Архивы Людовика Святого

Архивы Людовика Святого

Людовик VIII[297] промелькнул слишком быстро: после трех лет царствования умер весьма подозрительным образом, – и особых воспоминаний по себе не оставил. Бесхарактерный и не слишком умный человек, он проявил себя лишь в неловких попытках заиметь английскую корону и в жестокости Альбигойских походов. Возможно, его смерть оказалась счастливым шансом для королевства. А дальше случилось то, что однажды предсказал Филипп Август: он говорил, что Франция попадет в руки женщины и малого ребенка.

Изображение Людовика Святого на тимпане Нотр-Дам. Ок. 1250

Бланка (или Бланш) Кастильская[298] – внучка знаменитой Алиеноры, так обидевшей незадачливого Людовика Младшего, – показала себя женщиной властолюбивой, умеющей поддерживать авторитет королевской власти и четкую работу всех институтов этой власти. Это было очень заметно, это было замечательно во всех смыслах слова. Она дала Франции понять, что женщина может обладать умом политика, и на самом деле она была первой великой королевой со времен Брунгильды.

Как впоследствии Анна Австрийская со своим Мазарини, Бланш держала при себе итальянца, фамилия его была Франджипани. Этот кардинал-дьякон де Сент-Анж помогал королеве во всех ее делах, в том числе и в подавлении первой фронды знати.

Кардинал де Сент-Анж, надменный аристократ и куда больше кавалер, чем церковник, не любил Парижский университет, и тот платил ему полной взаимностью. Сент-Анж разбил университетскую печать, то есть лишил университет всех привилегий, студенты в ответ разграбили его дом. Полиция кинулась на розыски студентов-грабителей, обнаружила их прогуливающимися в винограднике, одних арестовала, других сбросила в воду. Атмосфера накалялась так быстро, что многим преподавателям и студентам пришлось бежать в Реймс, Анже, Орлеан или Тулузу, другим дали приют школы-соперницы: английские, итальянские и испанские. И понадобилось посредничество папы римского, чтобы в 1231 году восстановить Парижский университет.

Бланка Кастильская принимала участие в управлении государством даже тогда, когда сын повзрослел.

Людовик IX[299] служит для Франции образцом «правильного» короля. Все матери в течение семи веков ставят его в пример – вот, мой мальчик, посмотри, как внимателен был этот король в молитве, обрати внимание, мой мальчик, каким он был замечательным сыном: даже став взрослым, всемогущим и прославленным, он всегда приглашал свою маму председательствовать на Государственном совете и сажал рядом с собой на трон, когда принимал послов. Не найти школьного учителя, который не превозносил бы добродетелей этого скромного правителя, как никто, справедливого и всегда готового рассудить бедняков под венсенским дубом.[300]

Но нельзя сводить образ человека к таким простым картинкам. Присущие Людовику странности, сложность его психики – все это превращало короля в фигуру совершенно необычайную, причем дело не только и не столько в его государственных свершениях, сколько в самой личности. В действительности Людовик IX был одним из самых великих невротиков в истории, и, если бы его не потянуло к святости, из него вышло бы настоящее чудовище. Неронов лепят из того же теста. Огромное количество подробностей и свидетельств, сохранившихся от его царствования и доказывающих, насколько этот человек удивлял окружающих, делают его лакомым куском для психоаналитиков – отличный материал для исследования.

Воспитанный властной матерью, запугивавшей ребенка дьяволом и неустанно повторявшей, что она предпочла бы увидеть сына мертвым, чем совершившим один из смертных грехов, король прожил жизнь с двойной манией преследования: он боялся греха так же, как боялся смерти, и все пятьдесят шесть лет его мучил страх умереть в то время, когда он совершает неправедное дело.

Отсюда его сверхнабожность, отсюда его полсотни коленопреклонений и столько же Ave Maria на ночь, отсюда две мессы (одна из них обязательно была заупокойной), на которых он присутствовал с утра, а за ними в течение всего дня – мессы третьего часа, шестого, девятого, вечерня и повечерие,[301] что, конечно, не облегчало ведения его административных дел. Даже во время дальних переходов – в путешествии или на войне – в час, когда следовало начать службу, он приказывал всем остановиться, окружал себя капелланами, и они пели, не сходя с седла.

Отсюда и власяница из конского волоса, которую он носил ради умерщвления плоти, хотя его духовник не раз говорил, что это не соответствует его королевскому достоинству. Но не преподносил ли Людовик такие же власяницы друзьям и родственникам в качестве самого ценного подарка, какой только мог для них придумать?

