Стинг 26 декабря 2010 года
Стинг
26 декабря 2010 года
В. ПОЗНЕР: Вопросов к вам пришло много. Больше всего — о песне «Русские», но мы поговорим об этом позже. А пока — Мурад Барнуков спрашивает: «Что для вас сегодня Россия? Какой вы ее видите?»
СТИНГ: Я считаю, что Россия — страна, в которой очень интересно бывать, потому что долгое время она была для нас под запретом. Замечательно, что я оказался здесь в рамках своего европейского турне. Я люблю Санкт-Петербург, люблю Москву и хотел бы чаще выступать в других городах. Но здесь по-прежнему есть доля загадки, мистики, и это мне очень нравится.
В. ПОЗНЕР: Ярослав Глушаков сообщает, что любит ваши песни, но, к сожалению, не попал на ваш московский концерт, потому что билеты были очень дорогими. Он называет себя композитором, учится в Московской консерватории, пишет музыку и спрашивает вас: «Трудно ли вам было стать тем, кто вы есть?» Потому что он тоже об этом думает.
СТИНГ: В молодости мне ничего не приносили на блюдечке. Я хотел быть музыкантом с раннего детства, но не мог представить, как добьюсь этого. Я каждый день репетировал, потом закончил школу, стал школьным учителем, работал в офисе, сменил много разных занятий. И всегда думал о том, как стать музыкантом. Потом решился отправиться в Лондон — без денег, голодал несколько лет, и в какой-то момент наконец представилась возможность. Я никогда не жалел о том времени, потому что это расширило рамки моего восприятия. Добившись успеха сразу, я не смог бы оценить, насколько счастлив сейчас. Время было очень удачное. Известность пришла ко мне в двадцать восемь лет. Это хорошо. У меня были работа, пенсионные накопления, семья, я голосовал, платил налоги. То есть я был взрослый…
В. ПОЗНЕР: Сардор Акабиров задает вопрос. Насколько ему известно, вы считаетесь сторонником легализации употребления марихуаны. По вашему мнению, то, что происходит сейчас, когда она под запретом, скорее ухудшает ситуацию, а не улучшает? Почему вы считаете, что легализация наркотиков, особенно марихуаны — это хорошо?
СТИНГ: Я сказал бы иначе: не легализация, а декриминализация, причем не только марихуаны, а наркотиков в целом. Это нечто другое. Делать кого-то преступником за то, что он покурил травы, — вредно для общества, для этого человека, для его семьи. Есть проблемы, связанные с наркотиками, — я отнюдь их не приуменьшаю. Но полагаю, что эти проблемы усиливаются и могут углубиться в результате их криминализации. Наши тюрьмы полны людьми, которые всего лишь покурили наркотики, — это неправильно. Во всяком случае, полиция, призванная бороться с наркотиками, тратит время, ресурсы — финансовые и человеческие, пытаясь помешать людям заниматься этим. Но они же занимаются, никто не добился отказа от наркотиков. Нам нужно трудиться над реальной проблемой. И упор делать на просвещение, объяснять людям, как влияют на них наркотики. Я не защищаю наркотики, а говорю лишь о необходимости нового подхода, потому что старый не работает.
В. ПОЗНЕР: Олег Петров: «Какую музыку вы слушаете? Кто ваши любимые музыканты? И вообще, слушает ли Стинг Стинга?»
СТИНГ: Нет, я никогда не слушаю Стинга — я слушаю музыку, чтобы чему-то научиться. Это совсем не отдых для меня — слушать музыку. Я вынужден анализировать все, что слышу. То есть я не лежу на диване, растворяясь в музыке. Я сижу и думаю: «Так, здесь он сыграл в миноре, здесь бемоль». Это работа.
В. ПОЗНЕР: Ренат Баяков спрашивает: «Когда вы пишете музыку, думаете ли вы о коммерции, о коммерческом успехе? Например, новый альбом «Symphonicities» основан на классической музыке и не рассчитан на широкую аудиторию. Так?» То есть не нацелен на коммерческий успех, раз аудитория меньше?
СТИНГ: Когда я был моложе и писал музыку, все, что я делал, было нацелено на коммерческий успех. Я как бы держал руку на пульсе — это было просто. Становясь старше, я ощущаю, что не держу руку на этом коммерческом пульсе. В то же время музыка стала больше значить для моей души. Сочинение музыки — само по себе вознаграждение. И я, в общем-то, уже не задумываюсь о коммерческом успехе. Мне приятно записывать ее, приятно получать за это гонорары, но музыка питает мою душу. И чем дальше, тем больше.
В. ПОЗНЕР: Ахрол Хайдаров спрашивает вас: «Если бы понадобилось выбрать только одну песню из всех, что вы написали, что это было бы?» Какая песня выражала бы вас полностью?
СТИНГ: Это все равно, что спросить, кого я предпочту из моих шестерых детей, понимаете? Я не могу этого сказать. Если честно, все мое творчество и есть только одна песня. Оно все — мой голос, моя попытка найти смысл жизни. Я, правда, не могу разделить это. И не хочу.
