— 2 —

После жестокой зимы 1795 года маркиз сообщил Гофриди, что для завершения работы над книгой отправляется в деревню, но ни слова не сказал о том, как намеревается жить и какое произведение пишет. Возможно, выжить ему и Констанц помогали деньги, вырученные от продажи «Философии в будуаре». С позиции сегодняшнего дня почти не приходится сомневаться, в тот период он трудился над завершением романа под названием «Новая Жюстина, или Несчастья добродетели, с приложением Истории Жюльетты, ее сестры, или Торжества порока». Закончить этот объемистый труд могла помочь лишь энергия одержимости. Превышавший в два раза размеры «Войны и мира», он впитал в себя всю философскую и литературную мощь Сада, итальянские путевые дневники и, конечно же, все дополнения к «Злоключениям добродетели» и к последовавшей за ними «Жюстине». Являясь его литературным завещанием, работа давала окончательное, исполненное иронии определение чистой и абсолютной революции, распространяющейся на мораль, сексуальное поведение и все остальные сферы человеческого поведения, в такой же степени, в какой она распространяется на политику и правление.

В оригинальном варианте «Злоключений добродетели» и его первой редакции, Жюльетта играла роль литературного персонажа, введенного для облегчения передачи автобиографии ее сестры, фигурировавшей под именем Софи, Терезы или Жюстины. Брошенные в раннем возрасте на милость судьбы, сестры пошли каждая своим путем. Не нашлось бы такого порока, который не впитала бы в себя Жюльетта, образ которой в ранних версиях лишь слегка обрисовывался. Тем не менее она удачно выходит замуж. Освободившись от мужа, Жюльетта остается молодой, красивой и богатой. В это время, путешествуя по Франции, она встречает молодую женщину, в добродетельности которой не приходится сомневаться. Эта женщина — заключенная, приговоренная к смертной казни; она следует к месту экзекуции. Жюльетта уговаривает Софи (или Терезу) поведать свою историю. Повесть о преследуемой добродетели, побежденной пороком, так подробна и обстоятельна, что Жюльетта наконец признает в Софи (или Терезе) свою младшую сестру, Жюстину.

Даже в своей последней, наиболее изощренной форме, история имеет много общего с такой предостерегающей повестью предреволюционного периода, как «Кандид» или «Расселас». Невинный герой или героиня, наивный и доверчивый, путешествует по свету, проходит испытания, теряет иллюзии, на основании чего читатель может вывести мораль. В данном случае Сад позволил своей жертве выйти из испытания, сохранив веру в добродетель, такую же безупречную, как у Робеспьера.

Теперь настал черед послереволюционной сказки, причем, такой, появление которой не могли предвидеть ни Джонсон, ни Вольтер. «Жюстина» является историей страдания, вину в котором можно было бы возложить на Провидение, но… — которое все выпало на долю жертвы.

Начиная с 1790 года, маркиз имел более чем прекрасную возможность наблюдать за плодами труда рук и умов революционеров. Конечно, и при старом режиме существовали люди, мучившие и убивавшие свои жертвы с ведома закона и во имя закона. Но самые худшие их деяния хранились, как правило, в тайне. Революция сделала пытки и убийства зрелищем для более многочисленной аудитории. Так, в случае с расчленением мадам Ламбалль, главным, пожалуй, стала не жертва, а само истязание. Это же касалось и самой машины для убийства, гильотины, как средства, более запоминающегося, чем все его жертвы вместе взятые, за исключением разве что считанных.

В новом, объемном произведении главный акцент Сад поставил не на добродетельную жертву, а на торжествующую жестокость притеснителя. «Жюльетта, или Торжество порока» рисовала миру революцию без прикрас, полную и абсолютную. Настоящие революционеры, достойные восхищения, как поясняет в «Новой Жюстине» Верней, это люди типа Тиберия и Нерона, готовые, скорее, отбросить все моральные ценности, но не согласиться с заменой одного политического режима на другой. Уже мало того, чтобы Природа оставалась безразличной к морали, объявляет в «Жюльетте» Нуарсей. Преступление — первый закон Природы и единственная «система», на основе которой выстроена вселенная. Как объясняет молодой Жюльетте мадам Делбен, нет истинного счастья, кроме счастья систематического следования преступным путем. «Делай другим то, что не хотела бы, чтобы они делали с тобой». В политической реальности сильный по закону вправе угнетать слабого, так как это находится в полном соответствии с законом Природы, как поясняет Жюльетте Дорваль. С другой стороны, слабые вправе, если могут, объединяться против сильных. Это не делает их дело более добродетельным или естественным. Действительно, благоразумный тиран примет против них соответствующие меры, как замечает один из героев «Новой Жюстины», и найдет способ для обуздания или уничтожения «паразита».