Отсюда все лишения, которым он себя подвергал, отсюда тревога, которая охватывала его, если случалось засмеяться в пятницу. Отсюда и хроническая, как болезнь, потребность в прощении, навязчивая идея об искуплении, которая подталкивала Людовика не только к преувеличенно частым исповедям с жаждой епитимьи и к раздаче милостыни везде, где только получится, но и к тому, чтобы приглашать во дворец Сите на королевскую трапезу самых отвратительных с виду бродяг. Мало того, король сам прислуживал им за столом! Даже церковь ужасалась его излишнему смирению, и Святым Отцам, в том числе и настоятелю аббатства Руайомон,[302] стоило многих трудов отвратить короля от намерения сзывать всех монахов для того, чтобы омыть им ноги.

Подданным страшно не нравилась эта чрезмерная набожность, им казалось, что подобное поведение недостойно короля, над Людовиком IX смеялись, его дразнили братом Луи, порой его оскорбляли, крича вслед, что он скорее король попов, чем король Франции. Наверное, в такие дни он словно предощущал свое мученичество.

Для того чтобы иметь возможность омывать чьи-нибудь ноги, не рискуя при этом публично уронить королевское достоинство, Людовик приказал тайно приводить к нему во дворец слепых нищих.

В те ночи, когда Людовик посещал королеву, он не упускал случая встать в полночь, чтобы отправиться к заутрене, но не решался во время этой службы прикладываться к раке и святым мощам. Уже в агонии, он отказался выпить гоголь-моголь, потому что день был постный, а духовник, который мог бы благословить его на столь серьезное, с точки зрения короля, нарушение поста, отсутствовал.

Но давайте постараемся увидеть в этом характере не только те черты, которые кажутся нам немного смешными, да и современникам такими казались.

Когда в какой-то из провинций начинался голод, Людовик не успокаивался до тех пор, пока туда не отправлялись обозы со съестным.

Его милосердию, глубокому и искреннему, Париж обязан созданием Дома дочерей Господних, где находили приют проститутки, и Больницы трехсот, куда поместили триста слепых.[303] А еще он подарил своему духовнику дом, находившийся на улице Режь Глотку, – здесь, сказал он, должны жить «шестнадцать бедных магистров искусств», готовящихся к экзамену по богословию. В этом доме студентам обеспечивалось бесплатное жилье, там же проводились занятия. Духовника Людовика Святого звали Робер де Сорбон – дом, соответственно, назвали Сорбонной.[304] По примеру этого первого коллежа создавались и другие, в каждый теперь принимались студенты разных национальностей – сюда приезжали учиться молодые люди из Шотландии и Швеции, Германии и Константинополя, и так образовался первый «университетский городок», насчитывавший пятнадцать тысяч обитателей.

Набожности Людовика Святого Париж обязан и еще одной своей достопримечательностью – шедевром готической архитектуры Сент-Шапель.[305] Церковь была выстроена всего за два года, и ее каменный шпиль, взмывающий в небо, – словно мачта, которой недоставало до сих пор вечному кораблю.

Указ Людовика Святого об основании богословского коллежа в Париже (Сорбонны). 1257

Людовик IX был очень высокого роста, долговязый и тощий, но посты и умерщвление плоти рано согнули его спину. Одевался он в самые обычные ткани и меха и только на шляпе носил павлиньи перья.

Строгость его была непомерна, он никому не говорил «ты», и наверняка обычай обращаться друг к другу на «вы» распространился во Франции благодаря ему. Он не выносил вольностей в языке, грубых песен, игр, впрочем он не терпел вообще никаких развлечений. Он без конца одергивал членов своей семьи, а прихоти его часто оказывались жестокими. Однако при этом он не мог вынести, когда кто-то огорчался из-за его выговоров, и первым спешил утешить того, кого обидел. Невозможно было предвидеть, что король выкинет в следующую минуту, как отреагирует, – ему, похоже, были недоступны обыкновенные человеческие чувства, тем не менее его окружали безгранично преданные ему люди.

Он любил Францию так, будто видел в ней мать, он любил Бога, как может любить только ребенок, выросший без отца, но людей он не любил. Он видел их разногласия и не видел разницы между ними. Если он стремился омыть кому-то ноги, то исключительно ради того, чтобы уподобиться Спасителю, а как король хотел уподобиться скорее Богу Отцу, высшему судии, воздающему каждому по его грехам или заслугам, исходя из единственного и абсолютного закона!

А абсолютный закон, если речь о вере, – это догма, и догма была для Людовика Святого стержнем, позволявшим ему держаться.

Его вера была суровой. Этот человек, считавший себя добрым и силившийся таким быть, в упор не видел чужих страданий и даже самой человеческой жизни, если оспаривалась догма, если затрагивались его убеждения. Это он официально ввел во Франции инквизицию. И при этом он отличался удивительной наивностью. Разве не он оплатил все долги римского императора в Константинополе, удовольствовавшись в качестве залога терновым венцом, находящимся в полной сохранности? Более чем странный залог, притом что Франция уже обладала частицей этой священной реликвии! До чего же он иногда напоминал своего предка – Роберта Благочестивого!