В. ПОЗНЕР: Михаил Куличков: «Вы думаете, “холодная война” закончилась?»
СТИНГ: Я очень надеюсь на это. Мы поговорим об этом позже, обсуждая песню «Русские». По-прежнему есть следы недоверия, с которыми приходится иметь дело. Но надеюсь, она кончилась. Для нас всех это было не особо хорошее время.
В. ПОЗНЕР: Инга Головина спрашивает: «Вы согласны, что для мужчины дело — на первом месте, а семья — только на втором?»
СТИНГ: Это сложный вопрос. Думаю, мужчины сейчас в некотором кризисе. Раньше нас делала работа. Мы строили корабли, добывали уголь в шахтах, что-то создавали. Теперь — нет. Кто мы? Что мы делаем? Отчасти этот кризис — он же и возможность. То есть мы можем больше времени проводить с семьей. Я семейный человек. Наверное, мы сейчас ищем баланс и пытаемся разобраться, кто мы именно как мужчины.
В. ПОЗНЕР: Василий Некрасов: «Когда йога стала частью вашей жизни? И почему?»
СТИНГ: Я занялся ею в довольно взрослом возрасте, когда я встретил учителя йоги. Я всегда находился в хорошей форме и много бегал, в юности был спортсменом. Этот человек показал мне упражнения йоги, показавшиеся мне простыми. Я попробовал, и мне стало стыдно от того, насколько я негибкий. И я попросил его прийти ко мне домой — он жил у меня год, учил меня. Я уже более двадцати лет занимаюсь йогой. Говорят, когда человек готов, учитель появится — со мной так и вышло. И я чувствую, что это дает мне лишних десять лет в профессии, потому что я гибок как молодой человек.
В. ПОЗНЕР: Дмитрий Темкин: «Мы в России любим зарубежных исполнителей, певцов и так далее. Мы знаем их, ждем их приезда. А вот как насчет российских звезд? Кто-то из них известен за рубежом? Вы кого-то из них знаете? Можете назвать кого-нибудь?»
СТИНГ: Нет, мои знания о русской музыке — это Мусоргский, Прокофьев… Классическая музыка.
В. ПОЗНЕР: Ирина Дюкарева: «Вы считаете, что ваша судьба — целиком ваша заслуга и вы в ответе за все, что с вами случилось? Или можете назвать еще что-то? Удача, может быть?»
СТИНГ: Удача? Я везучий во многих смыслах, включая мой голос. Я всегда говорю, что главная удача — это когда ты поешь и тебя сразу узнают. Это как отпечатки пальцев, как уникальная роспись. Звучит твой голос — и все, тебя, может, и не любят, но знают, кто это поет. Я везучий в этом смысле. У меня очень узнаваемое лицо, будь я даже полностью закрыт. Сегодня на Красной площади я был вот так закрыт, а люди говорили: «О, Стинг!» Не знаю, что они узнают, но узнают.
В. ПОЗНЕР: Иван Костин: «Кто оказал наибольшее влияние на вашу жизнь? Можете назвать одного такого человека?»
СТИНГ: Моя мать. Она была пианисткой, непрофессиональной. Мое самое раннее детское воспоминание — о том, как она играла. Я сижу у ее ног и смотрю, как педали ходят вверх-вниз.
В. ПОЗНЕР: Молодая женщина, подписавшаяся Марией: «Если бы вы могли выбрать один город, чтобы жить в нем, и одну национальность, что бы вы выбрали?»
СТИНГ: Сейчас я живу в Нью-Йорке, мой младший ребенок ходит там в школу. Если бы мне пришлось выбирать один город, это был бы Нью-Йорк. Но что касается гражданства, я по-прежнему патриот — я британец, англичанин.
В. ПОЗНЕР: Все вас знают как Стинга, но те, кому известно о вас чуть больше, знают также, что это прозвище. Как вы думаете, оно повлияло на то, кем вы стали?
СТИНГ: Оно очень удобно по нескольким причинам. Во-первых, это короткое, компактное имя для подписи. Если б меня звали «Энгельберт Хампердинк», все было бы совсем по-другому. Также это почти маска, которую я ношу, будучи артистом, публичным человеком. Это не совсем я. Одна часть создана, другая — настоящая. Это до определенной степени защищает меня.
В. ПОЗНЕР: Дмитрий Сидоренко: «Есть ли такая песня, по поводу которой вы сожалеете, что не вы ее написали?»
СТИНГ: Понадобится много времени, чтобы перечислить те из написанных уже песен, которым я завидую. Их множество. Я стал писать песни благодаря «Битлз». Они были на десятилетие старше меня, но вышли из той же среды, из похожего города, имели то же образование. Они покорили мир своими песнями, и это стало стимулом для целого поколения других англичан попытаться сделать то же самое.
В. ПОЗНЕР: Евгений Гаврилов: «Вы и ваши коллеги по шоу-бизнесу приезжаете в Россию по каким причинам? Хотите увидеть экзотическую страну? Заработать много денег? Что приводит вас сюда?»