Почти безупречная в своей монолитной одержимости, эта тема звучит на протяжении всей истории, растянутой на десять томов романов-близнецов. Случается, что приводятся доводы альтернативной точки зрения, но они достаточно редки. Взяв в качестве основы философию Ламетри, рассказчик тем не менее критикует его за то, что философ не уяснил главного — преступление есть единственное средство сохранения человека как машины. И, по крайней мере, в эпизоде с Нуарсеем читателю советуют не принимать взгляды Ламетри всерьез, потому что он человек, профессия которого заключается в том, чтобы использовать замысловатые аргументы в защиту нелепых предположений.

Словом, в то время как одержимость еще может оставаться интактной, логика повествования — нет. В одном месте говорится, что вера в божественность и системность морали любого толка является глупым предубеждением. Тем не менее Жюльетта и главный мужской персонаж, Сен-Фон, придерживаются этого взгляда. Сен-Фон верит в высшую власть зла так же однозначно, как любой ребенок, воспитанный в христианской вере, верит в доброжелательное божество. Еще он находит вполне подходящей и восхитительной для веры доктрину о вечной каре. Жюльетта также верит в Высшее Существование зла, поэтому не удивительно, что она идет на то, чтобы заставить папу Пия VI справить черную мессу в базилике Святого Петра. Мало что отличает веру обоих персонажей от старомодного сатанизма, и неизвестно, что может стать благодатной почвой для рациональной благожелательности Просвещения.

Намерения Сада в романе можно подвергнуть сомнению, тем паче, он настойчиво и непрестанно отказывался от авторства этого романа. Тем не менее, являясь произведением художественной литературы, он построен таким образом, что читатель волей-неволей принимает точку зрения, прямо противоположную той, которую проповедуют Жюльетта и иже с ней. Они могут развеселить, увлечь, но никак не убедить. Самый просвещенный деспотизм Европы восемнадцатого века, даже самая фанатичная форма современной религии представляются более привлекательными, чем моральная революция, нашедшая воплощение в прозе маркиза. Триумф жестокости и истребление человеческого рода представлены на метафизическом уровне столь же неаппетитно, как блюдо из фекалий, пожираемое каннибалом Минским при описании кулинарного фарса. Цель Сада заключается, скорее, в том, чтобы в своих описаниях в «Жюльетте» оттолкнуть, а не привлечь, а также высмеять революционные ценности; это ясно из его писем, когда, скажем, он пишет, что страшно не любит экстремальные доктрины якобинцев. В «Жюльетте» мы наблюдаем ловкое превращение якобинского «Общества друзей конституции» в «Общество друзей преступления».

Порой повествование переходит на уровень сюрреалистического фарса. К примеру, Минский не только питается самыми красивыми девушками из своего гарема, но и заставляет их служить обстановкой его столовой. Они сплетают свои обнаженные тела, чтобы получались столы и стулья, а также канделябры и подставки для фарфора, в котором подают горячие закуски. Буфеты, образованные из обнаженных переплетенных женских тел, неловко ковыляют к обедающим, когда наступает время для распития вин. Комизм описания самодвижущейся мебели, послушно шаркающей по комнате, разбавлен сценами жестокостей, приподнесенными с сардоническим юмором. Например, стол вздрагивал, когда среди разнообразия грудей и попок, которые образовывали поверхность, водружалось только что вынутое из печи блюдо. Гости Минского обладали почти таким же аппетитом, как и их хозяин, и обед начинался с подачи «окорока мальчика». Завершались эти пиршества обильными возлияниями бургундского; эти каннибальские яства Минский запивал тридцатью бутылками вина.

Подобные эпизоды в садовской прозе имеют меньше связи с эротическими романами, а больше совпадают со сказками, которые, по мнению Хевлока Эллиса, служат детям для тех же целей, что и порнография для взрослых. Минский, подобно великану-людоеду из детских книжек, заклятый враг истребителя великанов. Он скорее относится к разряду сказочных чудовищ, чем к взрослым распутникам. Минский — тиран, взирающий на свою жертву в предвкушении увидеть ее кости размолотыми для своего хлеба».

В других случаях повествования черный юмор «Жюльетты» всецело растворяется в торжествующей жестокости. Когда героиня и ее спутники отправляются из Неаполя на юг, их принимает у себя красивая вдова с тремя дочерьми. Несчастные становятся жертвами гостеприимства. Гости хватают невинных и устраивают над ними издевательство, подвергая всем формам истязания и сексуального насилия, которые способна изобрести одна из преступных героинь Сада. Женщину заставляют помогать негодяям, пока они насилуют ее трех дочерей, потом наступает черед дочерей помогать, когда предметом злодейского внимания становится их мать. В финале ей приказывают мучить дочерей, в то время как «герои» происшествия поглаживают кинжалами ее ягодицы, не оставляя сомнения относительно дальнейших намерений. Эта сцена, как и многие другие, подобные ей, спустя столетие, определит репутацию Сада. Для его потомков было не важно, являлся ли он сторонником или противником Революции и действительно ли революционными или реакционными оказались его изыскания в религии и морали. Следуя этой точки зрения, проза маркиза считалась не более чем изложением сексуальных жестокостей.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.