Людовик IX старался любой ценой избежать войн на территории своего королевства, не допустить там кровопролития, но радостно шел в Крестовый поход и вменял себе в заслугу убийство неверных. Похоже, на войне он чувствовал себя свободным – здесь он не боялся смерти, лучше чувствовал себя и лучше выглядел в доспехах, чем в «цивильном костюме», проявлял беспримерную отвагу и вволю смеялся. Юбки Бланки Кастильской покрывали только французскую территорию.

Людовик IX был безрассуден, его можно бы даже назвать прожектером. Разве он не мечтал обратить всех мусульман в христианство? Разве он не поверил императору Михаилу Палеологу, когда тот – только ради того, чтобы французские войска не вошли в Константинополь, – пообещал сделать Людовика арбитром при намечающемся (уже тогда!) объединении Римской и Восточной церквей?

Первого июля 1270 года он вышел со своим флотом из Эг-Морт,[306] надеясь пройти в разгар лета, не снимая с головы шлема, по Средиземноморью и освободить Иерусалим. Не вняв советам папы, ни минуты не поколебавшись и рискуя ввергнуть Францию в большие трудности с наследованием престола, он взял с собой трех сыновей. Но ему было не суждено пройти дальше Туниса: побежденный солнцем и сраженный чумой, сильно проредившей ряды его армии, Людовик Святой там и умер.

Религиозные дела после кончины короля можно было уладить в государстве вполне спокойно – помогло следование Людовиком догмам, зато о делах гражданских этого не скажешь. Непременно желая воздать каждому по заслугам, Людовик IX проводил порой настолько путаные разбирательства и произносил такие невнятные речи, что они должны были впоследствии обернуться нескончаемой чередой внутренних и внешних конфликтов.

Этот король очень хотел создать прочный костяк для гражданского права, но опирался, создавая его, на прошлое, на традиции, на обычаи. На самом деле он был невероятным консерватором и сыграл этим на руку феодалам, которые поспешили выдвинуть в качестве правовых норм привилегии, полученные ими до Филиппа Августа. Из замков Франции в течение двух веков постоянно раздавались просьбы вернуться «к старым добрым обычаям Людовика Святого», и «добрыми» этими обычаями пользовались для того, чтобы подкрепить любое свое требование. Законодательная деятельность Людовика IX, которой долго придерживались как самой правильной, состояла главным образом в том, что утверждались преимущества тех, кто сильнее.

У такого королевского поведения оказался как минимум один прекрасный результат, служащий нам и по сей день. Чтобы правильно понимать права каждого и судить по справедливости, Людовик приказал собрать во дворце – для обработки и хранения – все королевские указы, все документы, дающие право на владение, все международные договоры, кутюмы разных ленов, хартии городов, грамоты ремесленников, приговоры и решения суда. Так образовался первый архив.

Отныне у Франции была память, которой могли пользоваться юристы, историки и писатели, и память эта располагалась, словно в мозге, в столице государства. Сент-Шапель, Сорбонна и Архивы – вот три подарка Людовика Святого Парижу. И третий – отнюдь не самый незначительный из них, ведь, постоянно обогащаясь, архивы станут свидетелями «работы веков».

Начиная с Людовика IX, история пишется иначе, чем раньше. Зато утверждение, что Париж с тех пор почти не переменился, нельзя считать таким уж парадоксальным. Конечно, могли меняться его внешний вид и размеры – о, как много они менялись! – но сама природа города, его характер оставались неизменны. В точности как внутренности живого организма, все органы общественной жизни, существовавшие тогда, существуют и сейчас и, за немногими исключениями, будут существовать и впредь. Разумеется, не раз обновлялись и перестраивались здания – так же как обновляется клеточная ткань. Дороги разветвлялись, подобно артериям, их сеть развивалась по мере роста, они становились шире, чтобы… когда настанет срок, снова стать слишком узкими.

Париж рос – как дерево, концентрическими кругами. И как по срезу дерева можно определить его возраст, по планам Парижа – по укреплениям, пояс за поясом, стена за стеной – можно увидеть, как шла работа веков, в которой холодные зимы истории чередовались с жаркими летними месяцами полного процветания.

Множились мосты, но всегда, как ряды уходящих в ту и другую сторону до самого горизонта их отражений в Сене, они оставались лишь отражениями того первого моста, который перешел Цезарь.

Монета с изображением Ричарда Львиное Сердце

Данный текст является ознакомительным фрагментом.