СТИНГ: У меня просто есть желание приехать в другую страну, особенно в Россию, которая была совершенно закрыта много-много лет. Это очень притягивает. Да, нам платят, чтобы мы приезжали сюда. Но знаете, я всегда говорю: «Я занимался бы своей работой и бесплатно». Русские очень хорошо реагируют, они не воспринимают это как некую данность. Для вас мы — это нечто, что означало свободу, освобождение и по-прежнему означает. И это сильное чувство.
В. ПОЗНЕР: Лет семь тому назад вышла ваша автобиография «Сломанная музыка». Я читал ее. Это невеселая книга, я бы сказал даже — очень печальная. Я слышал, что в течение двух лет после выхода книги вы пребывали в депрессии. Это так? Почему?
СТИНГ: Она пробудила множество воспоминаний, чувств, эмоций, которые я много лет подавлял. И описывая их, я должен был снова прожить все это. Это была прекрасная психотерапия, но уж точно совсем не приятная. Это было сложно, тяжело. Сегодня я рад, что сделал это. Прошло семь лет, и я чувствую, что этот опыт обогатил меня. Думаю, я смог объяснить, кто я. Мне было не интересно писать о славе, поэтому книга заканчивается на том времени, когда я становлюсь известным. Ведь никто не знал моей истории. Разные таблоиды писали обо мне много всякого, я читал и думал: «Нет, это не я. Я должен рассказать миру, кто я в действительности — паренек из рабочей семьи, из Ньюкасла, который упорно работал, чтобы добиться того, чего хотел». Вот эту историю я хотел рассказать. Однако радостной она не была.
В. ПОЗНЕР: Кто-то сказал: «Если вы не знаете Стинга, то вас не было на этой планете в течение последних сорока лет». Вы вообще встречали кого-нибудь, кто вас не знает?
СТИНГ: Я люблю совершать пешие паломничества по Индии. Я несколько раз был с паломниками в Гималаях, у истока Ганга, у истока Ямуны. Некоторые из моих спутников при смерти — их несут на деревянных шестах. Они понятия не имели, кто я такой, потому что я спал у дороги или шел с ними. Это очень успокаивает.
В. ПОЗНЕР: Значит, в том, что вас не узнают, есть какая-то польза?
СТИНГ: Да, я стремлюсь отстаивать свои гражданские права во всех городах, где бываю. У меня нет свиты, нет охраны, мне нравится ходить по городу. И по-моему, когда люди видят и узнают тебя, они очень четко реагируют на это. Если вокруг толпа, охрана с рациями, то и люди впадают в ажиотаж. А если идешь сам по себе, они говорят «Привет», улыбаются, им приятно видеть тебя, так что это мои гражданские права — я воинственно их защищаю.
В. ПОЗНЕР: Давайте перенесемся в прошлое. Вы учились в католической школе? Каким были учеником?
СТИНГ: Учился и был хорошим учеником, упорно занимался, но это было не самое лучшее образование. Кроме того, тогда в ходу были телесные наказания. Учителя нас частенько били. В каком-то классе я за год получил 42 удара розгами. Это почти как порезы от ножа — они очень тонкие. За раз можно получить шесть ударов, три ты способен вынести, четвертый мучителен, на пятом ты хочешь убить того, кто делает это с тобой, а на шестом ты теряешь всякое уважение к авторитетам. Это было жестоко, почти как в Средневековье, и я ни к кому не испытываю благодарности за это. К тому же это заставило меня усомниться в самой идее милосердного бога, как минимум, в его наместниках на Земле. Я по-прежнему переживаю.
В. ПОЗНЕР: Подобное практикуется сегодня?
СТИНГ: Нет, это незаконно, как и должно быть.
В. ПОЗНЕР: Вы много занимались спортом и добились неплохих результатов. И даже участвовали в национальных соревнованиях?
СТИНГ: Я бегал 100 метров, 200 метров и прыгал тройной прыжок. Стал вторым на чемпионате Англии, а до этого ни разу не проигрывал. В спринте ты либо лучший, самый быстрый, либо ты никто — никакой особой стратегии, специальной тренировки. Так что я решил быть музыкантом после этого.
В. ПОЗНЕР: «Либо лучший, либо никто…» Для вас важно быть лучшим? Это сыграло роль в вашей карьере?
СТИНГ: Да, я люблю конкуренцию, мне нравится соревноваться. В то же время в музыке не как в спорте — нет абсолютного победителя. Я люблю это, люблю побороться, но сейчас не страдаю, проигрывая, очень спокойно переношу поражения.
В. ПОЗНЕР: Вы преподавали английский язык в школе. И когда вас спросили: «Почему вы дальше не стали преподавать?», вы в шутку ответили: «Потому что в Англии учителям платят меньше, чем дворникам». А теперь давайте представим, что учителям платят очень много. Вы оставались бы учителем, если бы хорошо зарабатывали в этой профессии? Все еще были бы Гордоном Мэтью Томасом Самнером?
