже считаю, что названное Солженицыным количество арестованных фантастически завышено. Только здесь фантастика не научная, а прохиндейская. Что Солженицын здесь темнит, видно хотя бы из того, что требует для опровержения точную цифру (зная, что читателю ее негде взять), а сам называет дробное число — четверть. Поэтому проясним дело, посмотрим, что значит в целых числах «четверть Ленинграда». В то время в городе проживало примерно 2 млн. человек. Значит, «четверть» — это 500 тыс.! По-моему, это настолько прохиндейская цифра, что ничего больше доказывать не нужно.
— Нужно! — убежденно сказал Романов. — Мы же имеем дело с Нобелевским лауреатом...
— Ну ладно, — согласился я. — Вы знаете лучше меня, что большинство зеков — мужчины. А мужчины везде составляют половину населения. Значит, в то время мужское население Ленинграда было равно 1 млн. Но ведь не все население мужского пола можно арестовать — есть грудные младенцы, дети и престарелые люди. И если я скажу, что таких было 250 тыс., то дам большую фору Солженицыну — их, конечно, было больше. Но пусть будет так. Остается 750 тыс. мужчин активного возраста, из которых Солженицын забрал 500 тыс. А для города это значит вот что: в то время везде работали в основном мужчины, а женщины были домохозяйками. А какое предприятие сможет продолжить работу, если из каждых трех работников лишится двух? Да весь город встанет! Но этого же не было.
И еще. Хотя мне и было тогда 7 лет, но могу твердо свидетельствовать: ни мой отец и никто из отцов моих знакомых сверстников арестован не был. А при таком раскладе, какой предлагает Солженицын, арестованных у нас во дворе было бы много. А их вообще не было. У меня все.
— Я, пожалуй, добавлю вот что, — сказал Романов. — Случаи массовых арестов Солженицын называет «потоками, вливающимися в ГУЛАГ». И самым мощным потоком он называет аресты 37-38 гг. Так вот. Если учесть, что в 34-35 гг. троцкистов сажали не меньше, чем на 10 лет, то ясно: к 38-му г. никто из них не вернулся. И в «большой поток» из Ленинграда брать было просто некого...
— А в 41-ом — вмешался Назаров, — в армию призывать было бы некого. А я где-то читал, что тогда Ленинград дал фронту около 100 тыс. одних только ополченцев. В общем, ясно: с посадкой «четверти Ленинграда» Солженицын опять переплюнул господина Геббельса.
Посмеялись.
— Эт-точно! — воскликнул Семен Никифорович. — Любители потолковать о «жертвах сталинских репрессий» любят вести счет на миллионы и не меньше. К этому случаю мне вспомнился один недавний разговор. Есть у нас в поселке один пенсионер, краевед-любитель. Интересный мужик. Зовут его Василий Иваныч, а потому и кликуха у него — «Чапай». Хотя фамилия у него тоже исключительно редкая — Петров. На Колыму он прибыл на 3 года раньше меня. И не так, как я, а по комсомольской путевке. В 1942-м добровольно ушел на фронт. После войны вернулся сюда, к семье. Всю жизнь шоферил. Он частенько заходит в нашу гаражную биллиардную — любит шары погонять. И вот как-то при мне подходит к нему один молодой шоферишка и говорит: «Василий Иваныч, скажите честно, страшно было жить здесь в сталинские времена?» Василий Иваныч посмотрел на него удивленно и сам спрашивает: «Ты о каких страхах толкуешь?»
«Ну, как же, — отвечает шоферишка, — сам слыхал по „Голосу Америки“. Здесь в те годы угробили несколько миллионов зеков. Больше всего полегло их на строительстве Колымской трассы...»
«Ясно, — сказал Василий Иваныч. — А теперь слушай внимательно. Чтобы где-то угробить миллионы людей, нужно чтобы они там были. Ну хотя бы короткое время — иначе гробить будет некого. Так или нет?»
«Логично» — сказал шоферишка.
«А теперь, логик, слушай еще внимательнее, — сказал Василий Иваныч и, повернувшись ко мне, заговорил. — Семен, мы с тобой точно знаем, а наш логик наверно, догадывается, что сейчас на Колыме народу живет много больше, чем в сталинские времена. Но насколько больше? А?»
«Думаю, что раза в 3, а, пожалуй, и в 4» — ответил я.
«Так! — сказал Василий Иваныч, и, повернулся к шоферишке. — По последнему статистическому отчету (они ежедневно печатаются в „Магаданской правде“), сейчас на Колыме (вместе с Чукоткой) проживает около полумиллиона человек. Значит, в сталинские времена здесь проживало, самое большее, около 150 тыс. душ... Как тебе эта новость?»
«Здорово! — сказал шоферишка. — Никогда бы не подумал, что радиостанция такой солидной страны могла так паскудно врать...»
«Ну так знай, — назидательно сказал Василий Иваныч, — на этой радиостанции трудятся такие ушлые ребята, которые запросто делают из мухи слона. И начинают торговать слоновой костью. Берут недорого — только уши развесь шире...»