СТИНГ: Это же все очень гипотетически. Отказался бы я от своей нынешней работы, чтобы быть учителем? Нет. Стал бы, несмотря на хорошую зарплату, музыкантом? Да. Музыка была моим призванием. При этом я по-прежнему считаю, что учителям нужно платить больше. Я думаю, что одним из самых важных для общества дел должны заниматься лучшие люди, и, привлекая лучших, необходимо платить им.
В. ПОЗНЕР: Вы как-то сказали, что музыка рождается не в голове, что она возникает откуда-то. А плохая музыка тоже?
СТИНГ: Должно быть… Я всю жизнь — музыкант, но то, откуда именно она идет, по-прежнему остается для меня чудесной, захватывающей тайной. Думаю, идеальная музыка — это, вероятно, тишина, и мы, музыканты, на самом деле занимаемся созданием красивой рамки вокруг этого совершенства — тишины. Пятая симфония Бетховена начинается с одного такта тишины, не с первого… Одним из моих главных учителей был Майлс Дэвис. Все, что он не сыграл, столь же выразительно, как то, что он сыграл, оставляя место тишине.
В. ПОЗНЕР: Не так давно одна из ваших самых знаменитых песен «Fragile» была исполнена московским хором под управлением замечательного музыканта Владимира Минина. И он сказал, что его песня привлекла не только мелодией — просто он слышит, как певец думает вслух. Если говорить о музыке и о словах — что для вас является главным? Вы слышите некую мелодию или же вы услышали что-то, что-то прочитали, увидели что-то, и из этого рождается произведение?
СТИНГ: Нет никаких правил написания песен, есть много разных подходов. Можно начать со слов. В последнее десятилетие я предпочитаю метод, при котором сначала пишется музыка. Моя теория такова, что если ты правильно структурировал музыку, в ней уже есть содержание. Это абстрактное содержание, но в нем имеются начало, середина, развитие и конец. И моя работа — потом послушать эту музыку и сказать: «Что за историю ты мне тут рассказываешь? Кто это говорит?» То есть музыка разговаривает со мной в абстрактной форме. Моя задача — перевести это в историю, которую поймут люди, в характеры, в настроения, обозначить место действия. Это как слушать саундтрек фильма, который еще не снят.
В. ПОЗНЕР: Вернемся к «Symphonicities». Вы говорили, что решили выступать с симфоническим оркестром, в частности, потому, что никогда ничего подобного не делали. Для вас это принципиально важно — открывать что-то новое?
СТИНГ: Конечно. Мне скучно делать одно и то же раз за разом, и мне нужно постоянно менять формат того, что я делаю. Возможность поработать с симфоническим оркестром представляется не каждому — со многими авторами песен такого никогда не случалось. Поэтому я ухватился за нее обеими руками. И потом ты видишь, как твои песни взрослеют, становятся более зрелыми — благодаря чувству успокоения, которое дает оркестр. Это просто замечательно.
В. ПОЗНЕР: Кто-то спросил вас: «Считаете ли вы, что рок-н-ролл умер?» Вы ответили, что это вообще вас не интересует, что вас не интересуют ярлыки. Ваши внуки поймут вашу музыку?
СТИНГ: У меня нет гарантий этого. Надеюсь, да, они поймут своего деда. Я не могу знать и не особо задумывался над тем, как мои внуки станут меня воспринимать. Потомки не так важны для меня в работе. Вообще, ничто не гарантировано — кроме налогов и смерти, конечно.
В. ПОЗНЕР: Музыка, которую вы пишете, которую вы исполняете, — я не люблю это слово, но все-таки, — это поп-музыка, да? Это относительно новый способ влиять на людей. 100 лет тому назад нельзя было привлечь на стадион многотысячную толпу — это появилось после Второй мировой войны. Я очень люблю джаз. Но джаз никогда не привлекает такого количества людей. А сегодня поп-музыка собирает на стадионе семнадцать — двадцать тысяч человек. Почему это произошло, как вы думаете? И сколько это будет продолжаться? Это новый язык, который будет дальше жить? Может, он выражает то, что люди хотят сказать, но не знают, как это сделать?
СТИНГ: Музыка всегда делала это. Я уверен, музыку писали и в пещерах пятьдесят тысяч лет назад. Наличие технологий, позволяющих играть для ста тысяч на футбольном стадионе, — это новое явление. Но чувства — те же, что были всегда: музыка питает наши души, она нужна нам, чтобы выразить нечто эфемерное, неописуемое, таинственное.
В. ПОЗНЕР: Давайте скажу иначе. Представим, что через неделю состоится концерт, в котором лучшие оперные певцы и лучшие пианисты будут играть и петь Баха. Вы ведь не сумеете заполнить стадион… Музыка всегда что-то выражает, наши чувства, как правило. Но что-то специальное происходит, что-то особое — что именно?
СТИНГ: Понимаете, в мозгу два полушария. Одно воспринимает очень простые интервалы, самые простые ритмы и рифмы. Большая часть поп-музыки предельно проста. Другая часть мозга имеет дело с куда более сложными интервалами — джаз, симфоническая музыка. Если вы не откроете эту часть мозга для музыки, то и не сможете услышать ее как музыку — для вас она не будет благозвучной, красивой. Именно потому многие говорят: «О, ненавижу джаз, ненавижу эту серьезную музыку». Просто их мозг не открыт для нее. Чтобы понимать, любить ее, требуется образование. И терпение. Музыка на этом уровне сложна так же, как и переход на другой уровень рифм… Я принадлежу к поп-музыке, я стоял одной ногой в этом лагере, но иногда привносил в поп-музыку вещи, которые поначалу диссонируют и, возможно, сложны. И мне именно это нравится делать, я считаю это своей задачей, хотя стараюсь подходить к ее реализации тактично. Я в этом смысле все еще учитель, мне нравится знакомить людей с чем-то, что я нахожу полезным, что меня радует. Это моя работа.
В. ПОЗНЕР: А Интернет радует вас?
СТИНГ: В целом да. Я считаю, что Интернет таков, каким делаем его мы. Он полон либо ненависти, порнографии и глупостей, либо того, что полезно для нашего развития. Он имеет потенциал для обоих этих направлений. История с «Викиликс» — очень любопытный феномен. Я не знаю, чем это закончится, но жить в такое время интересно.
В. ПОЗНЕР: В России есть музыканты, композиторы, которые выкладывают свою музыку в Интернет. Они говорят людям: «Пожалуйста, пользуйтесь. Хотите заплатить — посылайте деньги на благотворительные нужды». Вы делаете что-нибудь подобное? Вам нравится такой поход?
СТИНГ: Старая модель дистрибуции музыки себя исчерпала, она больше не работает. Новая модель пока не создана, и новация такого рода — возможно, и есть именно то, к чему мы идем. Я не понимаю, правда, как при этом зарабатывать на жизнь — не миллионы, а просто на хлеб насущный. И эта модель должна еще сложиться. Не знаю, как все будет. Но мне интересно посмотреть.
В. ПОЗНЕР: В 1985 году вы написали песню «Русские», и по этому поводу много вопросов. Причем в основном возмущенных. Спрашивают: «Неужели он действительно думает, что мы не любим своих детей?» «Он полагает, что мы не люди вообще, раз не любим своих детей?»
СТИНГ: последнем куплете я говорю, что мы будем спасены, потому что русские тоже любят своих детей. Понимаете, я рос и учился на Западе, и нас учили безусловно рассматривать Советский Союз как идеологическую крепость. К тому же, поскольку мы были идеологическими противниками, возможно, нам предстояло воевать и вести вой ну против людей, которые как бы не совсем и люди, легче. Вас выставляли как недочеловеков — через прессу, через образование в целом… Я написал эту песню в начале восьмидесятых, в момент очередного обострения «холодной войны». Это было время звездных войн Рейгана, мы видели что-то волшебное, что должно было нас защитить, мы видели Рэмбо, отстреливающего русских в Афганистане. Я хотел высказать нечто, идущее вразрез с этими чувствами. Мне очень повезло: мой друг, работавший в Колумбийском университете, был ученым-исследователем.
У него имелось устройство, способное перехватывать сигнал с советских спутников над Северным полюсом. И мы решили вместе с ним посмотреть русское телевидение. Это было утро воскресенья, и в Москве, и в Санкт-Петербурге шли детские программы — ваша версия «Улицы Сезам» и тому подобных. И меня поразило, сколько тепла, внимания и любви было вложено в эти программы. Так что, естественно, мысль о том, что русские не любят своих детей — это бред, это стало основой разрядки, того, что мы не уничтожили друг друга. Потому что все мы — и Запад, и Советский Союз — ставили на кон будущее своих детей. Я говорю, что мы любим своих детей, и поэтому не станем взрывать мир. Мне жаль, что наши нынешние идеологические противники совсем не понимают этого — они действительно хотят взорвать мир. И в этом смысле я скучаю по СССР.
В. ПОЗНЕР: Не знаю, известен ли вам поэт Евгений Евтушенко. Вы слышали о нем?
СТИНГ: Я знаю его.
В. ПОЗНЕР: Он тогда написал песню «Хотят ли русские войны?». Ее положили на музыку… Если бы вы услышали в то время вопрос: «Хотят ли русские войны?», — как вы ответили бы на него?
СТИНГ: Нет, конечно. Кто хочет войны? Безумные люди.
В. ПОЗНЕР: Вы сказали, что вам было бы очень интересно спеть песню «Русские» сегодня, в России. Почему?
СТИНГ: Людей цепляет эта песня. Но она актуальна только в том историческом контексте, который я объяснил. Вне его она кажется странной, поскольку Россия сегодня открыта Западу и наоборот. И я не пою эту песню, не объясняя контекста. Однако раз она до сих пор кого-то оскорбляет, значит, нужно объяснять лучше.
В. ПОЗНЕР: Что-то, по-вашему, осталось от «холодной войны», какое-то наследие?
СТИНГ: По-прежнему есть некие чувства. Они не могли исчезнуть в один день. Но думаю, что взаимодействие культур, идей, искусства, бизнеса станет тем, что в итоге растопит все это.
В. ПОЗНЕР: Считаете ли вы, что мир стал безопаснее, чем в тот период, когда существовали два мощных блока?
СТИНГ: Нет. Да и распространение ядерного оружия в другие страны непонятно к чему может привести. Мы рассчитывали, что разрядка даст результат. И это случилось. Но теперь, при наличии ядерного оружия у государств со странной идеологией… Я не знаю… Надеюсь.
В. ПОЗНЕР: В 1988 году вы стали поддерживать «Amnesty International». Вы продолжаете поддерживать их?
СТИНГ: Да, я по-прежнему активно поддерживаю «Amnesty International», как раз недавно встречался с ними. По-моему, это одна из самых цивилизованных организаций в мире. Они считают, что, написав письмо, можно чего-то добиться. И письма диктаторам действительно помогают. Если много людей делают это.
В. ПОЗНЕР: Вы активны политически?
СТИНГ: Я в курсе происходящего в мире. И если я хочу высказать что-то метафорически, то найду способ — такова моя работа. Я не журналист, не политический комментатор, но если я нахожу метафору для выражения политической идеи, то делаю это. Я не считаю, что проблемы мира обязательно должны решаться политиками или даже духовенством. Думаю, наши проблемы психологические. Большинство их связаны с недостаточным осмыслением, недостаточным осознанием. И полагаю, в этом наше спасение. Нам нужна политическая дискуссия, нужно все обсуждать. Не уверен, что нам требуется религия, но, безусловно, необходимо задумываться о том, как работает человеческий мозг, когда зло приписывается твоему оппоненту, другому…
В. ПОЗНЕР: Когда-то, довольно давно, у вас был концерт в Кремле, и вы отметили, что аудитория была, скажем так, бюрократическая, не очень реагировавшая на ваши песни. А сегодня что-нибудь изменилось?
СТИНГ: Да, тот концерт состоялся в 1994 году, по-моему. После того как я сыграл в Кремле, я хотел сыграть для людей — и играл с тех пор на больших стадионах. Это был интересный и важный первый шаг в России. Но сейчас все намного проще. Аудитория прекрасно реагирует, она всегда реагировала. Просто тогда я играл для элиты.
В. ПОЗНЕР: А вы когда-нибудь играли, пели для тех, кого — неправильно, кстати, — называют олигархами в России? Неправильно, потому что сейчас у них нет политической власти, нынче они богачи. Но тогда они были олигархами. Вы перед ними выступали — на день рождения, например?
СТИНГ: Да, было такое. Несколько лет назад я играл на одном дне рождения. Я пошел на это, потому что, во-первых, мне было любопытно. Во-вторых, я верю в силу музыки и считаю, что можно заронить в сознание людей семена тех проблем, которые важны для меня — права человека, наше отношение к окружающей среде. Эти семена могут не скоро принести плоды, ты можешь сыграть для кого-то, кому сейчас пятнадцать, но он вполне способен стать частью политического класса — класса, принимающего решения.
В. ПОЗНЕР: Вы очень активны в области экологии, боретесь за спасение лесов, в частности, в районе Амазонки. Что именно вы делаете?
СТИНГ: Сейчас я в основном собираю деньги на создание правовой инфраструктуры для тех групп людей, которые ее не имеют. Проблема коренного населения Амазонки в том, что у них просто нет никакой защиты. Приходит крупная компания, дает им по триста долларов, вырубает все деревья, и ничего не остается. Мы же обеспечиваем им правовую структуру для защиты, учим их юридическому языку. И по-моему, в двадцати двух странах эта небольшая модель себя оправдывает. Причем речь не только о Латинской Америке. Мы работаем везде, где есть тропические леса, — на Дальнем Востоке, в Конго… Я делаю это тихо, редко бываю на переднем крае, предоставляя это специалистам. Я просто собираю деньги и отвечаю за то, как их тратят, — это очень серьезная ответственность.
В. ПОЗНЕР: В будущем году вам исполнится шестьдесят лет?
СТИНГ: Да, в октябре следующего года мне уже будет шестьдесят.
В. ПОЗНЕР: Шестьдесят — ничего особенного. И на будущий год — тоже важная дата, в сентябре исполнится десять лет террористическому акту, который произошел в Нью-Йорке. В вашей жизни это сыграло определенную роль — вы часто об этом говорите, в этих башнях у вас были друзья, и они звонили вам буквально за несколько минут до того, как все это произошло… Вы как-то сказали, что испытываете чувство стыда за то, что ввели своих детей в такой мир, где подобное может случиться, и надо этот мир менять. Нет простых ответов, и у вас нет ответа, но мир надо изменить. Вы продолжаете так считать?
СТИНГ: Безусловно. И ответа до сих пор нет… Частично решение проблемы — в психологии. Дело не в идеологии, точно не в религиозной философии. Это то, как мы думаем друг о друге как люди. То есть мы либо целое, либо вообще ничто — так я считаю. Я не очень представляю, как воплотить это в жизнь. Полагаю, понимание — первый шаг. Это звучит очень нереалистично или идеалистично, но это правда: мы — одно целое. Человечество — это одна семья, все мы. Мусульмане, коммунисты, капиталисты, католики…
В. ПОЗНЕР: Один британский писатель — Редьярд Киплинг — написал, что Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись. Вообще, довольно многие люди говорят, что это справедливо по сей день — огромная разница в философии, в культуре, в истории, в религии, и это не преодолимо, невозможно. Мы говорим друг другу, но не друг с другом.
СТИНГ: Конечно, никого нельзя объединить военной силой или экономически, нельзя заставить людей думать так, как мы. Это должна быть сила примера и обсуждения. Если наше общество успешно, это должно сработать и у них — им надо показать это. Их нельзя вынуждать выбрать это. Однако речь идет о длительном периоде, и я не уверен, что у нас времени достаточно.
В. ПОЗНЕР: Я где-то прочитал, что у вас в Тоскане есть ферма, вы выращиваете там овощи, и что даже есть магазины, где их продаете. Это такой бизнес?
СТИНГ: Я всегда хотел иметь магазин. У нас есть магазин, где продаются лишние овощи, которые мы не съедаем. Мы делаем вино и оливковое масло — это очень приятное занятие. У меня нет времени самому обслуживать покупателей, хотя я бы с радостью. Но это не бизнес, приносящий какие-то деньги, нет — это просто для удовольствия.
В. ПОЗНЕР: Вернемся к йоге. Любой человек может преуспеть в этом? Или нужен все-таки талант? Как голос для пения или слух для музыки?
СТИНГ: Зависит от того, как вы понимаете йогу. Конечно, вы не сядете в позу лотоса после одного-двух уроков. Но название «йога» происходит от глагола, означающего «объединять». Вы объединяете ваше сознание и ваши намерения, мышцы вашего тела с сознанием. Это превращение в одно целое того, что воспринимается как две части. То, как вы дышите, сидите, ходите, едите, — это часть сознания. Йога — это все. В общем, это осознанная жизнь, а не обязательное умение сесть в позу лотоса.
В. ПОЗНЕР: Но со временем это начинает происходить само собою, можно вставать в разные позы, не думая об этом? Или необходимо постоянно помнить о том, что надо сделать так-то и так-то?
СТИНГ: Вы постоянно должны фокусировать сознание. На всем. Естественно, я пока этого не достиг, но, опять же, помнить об этом — первый шаг. Большинство из нас спят. Мы идем по жизни в глубоком сне. Я говорю о себе тоже. Мы не пробудились. Это видно по тому, что мы делаем со своей планетой, сами с собой. И пока не проснемся, мы будем продолжать действовать неправильно.
В. ПОЗНЕР: Мне кажется, мы не хотим об этом знать, потому что это усложняет жизнь.
СТИНГ: Спать — удобно, но это не приведет нас ни к чему хорошему. Нам нужно проснуться…
В. ПОЗНЕР: Как вы хотели бы, чтобы вас помнили после того, как вас не станет (а это со всеми происходит неизбежно)?
СТИНГ: Я могу лишь думать о своей семье, о детях, о том, каким они меня запомнят. Это для меня важнее, чем воспоминания потомков о том, какую музыку написал Стинг. Я полагаю, что хорошо воспитал своих детей, они кажутся счастливыми и здоровыми. И я хотел бы, чтобы они своих детей хорошо воспитали. Это моя главная забота относительно будущего.
В. ПОЗНЕР: Я сформулирую вопрос иначе. Возьмем «Битлз». Что бы они ни думали тогда, они сыграли очень большую роль в мире, их музыка повлияла на многих людей и изменила их. И глядя на них сегодня, мы понимаем, что это была сила, историческая сила. Я вас спрашивал именно в этом ракурсе. Относятся ли к вам или вы хотели бы, чтобы к вам относились так же?
СТИНГ: Понимаете, «Битлз» в силу того, где они оказались во времени и пространстве, были катализаторами этой истории. Могло ли это случиться с другой группой людей, — я просто не знаю. Но они сделали это, они подтолкнули и меня, дали мне мою жизнь. И я благодарен им за это. Не думаю, что сам могу служить толчком для чего-то. Я, конечно, стараюсь высказывать идеи, которые, на мой взгляд, могут и должны сработать, заставить людей очнуться, задуматься. Но это не тот толчок, каким стали «Битлз» — сейчас не тот исторический момент.
В. ПОЗНЕР: Что вы как музыкант планируете в будущем? Сейчас симфонический оркестр, а что потом?
СТИНГ: Понятия не имею. Я вечный студент, люблю учиться и по-прежнему занимаюсь, по-прежнему учусь. И не могу отказаться от музыки. Думаю, я просто умер бы, если бы отказался от музыки. Но что дальше — не представляю. И мне это нравится.
В. ПОЗНЕР: И последний вопрос, несерьезный. Как вы относитесь к тому, что Россия получила право на проведение первенства мира 2018 года по футболу?
СТИНГ: Ну надо же было под конец все испортить! Я считаю, у Великобритании была очень хорошая заявка. Думаю, на бумаге мы заслуживали победы, но я рад за Россию. Полагаю, это для вашей страны хорошо. Я переживаю за нас, но рад за вас.
В. ПОЗНЕР: Теперь я обращаюсь к опроснику Марселя Пруста — моего доброго друга. Десять вопросов от него для вас. Что такое для вас счастье?
СТИНГ: Быть с моей семьей.
В. ПОЗНЕР: А любимое слово?
СТИНГ: Лаконично.
В. ПОЗНЕР: Самое нелюбимое слово?
СТИНГ: Мило.
В. ПОЗНЕР: Где и когда вы были более всего счастливы?
СТИНГ: В последний раз, когда был с семьей.
В. ПОЗНЕР: Главные ваши достижения?
СТИНГ: Мои шестеро здоровых детей.
В. ПОЗНЕР: Ваша главная слабость?
СТИНГ: Тщеславие.
В. ПОЗНЕР: Если бы вы могли встретиться с любым человеком, который когда-либо жил, кто бы это был?
СТИНГ: Цицерон.
В. ПОЗНЕР: Если бы дьявол предложил вам бессмертие без каких-либо условий, вы согласились бы?
СТИНГ: Нет. Потому что мне понадобились бы все мои друзья.
В. ПОЗНЕР: Есть ли кто-нибудь, на кого вы хотели бы походить?
СТИНГ: Нет, я счастлив быть собой.
В. ПОЗНЕР: Когда вы встретитесь с богом, что вы ему скажете?
СТИНГ: «Какой сюрприз!»
СТИНГ
26 декабря 2010 года
Могу сказать со всей определенностью, что ни в одном интервью я не встречал человека, взгляды которого в такой степени совпадали бы с моими.
Стинг считает, что надо декриминализировать все наркотики, и так считаю я.
Стинг из всех городов для житья выбирает Нью-Йорк, выбираю Нью-Йорк и я.
Стинг считает, что Интернет таков, каким делаем его мы, и так считаю я.
Стинг считает, что если бы он добился успеха сразу, то не смог бы оценить того, что он имеет сейчас (добился он успеха и известности в 28 лет), так считаю и я (добился успеха и известности в 52 года).
Стинг всегда стремился быть первым в своем деле, как стремился и я.
Но в этом интервью меня более всего взволновали две вещи. Первая — то, что он говорил о своей книге-автобиографии «Сломанная музыка». Он стал писать ее потому, что хотел рассказать людям, кто он есть на самом деле. Что он не тот, каким они читают в Интернете и в глянцевых журналах, что он другой… Но оказалось, что Стинг и сам не знал точно, кто он. Во всяком случае, ему пришлось приоткрыть давно забытые и, казалось бы, закрытые двери памяти, пришлось извлечь из темных закоулков забытья то, что было навечно убрано. И написав эту книгу, рассмотрев все то, что было, взглянув на себя заново, Стинг впал в отчаяние и, как сам признается, два с лишним года был в депресии. И пока он рассказывал это, я думал о своей книге, «Прощание с иллюзиями», о том, что решил написать ее, в общем, случайно, не преследуя особых целей, желая лишь «исправить» существовавший мой образ. Написал же я совсем о другом, далось это мне тяжело, и после выхода книги я тоже впал в депрессию. Это совпадение было для меня и неожиданным, и важным.
Как мне кажется, многие относятся к понятию «эстрадный певец» несколько свысока. Ну, не мыслители они, люди шоу-бизнеса, не страдальцы за судьбы человечества. Ведь так? Отчасти да, и они сами создают и тиражируют этот образ. К Стингу, правда, это не относится, он совершенно не похож на существующий в общих представлениях образ эстрадного певца, он похож на… Я запнулся, потому что Стинг не поддается попыткам «вставить» его в ту или иную «референтную группу». Онпохож на человека страдающего, переживающего и думающего.
Я нахожу необыкновенно привлекательным то, что и в самом деле страдает за то, что происходит с окружающей средой, реально озабочен тем, что человечество все еще не пробудилось, твердо считает, что надо менять мир, в котором мы живем. Вы, уважаемый читатель, знаете хоть одного человека, которого всерьез заботят эти вопросы? У которого может испортиться настроение, когда он узнает, например, что гибнет еще один водоем или на грани исчезновения еще один вид животных? Думаю, не знаете, а если знаете, то находитесь в чрезвычайно узкой компании.
Из этого интервью запомнились еще и два ответа Стинга на «опрос Пруста». Один касался того, что ему больше всего не нравится в нем самом. Ответ прозвучал мгновенно: «Тщеславие». И второй ответ на вопрос: «Что Вы скажете, оказавшись перед Господом?». Стинг широко улыбнулся и сказал: «Какой сюрприз!»
Так могу сказать и я в отношении того, каким я себе представлял Стинга и каким он оказался: «Вот это сюрприз!»
Данный текст является ознакомительным фрагментом.